Когда я снова стану маленьким 7 страница

Я сижу тихонько и размышляю. И точно так же, как я, тысячи детей в разных комнатах размышляют в сумерки о чудесах и печалях жизни, О том, что происходит вокруг них и в них самих.

Об этих наших размышлениях взрослые не знают. Только спросят: Что ты там делаешь? Почему не играешь? Почему так тихо?"

Какая странная вещь - сон!.. Иренка спит и ни о чем не знает. Вздохнула, видно, ей что-нибудь снится. Наверное, я у нее в детском очаге есть дети, которых она любит, и, может быть, она тоже не хочет об этом никому говорить.

Я сравниваю Иренку с собой, вспоминаю то время, когда я был боль-ным, и вижу, что все мы похожи друг на друга. Во взрослом человеке много детского, в детях много взрослого. Только мы не нашли еще общего языка.

Ну вот.

Я видел Марыню во второй раз.

Еще один-единственный раз была у нас Марыня. Даже не разделась. Они сказали, что им надо идти, что пришли только проститься.

В тот, в первый раз познакомились, а теперь сразу прощаться...

Я стою у своего цветочного горшка. Я посадил горошины, и в горшке выросло уже целых четыре листка, тут два и тут два,. Так приятно, когда что-нибудь посадишь и потом вырастает. Поливаешь. И от воды - из земли, из зернышка вылезает росток. Зеленый, малюсенький. Не было ничего, а теперь есть.

Я стою, а в руках у меня открытка: ангел с крыльями, а на краю пропасти - двое детей. Нагнулись над пропастью и рвут цветы. Ангел следит, чтобы они не упали в эту бездонную пропасть. Пришла Марыня с этой тетей, со своей мамой. Я ее тоже во второй

раз в жизни вижу - какая-то дальняя родственница.

И я думаю:

"Если Марыня заговорит со мной, я дам ей на память открытку.

А если нет, то нет".

Я ее купил для Марыни, потому что знал, что она придет, только

боялся, что буду в это время в школе.

Я каждый день сразу бежал из школы домой. Манек спрашивает:

- Куда ты так торопишься?

Мама удивляется:

- Разве занятия теперь раньше кончаются?

А я молчу. Что я им скажу?

У Марыни белая пуховая шапочка и такой же воротничок. И волосы

Ее мама говорит с моей мамой о каких-то там знакомых в Вильно. А она молчит.

Потому что я быстро поцеловал этой виленской тетке руку, и скорей к цветочному горшку.

она стоит и держится за свою маму. Я вынул из книжки открытку. Ту, с ангелом.

А она, Марыня, сразу ко мне пошла, бистро, почти побежала. А я - снова открытку в книжку и, наверное, покраснел, потому что ещё

больше смутился.

Она остановилась, заслонилась муфточкой этой пушистой, и я улыбнулся. А она тоже. И я отвернулся, словно смотрю на цветочный горшок. А Иренка подбежала и показывает ей куклу. Иренка говорит:

- Смотри, какие у нее башмачки. Тогда я опять к ним повернулся. Марыня взяла куклу и спрашивает:

- А у нее глаза закрываются? Я говорю:

- Нет. У маленьких кукол не закрываются.

Марыня совсем уже близко подошла и говорит, что и у маленьких могут закрываться, только у совсем уж маленьких никогда не закрываются.

И потом говорит:

- Я уже уезжаю.

Я испугался, что она прямо сейчас уедет, и быстро вынул открытку с ангелом: побоялся, что не успею отдать. Показываю и спрашиваю:

- Красивая? Она тихо ответила:

- Красивая.

Я говорю еще тише:

- Может быть, хочешь?

Я не хотел, чтобы Иренка увидела. Потому что маленькие любят во все вмешиваться. А вдруг еще что-нибудь громко скажет.

Но мама с тетей разговаривали и ничего не услыхали. Марыня говорит:

- Напиши что-нибудь на память.

Она это таким голосом сказала и смотрит, соглашусь ли. Все хорошо вышло. Я тут же быстро написал: "На память о Варшаве". И приложил промокашку.

А Марыня говорит:

- Ой, размажешь! Я отвечаю:

- Смотри, совсем не размазалась! Но "Н" немножко размазалось. Она говорит:

- Ну, это ничего! И добавила:

- Ты очень красиво пишешь! И еще:

- Напиши, кому и от кого...

- Зачем?

Марыня подумала, склонила головку набок и говорит:

- Да, правда...

Но я написал: "Марыне из Вильно".

И завернул в серебряную бумагу от шоколада. Потому что у меня уже все было припасено.

Но вижу, что чересчур уж блестит. Тогда я вырвал страницу из тетрадки и обернул еще раз.

А она:

- Ой, страницу вырвал!

Я говорю:

- Ничего!

А моя мама говорит:

- Снимите пальто!

А ее мама:

- Нет, мы должны сейчас же идти!..

Марыня положила эту открытку, этот сверток, в муфточку и спрашивает:

- Ты какую букву больше всего любишь писать?

Я говорю:

- Заглавное "Р".

- А я заглавное "В". Дай бумаги, я тебе напишу. Но карандашом.

посмотрим, кто красивее пишет.

И она написала. И я тоже. Только я не старался, хотел, чтобы у нее

вышло красивее.

Она говорит:

- Ну, чья красивее?

Смеется, а зубки у нее беленькие, ровные-ровные.

И говорит:

- На открытке ты красивее написал!

Я покраснел и говорю:

- Когда удастся, а когда и нет...

Мы писали "Варшава, Вильно" - разные слова, а потом числа. Она говорит:

- Я страшно не люблю писать восьмерку: всегда выйдет какая-то

перекрученная.

А я отвечаю:

- Ну да. Восьмерка редко хорошо получается. И тебе ведь, Марыня,

в пальто трудно писать.

Тогда она посмотрела на свою маму и говорит:

- Пожалуй, раздеться, или как?..

Но им уже надо идти.

Марыня хотела эту страничку порвать, но я не дал.

- Зачем тебе?

- Пусть останется.

- Зачем?

Я тихо сказал:

- На память!..

- Ну, какая это память. Разве это годится на память! Я тебе из

Вильно пришлю красивую открытку.

- Но оставила.

И я показал ей горшок с горохом. Сказал, чтобы она его взяла. Но как она с этим горшком поедет?

Марыня погладила пальцем каждый листик.

А ее мама говорит: - Ну, пошли.

И поднимается со стула. Марыня быстро встала подле своей мамы. И мы уже больше не разговаривали, я остался около горшка. Они еще долго так говорили, стоя. А может быть, недолго, только теперь уж я хотел, чтобы они скорее ушли. Я боюсь прощаться. И слышу:

- Ну, ребятишки, прощайтесь!.. Я еще больше отвернулся.

- Ну что, так и не попрощаетесь? Может быть, вы уже поссорились? Не поцелуетесь на прощание? Марыня говорит:

- Я с мальчиками не целуюсь.

- Вот ты какая,- говорит моя мама.- А не споешь нам на прощание?

- Могу.

А ее мама говорит:

- Ну уж когда в. следующий раз приедем. А то горло перегреешь. Марыня поцеловалась с мамой и с Иренкой, а мне только руку подала. И так гордо.. Даже не улыбнулась. В перчатке. И они вышли. А мама:

- Ты бирюк. Вот Марыня - молодец. А ты у меня совсем неотесанный.

Я благодарен Иренке.

Я ее поцеловал - привлек к себе и поцеловал в голову.

- Ты была хорошей девочкой, Иренка,- сказал я. И начинаю готовить уроки.

И так мне хорошо, спокойно. Так хорошо все получилось с этой открыткой. Красивая открытка. Сперва я хотел купить с цветами, потом с видом: лес, около леса домик и лошадь стоит. Еще были две красивые, но на одной надпись: "С днем рождения". А с ангелом, пожалуй, самая красивая. И горы, и пропасть, и цветы, и этот ангел, их охраняет.

Когда у меня будут деньги, я куплю такую же. Марыня, наверное, не пришлет, забудет, когда вернется в свой Вильно.

Я переписываю на завтра стихи. А рядом лежит Иренкина кукла. С этой куклы все и началось. И горшок с четырьмя листочками. Потом, когда горох будет расти, новые листья появятся выше, а эти четыре окажутся внизу. И, наверное, они первыми опадут. Подождать, пока они пожелтеют и опадут сами, или сорвать их еще зелеными и засушить на память? Пока еще я не знаю.

Я переписываю на завтра стихи. Пишу очень старательно. В этом отрывке было одно заглавное "В". Я постарался написать его как можно красивее. Уж и не знаю, приятнее ли мне писать заглавное "Р" или заглавное "В".

И я посматриваю на ту страничку, на которой мы писали буквы.

Да, ничего не поделаешь: я люблю ее и больше ее не увижу. Только страничка с буквами осталась и четыре гороховых листочка...

А может быть, она и в самом деле напишет? Или встречу на улице какую-нибудь похожую девочку. Так ведь и с Пятнашкой было.

Девчонки противные. Гордячки, вечно ссорятся, кривляются. И любят притворяться, будто бы они взрослые, а ребята - хулиганье.

Девчонки сторонятся нас, а захотят подойти, так словно милость тебе оказывают.

Ну да, какие-то они более нежные. И платьица у них, и бантики, и бусы понавешают разных украшений. А выглядит красиво. А если б мальчишка - было бы смешно. А ведь есть и мальчишки с длинными волосами. Точно куклы. Неужели не стыдно? - Ну да, но почему мы должны им уступать? Девчонку нельзя ни уда

рить, ни толкнуть. Сразу скажут: "Она девочка!" А когда мальчики и девочки учатся в школе вместе и мальчик пожалуется учительнице на девочку, та отвечает: - Ты мальчик, а с девочкой сладить не можешь?

Хорошо, в другой раз слажу. И снова скандал. И непонятно, как же все-таки надо поступать.

Если бы взрослые не напоминали все время, что вот это мальчик, а вот это девочка, мы, наверное, и забыли бы. Но разве они дадут забыть. Сами говорят, будто нет разницы, а на деле получается наоборот. Мне неприятно так думать, но ничего не поделаешь. Ведь не могу я врать. Марыня тут не виновата. Может быть, и в самом деле это только в Варшаве так?

А она написала. Правда написала. Сдержала слово. Прислала открытку с видом Острой Брамы. И адрес, и марка - все есть. Не постыдилась написать мальчику. Смелая.

И петь не стыдится, и первая сказала, что будет танцевать. У меня эта открытка лежит теперь вместе с той страничкой и листочками. Только один листок сломался.

А недавно у нас была экскурсия. Не по железной дороге, а через мост и парк. Так хорошо было.

Мы хотели идти посреди улицы по четыре человека в ряд, а не про-тискиватся парами: тогда не так будут толкать, Но учительница не позволила. И правильно. Потому что ряды сразу расстроятся и выйдет неразбериха. Тот пинается, эти еле волочатся, одни вправо идут, другие влево. "Но и парами идут не в ногу и не на равном расстоянии.

Интересно было. Когда мы переходили через улицу, остановились два извозчика и одна машина. Как-то приятно, что и мы что-то значим, останавливаются.

Я иду в паре с Манеком. Главное, выбрать себе хорошую пару и знать, кто идет перед тобой, а кто за тобой.

Всего красивее было на мосту, потому что вода в Висле замерзла, - А есть такие, которые купаются в проруби.

- А ты бы побоялся? - Чего?

- Ну, холода!.. - Ну и что ж, что холодно?

Ведь приятно попробовать и доказать, что не боишься. - Из воды может сделаться лед или нар.

Странно, правда?

- А разве не странно, что муха может по стене ходить, а рыба в воде спит?

- Или лягушка. Получается из головастика. ЧуднО!

И мы разговариваем с Манеком о том, что будто бы у нас есть лодка и мы возьмем хлеба, сыра, яблок и поедем в Гданьск. По каким притокам Вислы будем плыть, мимо каких низменностей и плоскогорий и исторических мест.

Мы играем, а выходит как бы урок, экзамен.

Школа добрая, она позволяет человеку долго и много думать о разных вещах. Одно узнаёшь из географии, другое - из естествознания, третье - из истории. И сам не ожидаешь, как все это может пригодиться, когда думаешь..

- В Гданьск или в Краков?

- Нет, против течения трудно.

- А если на моторке?

Хорошо бы при каждой школе был свой корабль. Корабль стоял бы у пристани, а мы бы его сторожили. По очереди: каждые сутки другая четверка. А как только лед на Висле тронется, сейчас же поднимем паруса - и в путь.

Неделю - один класс, неделю - другой. И делать все по сменам: то

ты в каюте, то с парусами, то за рулем.

Мы и сами не решили, будет ли это парусник, пароход, моторка, яхта

или даже плот.

А снег так славно сверкает на солнце.

В парке белым-бело.

Мы бежим наперегонки. Некоторые даже хотят снять пальто... Но учительница не позволяет. А ведь когда бегаешь - тепло. И у себя во дворе мы играем без пальто.

Мы не очень настаиваем, не хотим, чтобы учительница кричала. Хуже нет, когда всем хорошо, а кто-нибудь сердится.

Учительница накричит на одного, а неприятно всем. Но один всегда найдется.

Сегодня это Малицкий. Учительница велела ему идти с Рудским. А он не хотел: они друг друга не любят. И тот всю дорогу его толкал. Учительница рассердилась, говорит, что мы идем, точно банда, и она больше с нами ходить не хочет,- люди оглядываются, стыдно... А Малицкий назло лезет под пролетки, и учительница боится, что его задавят. Но ведь ходит же он каждый день в школу один, и никто за ним не следит. Значит, пусть бы и шел, как хочет. Да нет, знаю, что нельзя, потому что, если позволишь одному, сейчас же все разбредутся.

И в парке, когда надо было домой уходить, насилу собрались. Раз уж такой путь проделали, хотелось побыть подольше. Всем там было хорошо, никому не хотелось возвращаться. Некоторые послушались и строятся. Но увидят - пары нет, стоять скучно - и уходят пару искать. Послушные видят, что другие играют, а у них ноги мерзнут стоять и ждать. И они теряют терпение.

- Пошли!

Жалеют, что послушались. Другие бегают, а они должны стоять и смотреть, как учительница сердится.

Постоят, постоят, да и разбредутся. А те видят, что еще мало народу собралось, и не торопятся. Каждому хочется быть последним, чтобы не ждать.

- А я бы не стал сердиться. Если бы учительница отправилась сразу.

хотя бы с тремя парами, другие стали бы их догонять, и так бы понемногу все собрались. Может быть, кто-нибудь и сказал бы:

- Ну и пусть их идут! Сам домой дорогу найду...

Но, наверное, все-таки побоялся бы остаться, потому что накажут,

тоже догнал бы. А если и нет, так он один и виноват. Нельзя ведь сразу на всех обижаться.

Если бы взрослые нас спросили, мы бы им много хорошего посоветовали. Ведь мы знаем свои недостатки, и времени у нас больше, чтобы

приглядеться друг к другу: мы больше бываем вместе. Один, конечно,

ничего не сообразит. Но все вместе разберемся.

Мы молчим только потому, что не знаем, что можно говорить, а чего нет.

На обратном пути я сказал Манеку про Марыню из Вильно.

- Знаешь, Манек, я получил открытку из Вильно. Цветы. Незабудки. Очень красивая открытка.- И добавил: - От одной девочки.

Я сказал, как ее зовут и в каком она классе.

- Только помни, это тайна!..

Я сказал, что танцевал с ней на именинах, и что она хорошо поет, что у нее темные волосы.

- Видишь, Манек, а ты тогда сердился, что я Бончкевичу первому рассказал про Пятнашку. Я ведь должен был ему рассказать, потому что он не хотел мне давать в долг денег. И тогда я еще не знал тебя так хорошо...

Мы взялись за руки и идем так. А Манек говорит, что и ему нравится одна девочка.

- Потому что она всегда грустная.

- А моя Марыня, наверное, веселая.

На мосту мы уже ни о чем не говорили. И только потом я спросил: - Ты не сердишься, что я тогда сказал про твоего отца? Я думал, что Манек не расслышал, потому что как раз проехала грузовая машина. Военный грузовик, тяжелый. Цепи так и бренчат. И трое солдат в кузове, а шофер в гражданском не знаю почему. А один солдат держал собаку. Собака встала передними лапами на край кузова, голова у нее подпрыгивает. Выражение такое испуганное.

Но Манек услышал:

- Я не сержусь, только ты так больше не говори... Какой бы уж ни был отец... Ну, каждый ведь сам знает, какой у него отец. А когда кто другой скажет - неприятно.

- Я тебе не хотел сделать больно,- говорю я.- У меня только так сорвалось.

- Я знаю,- говорит Манек.

Ну, и теперь мы с Манеком друзья. Я и открытку принесу в школу покажу ему.

Я попросил у него прощения и рассказал ему свой секрет, чтобы он подумал, что я только о нем хочу все знать. И приглашу его к себе

Как смешно взрослые требуют, чтобы мы просили прощения!.. Только кто-нибудь сделаешь,- сразу: "Иди попроси прощения!"

Не бойтесь, если я знаю, что не прав, я попрошу прощения, только когда-нибудь потом... Я уж выберу такую минуту, когда можно будет, потому что иначе получится только вранье и фальшь.

А Марыня смешно написала:

"Дорогой кузен!

Я уже в Вильно и не хожу в школу. Я ехала целую ночь, и простудилась, и у меня был жар. Целую тебя 100000000 раз. Любящая тебя

Мария".

Мне стыдно показать Манеку эту открытку.

Учительница велела описать прогулку в парк. В рассказе должны быть четыре части: дорога в парк, в парке, возвращение и заключение.

Учительница меня похвалила, сказала, что я хорошо написал.

Я написал:

"Была хорошая погода, и учительница повела наш класс на прогулку. Мы шли по разным улицам. По обеим сторонам улицы высятся большие дома, а посреди - уличное движение. По рельсам едут трамваи, а не по рельсам такси, пролетки, повозки и т. п. Снуют прохожие, а на углах стоят полицейские.

В парке мы играли в разные игры. Парк покрыт снегом. Деревья голые, потому что на них нет листьев. Их вершины уходят высоко в небо. В парке нет памятников старины, зато летом растёт трава и покрытый сочными листьями кустарник.

А на обратном пути мы опять шли по железному мосту. Мы смотрели на лед. И всю дорогу шли парами.

Экскурсия в парк нам очень понравилась, потому что все время светило солнце и мы играли в парке в разные игры".

Писать сочинения противно, потому что никогда не пишешь правду, а всегда только то, что велели в школе.

Оказывается, Марыня простудилась и была больна. Может быть, она была тяжело больна, а я ничего не знал. Она могла даже умереть, потому что дети тоже умирают. Я радуюсь, что получил открытку, а на самом деле беспокоюсь.

И зачем она сюда приезжала?

Я раньше знал, что в Вильно у меня есть тетка, кажется, слышал, что у нее есть какие-то там дети, может быть, даже говорили, что девочка, Марыня. И вдруг я ее увидел. Зачем?

Какое, собственно, она имеет ко мне отношение? Дальняя родственница, какая-то троюродная сестра. Если бы не дядя, я бы даже с ней не заговорил, а если бы она пришла проститься, когда я был в школе, я бы ее уже больше не увидел. Может быть, порвать открытку и покончить с этим? Зачем терзаться? Зачем думать? Зачем беспокоиться, здорова ли она, не случилось ли с ней чего плохого?

Все равно я ей ничего не отвечу, потому что нет денег на открытку.

А вот нет, дали.

- На, озорник,- сказал отец и дал мне злотый.- Купи себе, чего тебе нужно, или сбегай в кино. А мама сказала:

- Не давай мальчишке денег, избалуешь.

И я взял, как-то глупо, неуклюже.

Так неожиданно это получилось. Потому что отец считал деньги, насчитал не то тридцать один, не то сорок один. В общем, один злотый был как бы лишний. А я рядом стоял. Ну, он и дал мне.

А когда я взял, мне стало жалко отца. Ведь не очень-то много у него этих злотых, да и дети сколько стоят. Вместо того чтобы себе что-нибудь купить, покупает нам то пальто, то башмаки. А еще еда, школа. И за все это ему одни только заботы и огорчения, если я плохо себя веду.

Когда я хотел стать ребенком, я совершенно забыл, что не буду сам на себя зарабатывать и стану обузой.

Но ведь нет, дети не дармоеды...

Их работа - школа. Правда, у нас каникулы длинные, но и учитель в это время отдыхает. Наша работа не легче, чем у учителя. Ведь для нас все трудное и все новое.

А говорят, что дети ничего не делают, даром хлеб едят.

Когда я хотел стать ребенком, я совершенно забыл, как трудно не иметь своих денег.

Например, у меня плохая линейка. Кто-то сделал на ней зазубрины. Я оставил ее на парте, прихожу после перемены - нет линейки. Ищу, ищу и, наконец, нахожу на другой парте. Найти-то нашел, да край в зазубринах. С такой линейкой уже не начертишь - карандаш задевает. Бывают линейки с железным краем. А наши, как назло, из мягкого дерева. Забудешь, ударишь о парту - и сразу остается зазубрина.

Сколько у нас разных вещей пропадает, а мы ничего не говорим.

Если пожалуешься, учительница скажет:

- А ты следи!

Но ведь во время перемены нельзя оставаться в классе, да и вообще разве можно все время следить?

Теперь у меня есть злотый.

Видно, судьба.

Я куплю открытку для Марыни. Отдам Бончкевичу десять грошей и возьму Пятнашку. Куплю линейку, чтобы была про запас. Может быть, шнурки для ботинок купить? Чтобы, когда порвутся, мама не ругала. Может, Манеку что-нибудь надо?..

Хорошо бы в кино сходить, но как? Пойти одному и скрыть от Манека? А сказать, что был, Манеку будет обидно.

Злотый - это как будто много. А как начнешь подсчитывать, видишь, что и злотого не хватает.

Мы отправились с Манеком искать красивую открытку. Ангел у нее есть, незабудки она сама мне прислала. На одной был нарисован мальчик с девочкой, но эту я взять постеснялся, потому что получается как бы она и я.

Было бы куда легче выбрать, если б можно было войти в магазин.

А входить неприятно. Смотрят, как бы ты чего не стянул, не помял, не запачкал. Торопят. Не любят, чтобы ребята все рассматривали. Говорят: - Ну, скорее! Видно, что хотят, чтобы ты ушел.

Потому что у детей только гроши, на детях много не заработаешь.

Взрослый тоже не сразу покупает, Взрослому позволят просмотреть все альбомы. Потому что если он сегодня купит открытку, то завтра, может быть, придет опять и купит еще что-нибудь. А с нас что толку? Гроши да гроши.

Я сразу отдал долг Бончкевичу.

Пока у меня не было денег, я даже не смел спросить его о Пятнашке.

- Вот тебе десять грошей, которые ты мне тогда одолжил на молоко.

- Я ведь сказал, что прощаю тебе долг.

- Не хочу. Что поделывает Пятнашка?

- Как - что поделывает?

Он что-то не отвечает. Может, родители не позволили ему держать собаку? А может, сам выгнал?

- А он у тебя?

- А где ж ему быть, раз ты его бросил?

- Я его не бросил, я тебе отдал!

- А если бы я не взял?

- Тогда, может быть, кто другой взял бы.

- Думаешь, родители так сразу и позволят взять собаку? Я злюсь, что он так важничает. Говорю:

- А почему бы и не позволить?

- Твои ведь не позволили?

- Да я у них и не спрашивал!

Я завидую, что все ему так легко. Ведь я веду одинокую жизнь, а собака - друг человека.

Я знаю, зависть нехорошее чувство. Но как не завидовать, если мальчишке так повезло, а он даже ценить этого не умеет?

И мне любопытно - узнал бы меня Пятнашка? Поэтому я проглатываю обиду и говорю:

- А можно мне на него посмотреть?

- Ладно уж, приходи, покажу...

- А дашь мне его домой? На один день?

- Ишь, сразу всего захотел. Мой, так мой. Да он уж и не пойдет за тобой!

- А ты почем знаешь? Может, и пойдет!

- Он уж ко мне привык.

- Ну и держи его!

- Ну и буду держать!

Я отхожу. Что с ним разговаривать? Все равно не поймет.

Теперь у меня только один Манек остался.

С ним мы все время вместе.

Утром встречаемся и вместе идем в школу.

На перемене вместе.

И вместе возвращаемся домой.

Один он у меня остался.

А может, грешно так думать?

У меня ведь есть отец, мама, Иренка.

Я забыл еще, что мы тогда, когда она прощаться приходила, сдували со стола колесико. Лежало там колесико - то ли от часов, то ли еще от чего-то.

И Марыня сказала:

- Кто сильней дунет?

Ну, и она дула в одну сторону, а я - в другую.

Иренке мы тоже позволили дунуть два раза на колесико.

Серые деньки

Уже у второго ученика шапка пропала.

Поднялся целый скандал.

Хуже всего обстоит дело во втором классе. Там пропадают книжки и тетрадки.

Решили устроить обыск.

Учителя говорят, что это позор для всей школы. Каждый перечисляет, что у него пропало, а учительница записывает.

У меня ничего не взяли. Был у меня, правда, кусочек резинки, с четвертушку. На неделю бы еще хватило. Она пропала. Может, в школе, может, на улице, а может, и. дома куда завалилась.

А некоторые, как начали диктовать, так получалось, будто во всей школе одни воры. Называли все: кто что потерял или подарил и забыл. Учительница еле поспевала писать.

Наверное, кое-кто и врал. Потому что Панцевич спросил меня: - Почему ты не сказал, что у тебя что-нибудь пропало? Может, школа оплатит.

А ведь это хуже воровства - требовать, чтобы тебе отдали то, чего никто у тебя не брал.

- Ну, есть, конечно, ученики, у которых много чего пропадает. Бросит где попало, а потом не знает, где искать. Или даст кому-нибудь и забудет.

Нам чаще, чем взрослым, приходится брать в долг друг у друга. В школе велят что-нибудь принести, а дома не дают. Как тут быть?

А хуже всего, когда тебе не верят. Взрослому, если он человек честный, все доверяют, а ребенок всегда под подозрением. - Мне надо денег на картон. - Опять на картон? Ведь ты недавно покупал! Как это обидно! Что, я этот картон ем, что ли?

Мы теряем деньги, забываем, куда положили,- это правда. Но у взрослых есть большие карманы и столы с выдвижными ящиками. Ходят взрослые медленно, не играют, не бегают. И все-таки они тоже теряют вещи и забывают, где что лежит. Когда ты все помнишь, ничего не теряешь, этого никто не замечает. Но чуть что пропало, сразу скандал. В театрах есть гардеробщики, и одежда выдается по номеркам. Как тут чему-нибудь пропасть?

А в школе каждый сам вешает пальто и шапку, и сам их берег. Да еще второпях. Триста учеников повесят пальто аккуратно, а пять-шесть побросают кое-как. Но об аккуратных никогда не говорят. Детей только ругают.

Я хотел снова стать ребенком, чтобы избавиться от мелких сереньких забот и печалей взрослых, а теперь у меня другие, ребячьи, заботы, от короторых я страдаю не меньше. Когда я был взрослым, я только остерегался воров.

Л теперь мне больно.

Почему один берет у другого? Как гак можно?

Нас терзает печаль, что не может быть все хорошо.

"Ничего не поделаешь!" - говорил я, когда был большим.

А теперь я не хочу, не хочу, чтобы так. было!..

Шапка так и не нашлась. Ученики должны собрать деньги.

Значит, придется сказать дома. А дома нападут на школу:

- Одни воры у вас там!

- И чего только учителя смотрят?

А ведь это несправедливо. Чем школа виновата? Разве учителя могут за всем уследить?

Сколько огорчений и хлопот из-за одного такого мальчишки!

После уроков я никак не мог найти пальто, и Манек меня дожидался.

Ищем, а сторож говорит:

- Вы чего тут высматриваете?

- Не высматриваем, а пальто мое куда-то перевесили.

- Чего не терял, того не найдешь,- говорит сторож.

- Ведь не мог же я без пальто в школу прийти!

- А кто вас там знает. Наконец я нашел пальто.

- Ну, нашел? Вот видишь: где повесил, там и висит.

- Вы не видели, так и не говорите.

- Не груби, а то подзатыльник получишь.

И когда только взрослые перестанут угрожать детям побоями!

Некоторое время мы с Манеком идем молча.

- В крови есть какие-то шарики,- говорит Манек,- в которые входит воздух. Странно устроен человек! Ни одной машины нет на него похожей. Если часы не заведешь, они остановятся. А человек без завода действует бывает и сто лет. Вот в газете писали, что одному старику сто

сорок лет.

И мы говорим о том, каких кто знает стариков. А потом о ветеранах.

И о том, что они помнят восстание.

- А ты бы хотел быть ветераном?

- Нет,- быстро ответил Манек.- Я хотел бы, чтобы мне было лет

пятнадцать - двадцать.

- Тогда, может быть, твоих родителей уже не было бы в живых. Он подумал-подумал и ответил печально:

- Пускай уж тогда все остается, как есть.

Мы попрощались, подали друг другу руки и посмотрели в глаза. А девчонки всегда целуются, даже если и не очень любят друг друга. Мы, ребята, правдивее. А может быть, у них только привычка такая?

Что было потом?

Да ничего особенного. Разные уроки.

А на уроке физкультуры учитель показал нам новую игру.

Все разбиваются на две партии. Проводят черту - границу. Одни - с той стороны, другие - с этой. И перетягивают друг друга, как бы в плен берут. Сначала игра не ладилась, потому что ребята нарочно поддавались, когда хотели перейти на другую сторону. Или же перетянут кого-нибудь, а он вырвется и спорит. Но постепенно игра наладилась, и стало весело.

Мы просили, чтобы нам позволили играть до конца урока, до звонка, но учитель сказал: "Нет!"

Трудно понять, почему.

Я думаю, надо так: выбрать несколько игр, которые всем нравятся, и играть в них. Сколько лет ребята играют в салки, в чижа, в классы, в лапту, а теперь еще и в футбол! Почему же это должно вдруг надоесть? А тут на каждом уроке что-нибудь новое. Так ни в одну игру играть не научишься. Только условия узнаешь. А чтобы всеми приемами овладеть, не одна неделя нужна.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: