ПУТИ РАЗВИТИЯ ЭТНОГРАФИИ

Тот факт, что антропология приобретает такое важное значение в современном мышлении, многим может показаться своего рода парадоксом. Эта наука сейчас весьма популярна, о чем свидетельствует не только множество кинофильмов и книг о путешествиях, но и интерес. проявляемый образованными людьми к самой антропологии.

В конце XIX в., стремясь постичь философию человека и общества люди сперва обращались к биологии, а затем — к социологии, истории и философии.

В последние несколько лет эту же роль стала играть антропология и сегодня от нее ожидают таких же глубоких мыслей о нашем мире. о философии настоящего и будущего.

Подобный подход к антропологии возник, по-видимому, в США Как молодая страна, стремящаяся создать свой собственный гуманизм США порвали с традиционным европейским мышлением. Они не видели оснований восхищаться цивилизациями Греции и Рима и игнорироватъ другие цивилизации только потому, что в Старом Свете в период Возрождения, когда Человек был признан самым важным и необходимым объектом науки, достаточно изученными оказались лишь эти две цивилизации.

В XIX и особенно в XX в. практически все человеческие общества стали доступны изучению. Признавая это, мы не должны ограничивать рамки наших исследований. Рассматривая человечество в его единстве, мы не можем не признать, что среди 99 процентов человеческих обществ, практически на всей населенной части нашей планеты, мы не найдем таких обычаев, верований или институтов, которые не были бы предметом антропологических изысканий.

Это особенно ярко проявилось во время второй мировой войны, когда самые неизвестные, самые отдаленные уголки земного шара неожиданно вошли в сферу нашей жизни и наше сознание. Это были страны, где нашли прибежище последние «дикие» народы: дальний север Америки, Новая Гвинея, глубинные районы Юго-Восточной Азии и некоторые острова Индонезийского архипелага.

После войны ряд географических названий, некогда полных таинственности и романтики, остался на наших картах просто как обозначение посадочных пунктов на трассах воздушных лайнеров. С развитием авиации и быстрым ростом населения мир стал теснее, а усовершенствованные средства сообщения и передвижения не позволяют нам более игнорировать другие народы или оставаться безразличными к их судьбам.

Сегодня более нет такого народа, каким бы далеким и отсталым он ни казался, который прямо или косвенно не был бы в контакте с другими народами и чувства, стремления и страхи которого не влияли бы на безопасность, благосостояние и даже само существование Tex народов, чей материальный прогресс некогда породил у них чувство превосходства.

Если бы мы даже хотели этого, мы не можем оставаться безразличными к судьбам, скажем, последних охотников за скальпами Новой Гвинеи — по той простой причине, что теперь и они проявляют интерес к нам! Как бы это ни казалось удивительным, но результат наших контактов с ними означает, что мы являемся теперь частью одного мира и в недалеком будущем станем частью одной цивилизации.

Ведь даже общества с самой различной идеологией, обычаи и нравы которых в течение тысячелетий развивались различными путями, неизменно оказывают взаимное влияние, вступая в контакт друг с другом.

Это влияние может осуществляться по-разному, иногда мы ясно осознаем его, а часто даже не замечаем.

Все цивилизации, считающиеся (справедливо или ошибочно) высокоразвитыми — христианство, ислам, буддизм и, в несколько ином плане, цивилизация технического прогресса, ныне сближающая их, — по. мере своего распространения вбирали в себя элементы «первобытного» образа жизни, «примитивного» мышления, «примитивного» поведения… которые всегда были объектом антропологических исследований. Незаметно для нас такие «примитивные» элементы видоизменяют эти цивилизации изнутри.

Так называемые «примитивные», или «архаические», народы не исчезают, не превращаются в ничто. Напротив, они более или менее быстро ассимилируются окружающей их цивилизацией; последняя, в свою очередь, приобретает универсальный характер.

Поэтому интерес к первобытным народам не только не снижается, но, наоборот, с каждым днем возрастает. Возьмем такой пример: великая цивилизация, которой справедливо гордится Запад, укоренившаяся во всей населенной части нашей планеты, проявляется всюду как своего рода «гибрид». В ее русло вливается множество чуждых духовных и материальных элементов, с которыми ей приходится считаться. Именно в силу этого проблемы антропологии перестали быть предметом интереса лишь узкого круга специалистов, достоянием ученых и исследователей; ими прямо и непосредственно интересуется каждый из нас.

В чем же в таком случае заключается тот парадокс, о котором я говорил в самом начале? В действительности их два, если исходить из того, что наша наука в основном занимается изучением «примитивных» народов.

Теперь, когда общественность поняла настоящее значение этой науки, правомерен вопрос, не достигла ли антропология той ступени, когда ей уже нечего более изучать? Именно сами изменения, которые вызывают все возрастающий теоретический интерес к «примитивным» народам, практически ведут к их исчезновению. Правда, явление это не новое. Когда в 1908 г. автор "Золотой ветви" Дж. Фрэзер основал кафедру антропологии при Ливер- пульском университете, он весьма настойчиво призывал ученых и правительства обратить внимание на эту проблему. Однако то, что происходило полвека назад, едва ли можно сравнить с фантастически быстрым исчезновением «примитивных» народов, свидетелями которого мы являемся сейчас.

Приведем лишь несколько примеров. К началу заселения Австралии белыми там насчитывалось 250 тысяч коренных жителей; в настоящее время их осталось не более 40 тысяч. Согласно официальным данным. они живут либо в резервациях, либо вблизи рудников; в последнем случае они давно уже отказались от традиционных методов собирания пищи и вынуждены запасать отбросы, роясь тайком в помойных ямах на задворках рудничных поселков. Но и тех коренных жителей, которые отступили далеко в бесплодную пустыню, не оставляют в покое: их изгоняют и оттуда, так как эти районы понадобились для сооружения атомных баз или ракетных площадок.

Или возьмем Новую Гвинею, защищенную исключительно неблагоприятной естественной средой. Эта страна, коренное население которой насчитывает несколько миллионов человек, все еще кажется последним пристанищем подлинно первобытного народа. Но и здесь цивилизация вторгается настолько быстро, что 600 тысяч жителей Центрального горного района, о которых каких-нибудь двадцать лет назад никто из нас и понятия не имел, служат теперь источником рабочей силы для строительства дорог, а в джунглях нередко можно увидеть дорожные знаки и верстовые столбы, сброшенные на парашютах! Не кажется теперь необыкновенным и то, что рабочие бригады вербуются во внутренних районах острова и перевозятся по воздуху на рудники и плантации побережья.

Но вместе с цивилизацией в эти районы пришли неизвестные там ранее болезни, против которых местное население еще не выработало иммунитета. Сейчас там свирепствуют и уносят немало жизней туберкулез, малярия, трахома, проказа, дизентерия, гонорея, сифилис и таинственная болезнь, именуемая «куру». Последняя — следствие контакта «примитивного» человека с цивилизацией. «Куру» — это генетическое вырождение, которое всегда кончается смертью и против которого медицина бессильна.

В Бразилии за период с 1900 по 1950 г. вымерло сто племен. Племя каинганг в штате Сан-Паулу в 1912 г. насчитывало около 1200 человек, а к 1916 г. в нем оставалось 200 человек. В настоящее время число членов этого племени достигло 80 человек.

В племени мундуруку в 1925 г. было 20 тысяч человек, а в 1950 г. осталось 1200. От племени намбиквара, в котором в 1900 г. насчитывалось 10 тысяч человек, в 1940 г. сохранилось всего лишь около тысячи. В племени кайяпо на реке Арагуая в 1902 г. было 2500 человек, а к 1950 г. осталось 10; такая же картина и в племени тимбира — 1000 человек в 1900 г. и 40 — в 1950-м.

Чем же можно объяснить такое быстрое вымирание? Прежде всего ввозом из западных стран болезней, против которых организм местного населения не мог бороться. Трагическая судьба племени урубу — одного из индейских племен Северо-Восточной Бразилии — весьма типична в этом отношении. В 1950 г., всего через несколько лет после того, как они были открыты, урубу заразились корью. За несколько дней из 750 человек умерло 160. Один из очевидцев оставил следующее описание этой эпидемии: "Первую деревню мы нашли покинутой. Все жители ушли из нее, так как были убеждены, что таким образом они избавятся от болезни, которая, по их представлениям, была духом, нападающим на селения.

Жителей этой деревни мы нашли в лесу. Почти все они стали жертвами болезни. Истощенные, дрожащие в лихорадке, лежали они под проливным дождем. Кишечные и легочные осложнения настолько ослабили их, что они не в силах были добывать себе пищу. У них не было даже воды, и они умирали не только от болезни, но и от голода и жажды. Дети ползали по земле, пытаясь сохранить огонь под дождем в надежде согреться; мужчины, сгорая от жара, не могли шелохнуться; потерявшие сознание женщины отталкивали тянувшихся к груди беспомощных младенцев".

В 1954 г. на реке Гуапоре, разделяющей Бразилию и Боливию, было основано поселение для индейцев, в котором собралось 400 человек из четырех различных племен. В течение нескольких месяцев все они погибли от кори.

Помимо инфекционных болезней, серьезной проблемой является недостаток витаминов и пищи, а также болезни сосудистой системы, повреждения глаз, разрушение зубов. Этих болезней местные племена не знали в то время, когда вели традиционный образ жизни; все они появились, когда индейцы стали жить в деревнях и перестали употреблять собранную в лесу пищу.

В таких условиях даже испытанные традиционные средства, например присыпка сильных ожогов древесным углем, перестали оказывать целебное действие. Даже эндемические заболевания приобретают столь пагубное воздействие на организм, что, например, глисты у детей начинают выходить через уши и рот.

Причиной вымирания индейцев являются и другие, менее непосредственные факторы, например полное крушение их социальной структуры и образа жизни. Жизнь племени каинганг, о котором мы уже упоминали, подчинялась строгим социальным правилам, известным всем антропологам: жители каждой деревни делились на две группы, и мужчины из одной группы могли жениться только на женщинах из другой. Вместе с падением численности населения разрушались и основы их жизненного уклада. Из-за суровой системы каингангов не каждому мужчине удавалось найти жену, и он был обречен на безбрачие, если воздерживался от брака внутри своей группы (по их представлению, такой брак означает кровосмешение; он допускается лишь при том условии, что будет бездетным). При таком положении целый народ может исчезнуть в течение нескольких лет.

Принимая все это во внимание, стоит ли удивляться, что сейчас все труднее и труднее не только изучать так называемые «примитивные» народы, но даже дать удовлетворительное определение этого термина. За последние годы в ряде стран, где существует проблема «примитивных» народов, были сделаны попытки пересмотреть определения, дающиеся в законодательствах по охране этих народов. Ни язык, ни культура, ни сознание принадлежности к данной группе не могут более служить эффективными критериями. На основании проведенного опроса Международная организация труда в одном из своих отчетов подчеркивает, что понятие примитивной (туземной) культуры постепенно исчезает и заменяется понятиями бедность и нужда.

Однако это еще только одна сторона проблемы. Существуют другие районы мира, население которых — традиционный объект антропологических исследований — насчитывает десятки и сотни миллионов человек и продолжает увеличиваться; такой процесс происходит, например, в Центральной Америке, в Андах, в Юго-Восточной Азии и в Африке.

Но и в этих странах участь антропологов не лучше, хотя в этом случае трудности заключаются не в количественных, а в качественных изменениях. Независимо от своей воли и желания эти народы находятся в процессе преобразований, а их цивилизация приближается к цивилизации Запада, которая никогда еще не была предметом или областью антропологии. Еще важнее то, что среди этих народов растет противодействие антропологическим исследованиям. Известны случаи, когда некоторые музеи антропологии вынуждены были сменить свои названия и стали именоваться "музеями народного искусства и обычаев".

В университетах молодых государств, недавно добившихся независимости, тепло принимают экономистов, психологов и социологов. Однако нельзя сказать, чтобы такой же прием оказывался антропологам.

Может показаться, что антропология становится жертвой двойственного заговора народов. С одной стороны, это народы, которые физически ускользают от нее, в самом прямом смысле исчезая с лица земли. С другой стороны, это народы, далеко не вымирающие, а претерпевающие «взрыв» в росте населения, решительно враждебны антропологии по психологическим и этическим соображениям.

Первая сторона не составляет для антропологов какой-либо особой проблемы. Мы должны лишь ускорить исследования, использовать оставшиеся в нашем распоряжении несколько лет для сбора как можно большего количества материалов об этих исчезающих островках человечества. Такие материалы для нас жизненно важны, ибо в отличие от естественных наук науки гуманитарные не могут ставить эксперимент по собственному усмотрению.

Каждый тип общества верований или институтов, любой образ жизни представляют собой уже готовый эксперимент, создававшийся тысячелетиями и по самому своему существу неповторимый. С исчезновением обществ навсегда исчезает всякая возможность изучать их, и случай обогатить наши познания в этой области уже никогда более не представигся.

Вот почему антрополог считает крайне необходимым, до того как исчезнут эти общества и будут разрушены их социальные обычаи, разработать более совершенные методы наблюдения, подобно тому как астрономы обращаются к помощи электронных усилителей, чтобы уловить бесконечно слабый свет удаляющихся от нас звезд…

Во втором случае, менее серьезном, дело касается народов, цивилизациям которых не грозит исчезновение, но справиться с этой опасностью значительно труднее. В самом деле, может быть, удастся рассе ять недоверие народов, служивших ранее объектом антропологических исследований, простым предложением, чтобы впредь эти исследования перестали быть «односторонними»? Возможно, наша наука вновь обретет свое место, если мы предложим африканским или меланезийским этнографам так же свободно изучать нас, как мы будем изучать их.

Такая взаимность была бы желательной, она обогатила бы антропологию, расширив ее горизонты, и открыла бы перед ней пути дальнейшего развития. Однако мы не должны питать иллюзорной надежды решить таким образом основную проблему, ибо при этом не учитываются глубокие причины, лежащие в основе отрицательного отношения к антропологии со стороны народов, подвергшихся в свое время колонизации. Они опасаются, что под прикрытием антропологической интерпретации истории, которую они считают нетерпимой, неравенство будет оправдываться как желаемое разнообразие человечества.

Разрешите мне высказать положение, которое хотя и исходит от антрополога, но не носит унизительного характера и является чисто научным наблюдением. Люди западного мира никогда не смогут — разве что лицемерно — выступить в роли «дикарей» в глазах тех, кого они угнетали. Последние существовали для нас в то время лишь как объекты научного исследования или политического и экономического подавления. Мы же, будучи ответственными, с их точки зрения, за судьбу, казались им активной силой, с которой трудно установить отношения, основанные на взаимном уважении.

Как это ни парадоксально, но чувство симпатии к этим народам, несомненно, побудило многих антропологов принять идею плюрализма, которая утверждает разнообразие человеческих культур и вместе с тем отрицает возможность классификации культур на «высшие» и "низшие".

В то же время именно эти антропологи, да и вся антропология в целом, обвиняются в настоящее время в том, что они умышленно отрицают это деление цивилизаций, стремясь скрыть его и тем самым более или менее непосредственно содействовать его сохранению.

Поэтому если антропологии суждено сохранить свое место в современном мире, то не будет преувеличением сказать, что это будет достигнуто ценою гораздо более глубоких изменений, нежели простое расширение круга ее деятельности (до сих пор весьма ограниченного) путем применения детской формулы: "Мы вам дадим свои игрушки, если вы позволите нам играть вашими".

Антропология должна изменить саму свою сущность, она должна признать, что из логических и моральных соображений почти невозможно продолжать рассматривать общества только как объекты изучения, которые кое-кто из ученых хотел бы сохранить. Теперь эти общества стали коллективными субъектами и требуют прав на нужные им перемены.

Такое изменение объекта антропологии вызывает необходимость изменения и ее целей и методов. К счастью, это кажется вполне осуществимым, потому что отличительной чертой нашей науки всегда было правило ничего не принимать за абсолют, а исходить из конкретных отношений между наблюдателем и наблюдаемым и всегда считаться с необходимостью менять свои методы, когда изменяются эти отношения.

Несомненно, особенность антропологии всегда заключалась в изучении явлений на месте или «изнутри». Правда, причиной этого была невозможность изучения на расстоянии или «извне». В области социальных наук великая революция нашего времени заключается в том, что целые цивилизации осознают сами себя и наряду с ликвидацией неграмотности приступают к изучению своего прошлого, своих традиций и каждой сохранившейся до наших дней уникальной стороны своей культуры.

Возьмем, к примеру, Африку. Если она перестает быть объектом изучения со стороны, это не значит, что там прекратятся научные исследования. В изучении этого континента антрополога — наблюдателя со стороны — заменят местные ученые или иностранцы, действующие теми же методами, что и их африканские коллеги.

Это будут уже не антропологи, а лингвисты, филологи, историки, изучающие факты и идеи. Антропология с готовностью воспримет такой переход к новым, более плодотворным и усовершенствованным методам, будучи вместе с тем уверенной, что она выполнила свою миссию, сохранив многие человеческие ценности для научного познания.

Что касается будущего самой антропологии, то она, по-видимому, пойдет по двум путям, определяемым ее традиционными позициями. Это, с одной стороны, расширение географической сферы, поскольку мы должны проникать во все более и более отдаленные районы, для того чтобы добраться до последних так называемых «примитивных» народов, которых становится теперь все меньше и меньше; в то же время она будет развиваться и в познавательном смысле, поскольку мы стали интересоваться сущностями, относительно которых мы располагаем богатым наследством и понимание которых неуклонно растет.

С другой стороны, ликвидация материальной основы последних первобытных обществ сделала объектом наших исследований их внутренний мир, а не исчезнувшие уже оружие, орудия труда, предметы домашнего обихода; по мере того как западная цивилизация с каждым днем все более и более усложняется и распространяется по всему свету, она начинает проявлять признаки острых различий, которые всегда были предметом антропологии и которые последняя могла выявить лишь путем сопоставления резко отличных и далеких друг от друга культур.

Именно в этом состоит неизменная функция антропологии. И если, как утверждают антропологи, существует некий "оптимум различий", считающийся постоянным условием развития человечества, то можно быть уверенным, что различия между отдельными обществами и группами внутри этих обществ исчезнут только для того, чтобы появиться вновь в иной форме.

ТОТЕМИЗМ СЕГОДНЯ

"…Логические законы, которые в конечном счете управляют интеллектуальным миром, по своей природе суть неизменные и общие не только для всех времен и географических пространств, но также и для всех субъектов, даже без какого-либо различения на субъекты реальные и химерические: эти законы соблюдаются на глубинном уровне, вплоть до сновидений…"

Огюст Конт. Курс позитивной философии, 52-я лекция

ВВЕДЕНИЕ

Это относится к тотемизму, как и к истерии. Когда вздумали усомниться в том, что можно произвольно изолировать определенные феномены и группировать их между собой, чтобы сделать из них диагностические признаки болезни или признаки существования объективного института, то сами симптомы исчезли или оказались неподатливыми для унифицирующих интерпретаций. В случае «большой» истерии(1) это изменение иногда считают результатом социальной эволюции, как бы переместившейся из соматической в психическую сферу, символическим выражением умственных расстройств. Сопоставление с тотемизмом подсказывает связь другого порядка между научными теориями и состоянием цивилизации: ученые под прикрытием научной объективности бессознательно стремились представить изучаемых людей — шла ли речь о психических болезнях или о так называемых "первобытных людях" — более специфическими, чем они есть на самом деле. Мода на концепции истерии и мода на тотемизм совпадают во времени, они возникают в одной и той же цивилизационной среде. Их аналогичные злоключения объясняются прежде всего общей для многих отраслей науки конца XIX в. тенденцией выстраивать порознь и, хотелось бы сказать, в виде какой-то «природы» те человеческие феномены, которые ученые предпочли бы счесть внешними относительно своего собственного морального универсума, чтобы иметь спокойную совесть.

Первый урок критики Фрейдом истерии по Шарко заставил нас убедиться в том, что нет существенного различия между состоянием психического здоровья и психическими заболеваниями, что при переходе от одного к другому происходит главным образом изменение в осуществлении тех или иных операций, а это каждый может наблюдать и у себя; и что, следовательно, больной — наш брат, поскольку он не отличается от нас, разве что инволюцией — второстепенной по своей природе, случайной по форме, произвольной в своем определении и, по меньшей мере, по своему основанию временной — исторического развития, что фундаментально присуще любому индивидуальному существованию(2). Было бы удобней видеть в психической болезни нечто редкое и необычное объективный продукт внешних или внутренних фатальных обстоятельств, таких, как наследственность, алкоголизм или дебильность.

Так, чтобы академизм в живописи оказался в полной безопасности, потребовалось, чтобы Эль Греко был не здоровым человеком, способным отвергнуть определенные способы изображения мира, а физически неполноценным: удлиненные фигуры в его живописи свидетельствовали об органическом дефекте глазного яблока… В этом, как и в другом случае, происходило вживление форм культуры внутрь порядка природы и если они там признавались, тотчас же детерминировали выделение других форм, которым приписывалась универсальная значимость. Делая из истерии либо из художника-новатора аномальные явления, многие позволяли себе, по-видимому, роскошь верить, что они нас не касаются и что они фактом своего существования не ставят под угрозу принятый социальный, моральный или интеллектуальный порядок.

В теоретических рассуждениях, породивших тотемическую иллюзию, обнаруживается влияние тех же мотивов и отпечаток таких же подходов. Без сомнения, речь не идет прямо о природе (как мы увидим, часто может использоваться обращение к «инстинктивным» верованиям или установкам). Но понятие тотемизма содействовало появлению радикального способа различать общества, почти всегда отбрасывая некоторые из них в природу (решение, хорошо иллюстрируемое термином Naturvoker)(3) или, по меньшей мере, классифицируя их в зависимости от их установки по отношению к природе (что выявляется по месту, отводимому человеку в животном ряду) и по предполагаемому знанию либо незнанию механизма прокреации. Следовательно, не случайно Фрэзер создал сплав тотемизма и незнания о физиологическом отцовстве: тотемизм приближает человека к животным, а мнимое незнание о роли отца при зачатии приводит к замещению человеческого прародителя духами, более близкими к природным силам. Это "решение о природе" представляло собой пробный камень, позволивший, даже в рамках культуры, изолировать дикаря от цивилизованного человека.

Чтобы удержать в целостности и в то же время обосновать способы мышления нормального белого взрослого человека, наиболее удобно, таким образом, было сосредоточить вне его те обычаи и верования (поистине весьма разнородные и трудно вычленяемые), вокруг которых выкристаллизовались, из инертной массы, идеи, могущие оказаться не такими уж безобидными, если бы пришлось признать их наличие и действие во всех цивилизациях, включая и нашу. Тотемизм — это прежде всего проекция вовне нашего универсума и, подобно экзорцизму, — проекция ментальных установок, несовместимых с требованием прерывности между человеком и природой, которое поддерживалось христианским мышлением как существенное. Итак, думали это требование обосновать, делая из противоположного атрибут такой "второй природы", которую, не надеясь освободиться от нее, как и от первой, цивилизованный человек мастерит себе в единстве с «первобытными», или «архаическими», состояниями своего собственного развития.

В случае тотемизма это было тем более возможно, что жертвоприношение, понятие которого продолжает сохраняться в великих религиях Запада, вызывало трудность такого же рода. Всякое жертвоприношение подразумевает солидарность между служителем, божеством и жертвуемой вещью, будь то животное, растение или предмет, с которым обращаются, как с живым, ведь уничтожение ее значимо лишь как искупительная жертва. Идея жертвоприношения содержит в себе также зародыш смешения с животным и даже рискует распространиться по ту сторону от человека, вплоть до божества. Неразрывно соединяя жертвоприношение и тотемизм, объясняли первое либо как пережиток, либо как знак второго, а следовательно, находили средство стерилизации нижележащих верований, освобождая их от всего, что могло бы загрязнить идею жертвоприношения, живую и действенную, либо, по крайней мере, разделяли это понятие, чтобы различить два типа жертвоприношения, разные по своему происхождению и значению Рассуждения о сомнительном характере тотемической гипотезы помогают понять и ее особое предназначение. Ибо она необычайно быстро расцвела, распространившись по всему полю этнологии и религиозной истории. И, однако, сейчас мы замечаем, что признаки, возвещающие ее падение, проявились почти в одно время с ее триумфальным периодом: она рушилась уже в тот момент, когда казалась наиболее надежной.

В своей книге "Современное состояние тотемической проблемы" (любопытная смесь научной информации, пристрастия, даже непонимания с незаурядной теоретической смелостью и свободой духа) Ван Геннеп в конце предисловия, датированного апрелем 1919 г., писал: "Тотемизм уже подверг испытанию проницательность и изобретательность многих ученых; и есть основания полагать, что ему будет присуще то же самое еще в течение многих лет".

Предсказание сбылось через несколько лет после выхода в свет монументального труда Фрэзера "Тотемизм и экзогамия", когда международный журнал «Антропос» открыл постоянную рубрику по тотемизму, занимавшую значительное место в каждом номере. Впрочем, далее заблуждаться было трудно. Книга Ван Геннепа — должно быть, последняя систематическая работа по данному вопросу и в этом отношении остается необходимой. Однако, далекая от того, чтобы представлять собой первый этап синтеза, предназначенного к продолжению, она стала скорее лебединой песней теоретических построений по тотемизму. Вместе с первыми работами Гольденвейзера (1), пренебрежительно отметенными Ван Геннепом, непрерывно стало осуществляться дело дезинтеграции, ныне победившее.

Для нашей работы, начатой в 1960 г., 1910-й г. предоставляет удобную точку отсчета: прошло ровно полвека. Именно в 1910 г. появились два исследования, весьма неравные по размеру, хотя в конечном счете 110 страниц Гольденвейзера (1) оказали более длительное теоретическое влияние, чем четыре тома Фрэзера, насчитывающие 2200 страниц… В тот момент, когда Фрэзер опубликовал свою работу, свалив в кучу всю совокупность известных тогда фактов, чтобы обосновать тотемизм как систему и чтобы объяснить его происхождение, Гольденвейзер оспаривал право наслаивать друг на друга три феномена: клановую организацию, приписывание кланам животных и растительных эмблем и веру в родство между кланом и его тотемом. Их контуры совпадают лишь в меньшинстве случаев, и каждый из них может существовать без других.

Так у индейцев реки Томсон имеются тотемы, но нет кланов, ярокезов — кланы с именами животных, не являющихся тотемами, гда как у юкагиров, разделенных на кланы, имеются религиозные верования, где животные играют большую роль, но при посредстве индивидуального шаманства, а не социальных групп. Так называемый тотемизм ускользает от какой-либо попытки безусловного его определения исследователями. Самое большее, он состоит в определенном расположении неспецифических элементов. Это соединение особенностей, эмпирически наблюдаемых в ряде случаев, из которых, однако, не следуют изначальные свойства; ведь это — не органический синтез, не объект, имеющий социальную природу.

После критики Гольденвейзера с течением времени место, посвящаемое тотемической проблеме в американских работах, продолжает сокращаться. Во французском переводе "Первобытного общества" Лоуи восемь страниц все еще отведены тотемизму: прежде всего для того, чтобы заклеймить затею Фрэзера, а затем изложить и одобрить первые из идей Гольденвейзера (с той оговоркой, что его определение тотемизма как "социализации эмоциональных ценностей" слишком амбициозно и слишком общо: если туземцы Буина имеют относительно своих тотемов квазирелигиозную установку, то тотемы западноавстралийских кариера не являются объектом никакого табу и не почитаются). Но Лоуи главным образом упрекает Гольденвейзера за то, что тот допустил эмпирическую связь между тотемизмом и клановой организацией: ведь у кроу, хидатса, грос-вэнтр и апачей кланы не имеют тотемических наименований, у аран-да тотемические группы отличны от их кланов. И Лоуи заключает: "Я заявляю, что не убежден в том, что, несмотря на потраченные для этой цели проницательность и эрудицию, реальность тотемического феномена доказана" (с. 151).

С тех пор ликвидация тотемизма ускоряется. Сопоставим два издания «Антропологии» Кребера. Книга, изданная в 1923 г., еще содержит многочисленные отсылки, хотя используются они разве что для различения кланов и фратрий как способа социальной организации и тотемизма как символической системы. Между тем и другим нет необходимой связи, разве что фактическая, ставящая неразрешимую проблему. И несмотря на 856 страниц в издании 1948 г., индекс — который насчитывает 39 страниц — содержит уже только справку. И еще побочное замечание по поводу одного небольшого племени Центральной Бразилии — канелла: "…вторая пара половин… не касается брачных союзов: она является тотемической — иначе говоря, некоторые животные или природные объекты служат символическим представительством каждой из половин" (с. 396).

Вернемся к Лоуи. Во "Введении к культурной антропологии" (1934) он обсуждает тотемизм на половине страницы, а в его втором трактате по первобытной социологии — "Социальная организация" — (1948) слово «тотемизм» упоминается лишь однажды, походя, для разъяснения позиции В. Шмидта.

В 1938 г. Боас издает "Общую антропологию", труд на 718 страницах, написанный совместно с его учениками. Дискуссия по проблеме тотемизма занимает там четыре страницы, появившиеся благодаря Глэдис Рейчард. В термине «тотемизм» соединены, по ее наблюдению. разнородные явления: каталоги наименований или эмблем, вера в сверхъестественную связь с нечеловеческими существами и запреты, которые могут быть пищевыми, но не обязательно (например, ступать по какой-либо траве и есть из миски — у санта крус; дотрагиваться до рога либо зародыша бизона, а также до угля или ярь-медянки, насекомых или паразитов — у индейцев омаха), и некоторые из правил экзогамии. Эти явления связываются то с группами родства, то с военным или религиозным братством, то с индивидами. И в самом конце Глэдис Рейчард констатирует: "Слишком много написано о тотемизме… чтобы позволить себе остаться совершенно в стороне от этой проблемы… Но способы, в каких он проявляется, столь разнообразны в любой части мира, сходства в этих проявлениях столь поверхностны и эти явления могут выступать в стольких контекстах, не связанных с реальным или предполагаемым кровным родством, что абсолютно невозможно подвести их под одну категорию" (с. 430).

В "Социальной структуре" (1949) Мердок извиняется за то, что не обсуждает вопрос о тотемизме, отмечая, что тот весьма слабо проявляется на уровне формальных структур: "…предполагая, что социальные группы должны быть поименованы, животные термины имеют столько же шансов быть использованными, как и другие, неважно какие…" (с. 50).

Любопытное исследование Линтона определенно повлияло на рост безразличия американских ученых к проблеме, еще недавно столь дебатируемой.

Во время первой мировой войны Линтон служил в 42-й дивизии, дивизии «Радуга» — название выбрано произвольно гражданским помощником командира по административно-хозяйственной части, поскольку эта дивизия объединяла части из многих штатов, так что цвета ее порядков были столь же различны, как цвета радуги. Как только дивизия прибыла во Францию, название вошло в обиход. "Я из «Радуги», — отвечали солдаты на вопрос: "К какой части относитесь?" К февралю 1918 г., то есть через пять-шесть месяцев после того как дивизия получила свое имя, всеми было признано, что появление реальной радуги является для дивизии счастливым предзнаменованием. Еще три месяца спустя многие стали утверждать (даже невзирая на несовместимые с этим явлением метеорологические условия), что всякий раз видели радугу, когда дивизия вступала в бой.

В мае 1918 г. дивизия оказалась развернутой вблизи 77-й, транспорт которой был обозначен отличительной эмблемой — статуей Свободы. Дивизия «Радуга», подражая своим соседям, а также желая от них отличаться, восприняла этот обычай: к августу—сентябрю изображение радуги утвердилось как эмблема дивизии, и это произошло вопреки тому, что ношение подобных различительных знаков исходно являлось наказанием, наложенным на разбитую в бою часть. К концу войны американский экспедиционный корпус оказался организованным "в ряд групп, вполне оформленных и соревнующихся друг с другом, каждая из которых характеризовалась специфической совокупностью идей и поведенческих действий" (с. 298). Автор отмечает: 1) произошло разделение на группы, осознающие свою индивидуальность; 2) каждая группа стала именоваться по названию животного, предмета или явления природы и 3) использовать это название в переговорах с чужими; 4) появились изображения своей эмблемы на коллективном оружии и на транспортных средствах либо в качестве личного украшения; одновременно был установлен запрет на употребление ее другими группами; 5) установилось почитание «патрона» и его изобразительного воспроизведения; 6) укрепилась вера в его защитительную роль и его значимость в качестве предзнаменования. "Практически нет исследователя, который, встретившись с этим состоянием вещей в нецивилизованной популяции, поколебался бы снова увязать подобную совокупность верований и обычаев с тотемическим комплексом… Несомненно, содержание здесь еще очень бедное при сопоставлении его с высокоразвитым тотемизмом австралийцев и меланезийцев, но оно настолько же богато, как тотемические комплексы североамериканских племен. Главное отличие по отношению к истинному тотемизму проистекает от отсутствия брачных правил и отсутствия веры в связь по происхождению или в простое родство с тотемом". Однако, отмечает Линтон в заключение, эти верования являются функцией скорее клановой организации, чем собственно тотемизма, так как они не всегда сопровождают последний.

Все до сих пор упомянутые критические работы — американские; не потому, что мы отводим американской этнологии привилегированное место, а в силу того исторического факта, что расщепление тотемичес-кой проблемы началось и доминировало в США (несмотря на несколько пророческих страниц Тайлора, оставшихся без отклика, к которым мы еще вернемся), чему там упорно следовали. Чтобы убедиться, что речь не идет лишь о локальном процессе, нужно кроме США хотя бы бегло рассмотреть и эволюцию идей в Англии.

В 1914 г. один из известных теоретиков тотемизма, У. Г. Р. Риверс, определил его как сращение трех элементов. Социальный элемент: связь животного, какого-либо вида растений либо неодушевленного объекта или класса неодушевленных объектов с определенной группой общности и, что типично, с экзогамной или клановой группой. Психологический элемент: вера в родство между членами группы и животным, растением либо предметом, часто выражающаяся в убеждении, что данная человеческая группа преемственно происходит от этого тотема. Ритуальный элемент: почитание, оказываемое животному, растению или предмету, проявляющееся обычно в запрете на его потребление или использование, кроме как при определенных оговорках (Rivers, vol. II, р. 75).

Поскольку идеи современных английских этнологов будут анализироваться и дискутироваться на протяжении всей этой работы, то проти-вопоставим Риверсу лишь находящийся в обиходе учебник: "Мы видим, что термин «тотемизм» применен к неимоверному разнообразию отношений между человеческими существами и природными видами или природными явлениями. Невозможно достичь удовлетворительного определения тотемизма, хотя это часто пытались сделать… Любое определение тотемизма является либо столь специфическим, что исключает многие системы, называемые все же в обиходе «тотемически-ми», либо столь общим, что включает в себя всякого рода явления, которые нельзя было бы так обозначить" (Piddington, р. 203–204).

И затем — наиболее недавний консенсус, каковой выражен в шестом издании "Заметок и вопросов по антропологии" (1951), коллективном труде, опубликованном Королевским антропологическим институтом:[14] "В наиболее широком смысле можно говорить о тотемизме, когда: 1) племя или группа… образовано (тотемическими) группами, каждая из которых вступает в определенные отношения с каким-либо классом существ (тотем), одушевленных либо неодушевленных; 2) все отношения между социальными группами и существами или предметами — одинакового типа; 3) никакой член группы не может (за исключением специальных обстоятельств, таких, как усыновление) изменять свою групповую принадлежность".

Три вспомогательных условия добавлены к этому определению: "…понятие тотемической связи подразумевает, что такая связь подтверждается между любым членом вида и любым членом группы. Как общее правило, члены одной и той же тотемической группы не могут вступать в брак друг с другом.

Часто наблюдаются обязательные поведенческие правила… иногда — запрет на потребление тотемического вида; иногда — применение терминов специального обращения, использование украшений или эмблем и предписанное поведение…" (с. 192).

Это определение более сложное и детализированное, чем у Риверса. Хотя и то и другое включает в себя три пункта. Но три пункта "Заметок и вопросов" отличаются от таковых у Риверса. Пункт 2 (вера в родство с тотемом) исчез; пункты 1 и 3 (связь между природным классом и группой, «типично» экзогамной; пищевой запрет как «типичная» форма почитания) помещены наряду с другими возможными случаями среди вспомогательных условий. В свою очередь, "Заметки и вопросы" выделяют в туземном мышлении два ряда: один — «природный», другой — социальный; гомологию отношений между терминами обоих рядов; постоянство этих отношений. Иначе говоря, от тотемизма, которому Риверс хотел придать содержание, уже сохраняется лишь форма: "Термин «тотемизм» применяется к форме социальной организации и к магико-религиозной практике, характеризуемой ассоциацией определенных групп (обычно кланов или линий) внутри племени с определенными классами одушевленных или неодушевленных предметов, при том, что каждая группа ассоциируется с определенным классом" (там же).

Но эта осторожность относительно употребления понятия, сохранить которое соглашаются, лишь опустошив его сущность и как бы развоплотив, проявляется в еще большей степени в предостережении, которое Лоуи адресует вообще изобретателям институтов: "Следует знать, сравниваем ли мы реальности культуры или только образы, происходящие из наших логических способов классификации' (Lowie 4, р. 41).

Переход от конкретного определения тотемизма к формальному его определению фактически начинается у Боаса. Еще с 1916 г. он оспаривал как Дюркгейма, так и Фрэзера в том, что феномены культуры могут быть приведены к единству. Понятие «миф» — это категория нашего мышления, произвольно используемая нами, чтобы объединить под одним и тем же термином попытки объяснить природные феномены, творения устной литературы, философские построения и случаи возникновения лингвистических процессов в сознании субъекта. Так и тотемизм искусственное единство, существующее лишь в мышлении этнолога и которому вовне ничего специфического не соответствует.

В тотемизме смешивают две проблемы. Во-первых, проблему идентификации человеческих существ с растениями или животными, отсылающую к весьма общим взглядам на отношения человека и природы; таковые интересуют искусство и магию, а также общество и религию. Вторая проблема — использование в поименовании групп, основанных на родстве, животных, растительных или других названий. Термин «тотемизм» покрывает лишь случаи совпадения обеих проблем.

Оказывается, что в некоторых обществах распространена тенденция постулировать интимные отношения между человеком и существами либо природными объектами, которая используется для конкретного определения классов или родственников или считаемых таковыми. В целях существования таких классов в специфической и устойчивой форме требуется, чтобы подобные общества обладали стабильными брачными правилами. Следовательно, можно утверждать, что так называемый тотемизм всегда предполагает определенные формы экзогамии. Здесь Ван Геннеп исказил Боаса: тот пытается утверждать логический и исторический приоритет экзогамии над тотемизмом, не настаивая на том, чтобы тотемизм был ее результатом или следствием.

Сама экзогамия может мыслиться и практиковаться двумя способами. Эскимосы сводят экзогамную единицу к семье, определяемой реальными узами родства. Хотя состав каждой единицы строго фиксирован, демографическая экспансия вызывает создание новых единиц. Группы статичны. Поскольку они определяются по содержанию понятия, то у них нет возможности к интеграции, и они существуют при условии проецирования, если можно так выразиться, индивидов вовне. Эта форма экзогамии несовместима с тотемизмом, так как общества, где она применяется, лишены — по крайней мере в этом плане — формальной структуры.

Напротив, если экзогамная группа сама способна к расширению, то форма групп остается постоянной, но каждая из них увеличивается по составу. Становится невозможным определить принадлежность к группе прямо, посредством эмпирических генеалогий. Отсюда необходимость: 1) недвусмысленного правила филиации, такого, как унилатеральная филиация; 2) названия или хотя бы отличительного знака, передаваемого посредством филиации и замещающего знание о реальных связях.

Как правило, в обществах последнего типа происходит постепенное уменьшение числа образующих их групп, поскольку демографическая эволюция влечет за собой угасание некоторых из них. При недостатке институционального механизма, позволяющего расщеплять расширяющиеся группы, что восстановило бы равновесие, такая эволюция приводит к формированию обществ, которые сводятся к двум экзогамным группам. Это может быть началом так называемых дуальных организаций.

С другой стороны, отличительные знаки в каждом обществе должны быть формально одного* и того же типа, различаясь при этом по содержанию. Иначе какая-то группа определялась бы по названию, другая — по ритуалу, третья — по геральдике… Впрочем, такие случаи встречаются действительно редко, доказывая, что критический анализ Боаса простирался недостаточно далеко. Но он находился на верном пути, заключая: "…гомология в отличительных знаках социальных подразделений внутри одного племени доказывает, что их использование имеет своим источником тенденцию к классификации" (Boas 2, р. 323).

В итоге тезис Боаса, не признанный Ван Геннепом, возвращается к тому, что образование какой-либо системы является в социальном плане необходимым условием тотемизма. Именно в связи с этим исключаются эскимосы, у которых социальная организация несистематическая, и требуется унилинеарная филиация, поскольку лишь она одна структуральна (к ней можно добавить билинеарную филиацию, являющуюся развитием первой путем усложнения, но ее часто ошибочно смешивают с недифференцированной филиацией).

То, что система прибегает к животным и растительным названиям. можно считать частным случаем способа дифференцированного поименования, характерные черты которого сохраняются, каков бы ни был тип используемого обозначения.

Возможно, именно здесь формализм Боаса теряет цель: ибо если обозначенные объекты должны, по его утверждению, составить систему. то способ обозначения, чтобы полностью выполнить свою функцию, сам также должен быть систематичным. Правило гомологии, сформулированное Боасом, слишком абстрактно и лишено содержания, чтобы удовлетворить этому требованию. Известны общества, не соблюдающие правило гомологии. Это не исключает, однако, что используемые ими более сложные дифференциальные промежутки также образуют систему. Наоборот, вопрос состоит в том, чтобы узнать, почему животное и растительное царства представляют привилегированную номенклатуру для обозначения социологической системы и какие отношения логически существуют между обозначающей и обозначаемой системами. Животный и растительный мир используются не только потому, что они есть в наличии, а потому, что они предлагают человеку способ мышления Сцепление между отношением человека к природе и характеристикой социальных групп, которое Боас оценивает как случайное и произвольное, кажется таковым лишь потому, что реальная связь между двумя порядками непрямая, она проходит через Разум. Разум постулирует гомологию не столько в рамках денотативной системы, сколько между дифференциальными промежутками, существующими, с одной стороны между видом Х и видом Y, а с другой стороны — между кланом «а» и кланом "в".

Известно, что изобретателем теории тотемизма был шотландец Мак Леннан, обосновавший ее в статьях в "Двухнедельном обзоре", озаглавленных "Почитание животных и растений", где имеется знаменитая формула: тотемизм — это фетишизм плюс экзогамия и матрилинейная филиация. Однако потребовалось едва ли не 30 лет, чтобы не только был формулирован критический подход, близкий к тому, что определен в терминах Боаса, но и сделаны дальнейшие шаги, показанные нами в конце предыдущего раздела. В 1899 г. Тайлор опубликовал b своих «Заметках» десять страниц по тотемизму. Раньше, чем Боас, Тайлор высказал пожелание, чтобы, оценивая место и значение тотемизма, "учитывали тенденцию человеческого ума исчерпывать универсум посредством классификации (to classify out the universe)" (с. 143).

С этой точки зрения тотемизм может определяться как ассоциация какого-либо природного вида и одного человеческого клана. Но, продолжает Тайлор: "То, против чего я не колеблясь протестую, — это способ, каким помещают тотемы в основу религии или близко к тому. Тотемизму, как таковому, а именно — как побочному продукту теории права, изъятому из огромного контекста первобытной религии, стали приписывать значение, несоразмерное его истинной теологической роли" (с. 144).

И он заключает: "Более мудрым будет подождать… пока тотем в теологических схемах человечества не будет приведен к пропорциям, являющимся его собственными. И у меня вовсе нет намерения предпринимать обстоятельное обсуждение привлекаемых социологических наблюдений для придания тотемизму социологического значения, еще большего, чем в религиозном плане… Экзогамия может существовать, и она действительно существует, без тотемизма… но частота их сочетания на 3/4 территории земного шара показывает, насколько должно быть древним и эффективным действие тотемов, чтобы консолидировать кланы и связать их друг с другом вплоть до образования более широкого круга племени" (с. 148).

А это есть способ постановки проблемы логической мощи денотативных систем, заимствованных из природных царств.

ГЛАВА I

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: