ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ДИССЕРТАЦИИ 4 страница

Доля истины в таком дихотомическом понимании различных ступеней творческой зрелости основоположника марксизма, конечно, есть, как, впрочем, представлена она и в советской его трактовке. Однако двухполюсное изображение способно лишь обозначить основные параметры проблемы, не предлагая приемлемого варианта ее решения.

Тем не менее, в рамках первого параграфа «Феномен внутренней противоречивости марксизма в транскрипции либерализма» данный вариант «критического» анализазаслуживает специального рассмотрения ввиду того, чтопредстает в качестве образца широко распространенных заблуждений. Весьма показательна в этом отношении либеральная позиция Людвига фон Мизеса - одного из непримиримых оппонентов марксизма, до недавнего времени малоизвестного российскому читателю. В основе используемого им метода, именуемого «праксиологией», лежит концепция методологического дуализма, воздерживающегося «от любых утверждений по поводу сущностей и метафизических концепций». Продолжая традицию баденской школы неокантианства, Мизес руководствуется индивидуализирующим пониманием истории и квалифицирует присущие марксизму противоречия как «нелепости» и «трюизмы». Между тем, эта «яркая критика» еще ярче высвечивает его собственную некомпетентность во всем, что касается особенностей марксистской теории истории. Мизес, в частности, так и не предложил вразумительного объяснения парадоксальному сочетанию в марксовой концепции «фаталистического детерминизма» и «революционного активизма», если, конечно, не принимать в расчет якобы заимствованную Марксом «отчеканенную» гегелевскую формулу «хитрости разума» (List der Vernunft). Однако симптоматично, что, раскрывая содержание «активистского детерминизма», Мизес против своей воли фактически соглашается с Марксом. «Расщепляя» теорию и историю, он прокламирует их союз в названии своего произведения, но берет на вооружение «известный афоризм о том, что изучение истории учит только одному: а именно что история ничему не учит».1 Вместо признания противоречивости прогресса, Мизес, вполне допускающий неизбежность издержек «любого вида человеческой деятельности», предпочитает устранить из «наук о человеческой деятельности» саму «идею» поступательного развития человечества.

По иному, уже с нескрываемой симпатией к Марксу, решают проблему внутренней противоречивости его учения некоторые марксологи, обращая главное внимание на неадекватность теоретической интерпретации его взглядов теми, кого принято считать марксистами. Так, по мнению американского профессора Т. Рокмора, наиболее важной и актуальной задачей сегодня выступает «переоткрытие» Маркса в связи с необходимостью освободить его от марксизма. Но противоречие между философией и идеологией марксизма, о котором идет речь, представляется Рокмору абсурдным («подобно попытке найти квадратуру круга») и неразрешимым лишь вследствие того, что ограничивается рамками поставленной им задачи: понять Маркса в контексте классической немецкой философии, выявив его «гегельянское основание». Поскольку Рокмор a priori убежден в том, что «марксизм устарел и должен быть отброшен», он, не замечая собственной непоследовательности, редуцирует многопорядковую сущность учения Маркса к одной из ее интерпретативных идеологических и политических версий.

По мнению диссертанта, как для реабилитации классического марксизма, так и для выработки его новой исторической формы, необходимо отбросить иллюзию о возможности полной внеидеологической экспликации идей Маркса. Поскольку анализируемое противоречие заложено в них изначально, даже гипотетическое «освобождение» Маркса от «марксизма» не способно привести к воссозданию его взглядов в их метафизически «девственной», лишенной противоречий «чистоте».

Перефразируя известное высказывание Энгельса, характеризующего историческое значение древнегреческой философии, можно сказать, что если многочисленные последователи Маркса, развивая, критикуя и исправляя своего учителя, были, в лучшем случае, правы «в подробностях», то сформулированные основоположником социально-философские парадигмы сохранили, в свою очередь, истинность учения «в целом» лишь благодаря потенциальной возможности их диалектической интерпретации и… вопреки «попечительству» Э. Бернштейна. Бернштейнианская версия основного противоречия марксизма, рассмотренная в одноименном втором параграфе диссертационной работы, примечательна тем, что «санкционирует» классические приемы либеральной критики марксистской теории уже от лица официальных представителей последней.

Безусловной заслугой Бернштейна является то, что он раньше других марксистских идеологов обратил внимание на вопросы, постановка которых фиксировала наметившийся разрыв между теорией и практикой социал-демократического движения. Ревизионизм, в той форме, какую ему придал Бернштейн, становится, таким образом, выражением объективного по своей сути процесса дифференциации в социал-демократическом движении, ибо содержащееся в социальной философии Маркса базисное диалектическое противоречие между формационной и деятельностной парадигмами сохраняет потенциальную возможность их неоднозначной корреляции. Еще при жизни Энгельса «дуализм» выразился в растущем противостоянии революционного и реформистского направлений, различия в политических установках и программных целях которых вышли за границы теоретических разногласий в истолковании и пропаганде марксизма. Начиная с 1896 г. реформизм, получивший «всестороннее» обоснование в работах Э. Бернштейна, становится течением «пролетарского социализма, приобретает самостоятельный статус как теоретическая позиция и политическая программа». Его, правомерно поэтому, отмечает Е.Л. Петренко, рассматривать как «следствие неизбежной дилеммы, перед которой оказывается массовая политическая партия, исходящая в своих теоретических установках из радикального отрицания существующего общественного строя, но вынужденная вести в его рамках тяжелую и упорную борьбу за частные демократические свободы».1

Придерживаясь диалектического подхода в анализе процесса смены исторических эпох на рубеже ХIХ-ХХ вв., вполне естественно допустить, что «ревизия» марксизма была неизбежна, а инициатива Бернштейна небезосновательна. Все дело, однако, в том, что пересмотр основополагающих теоретических положений в его редакции превратился, по существу, в «зряшное» отрицание диалектической, т.е. научной сущности марксизма. По убеждению Бернштейна, «то великое, что сделали Маркс и Энгельс, они сделали не с помощью диалектики, а помимо нее». Используя, как точно подметил Б.Ю. Кагарлицкий, «методику бухгалтерского дела» в заурядной складской «ревизии», Бернштейн относится к марксизму как к складу готовой идеологической продукции, пытаясь столь незатейливым образом нейтрализовать «вредное, - по его убеждению, - влияние диалектики на их социально-политические взгляды». Подменив диалектическое прочтение основного противоречия в учении Маркса констатацией якобы присущего ему «дуализма», он так и не смог «уничтожить» свойственный марксизму «характер этого компромисса». Проблема соотношения научного и идеологического аспектов в социальной теории марксизма решается им на основе их абстрактно-метафизического противопоставления. Бернштейн, очевидно, даже не заметил, что отказ от диалектической логики ведет к нарушению правил логики формальной, многократно обнаруживающемуся в его рассуждениях.

В третьем параграфе «От дуализма к диалектике: корреляция идеологического и научного аспектов марксистской теории в интерпретации К. Каутского» диссертант останавливается на принципиально иной позиции официального, признанного лидера немецкой и международной социал-демократии. Анализ его взглядов заслуживает внимания уже постольку, поскольку внесенные им коррективы в базисную идеологическую парадигму марксизма явились наиболее продуктивными с точки зрения сохранения и развития его научно-доказательной базы.

Социально-политические и философские взгляды Каутского, вопреки ленинской оценке, не претерпели сколько-нибудь существенных изменений, а его «оппортунизм» выразился лишь в отходе от «методологической ортодоксии». Он не приемлет антидиалектического пафоса Бернштейна, не призывает на помощь «прозревшего Маркса» против Маркса «заблуждающегося» и не считает, что основоположники «изменили свои взгляды», сами того не сознавая. В противовес этому Каутский подчеркивает, что их научные достижения были бы немыслимы без знания диалектики, которая представляет собой «лучший инструмент» и «острейшее оружие» теоретического исследования, что борьба противоположностей есть «движущая сила всякого развития».

Нельзя, конечно, не принимать во внимание, что в полемике с Бернштейном Каутский в большей мере ограничивается цитатами из произведений Маркса и Энгельса, чем творческим развитием диалектического учения, тем более, что, по его собственным словам, философия никогда не была его «сильной стороной». Интеллектуального «ресурса» Каутского оказалось явно недостаточно, чтобы выстроить целостную социально-философскую концепцию, всесторонне развивающую марксизм в условиях новой исторической эпохи. Но в этом уже, как принято выражаться, не столько вина, сколько беда всей западной социал-демократической мысли, не только не преодоленная, а, напротив, обострившаяся в последние десятилетия. Во всяком случае, на примерах Каутского и Бернштейна, оказавшихся на почве неприятия большевизма в послеоктябрьский период, образно говоря, «в одной упряжке», отчетливо видно, что отнюдь не всякое «новое слово» в марксизме заслуживает доверия и признания, а лишь те, что формируются при распространении диалектической корреляции на обе концептуальные доминанты марксизма – методологию и идеологию.

Ленинские упреки в «оппортунизме» и покровительстве «ревизионизму» с точки зрения Каутского не выглядели убедительными. По мере распространения марксизма неизбежно, отмечает он, возникают и различные его толкования, в связи с чем возможность подлинной интерпретации становится весьма проблематичной. Даже если согласиться с тем, что Каутский излишне акцентирует на «поливариантности» марксизма (в чем его упрекают ортодоксы), нельзя не отметить его правоту в части указания на принципиальное отличие между двумя формами российского марксизма («профессорской» и «подлинно пролетарской»). Эти расхождения во взглядах марксистов будут, по мнению Каутского, возрастать и в дальнейшем. Высказанное Каутским утверждение о прогрессирующей «множественности форм марксизма» нашло свое подтверждение в его последующем развитии. Историческая неизбежность «плюрализма» такого рода была отмечена выше.

В отличие от ортодоксов Каутский не отождествляет идеологическую сторону марксизма со всем его многогранным теоретическим содержанием, как не отрицает и наличия основного противоречия в марксизме в качестве источника его развития. Позиция Каутского, таким образом, вовсе не свидетельствует о разрыве между теорией и практикой, если, конечно, не противопоставлять его интерпретации возможность их полного совпадения. По отношению к практике теория всегда является в известном смысле «упрощением». Весь вопрос в понимании сущности социально-преобразующей практики, т. е. в теоретическом осознании ведущих к качественным изменениям путей. Каутский уклоняется от однозначно-насильственного изменения социальной реальности, но это не доказывает его «отход в теории от марксизма». Благодаря этому он дистанцируется лишь от ортодоксальных марксистов, избегающих «двусмысленности» формулировок и доказывающих тем самым собственное «упрощенное» понимание марксистской теории. Будучи, таким образом, вполне «реалистической», его политическая программа не была в то же время узко прагматической, подобно реформистской и ортодоксально-большевистской. Именно различным пониманием практики объясняется упрек в «непрактичности», адресованный Каутскому ортодоксальными марксистами.

На протяжении многих десятилетий ленинская критика «каутскианства» в вопросе о переходном характере «новейшего капитализма» «к более высокому строю» выдавалась ортодоксальными марксистами за доказательство ее безусловного превосходства по отношению к «реформистской» сущности концепции ультраимпериализма». Между тем, в этом противостоянии далеко не все рассуждения Каутского выглядят сегодня теоретически безнадежными и устаревшими. Более того. Нынешнюю глобальную гегемонию корпоративного капитала можно вполне рассматривать как «ультраимпериалистическую политику», направленную на «общую эксплуатацию мира интернационально-объединенным финансовым капиталом», - политику, осуществимость которой была гипотетически сформулирована Каутским уже в годы первой мировой войны. Еще одним подтверждением состоятельности его научного прогноза служит фактическое объединение Европы к концу ХХ в. Тем самым была доказана реалистичность лозунга «союза государств» - «Соединенных Штатов Европы», которые в условиях капитализма, по мнению Ленина, были бы «либо невозможны, либо реакционны».

Четвертый параграф диссертации «Дихотомия ортодоксального и «легального» марксизма» затрагиваетэволюцию русского марксизма, которая до некоторой степени повторяет противоречивую метаморфозу марксистских идей на Западе. Эта параллель (с учетом, конечно, «русской специфики») отчетливо прослеживается на всем протяжении дооктябрьского периода, проявляясь, в том числе, и в схожести главных действующих персонажей. Вместе с тем, истоки раскола российской социал-демократии уходят своими корнями в российскую ментальность с ее извечным тяготением к крайностям, на почве которой формируется полярность ортодоксально- догматического и критического («легального») марксизма.

Увлеченные многогранным содержанием марксизма, легальные марксисты переносят его теоретические достижения из идеологической и политической плоскости в сферы науки и философии. В большей степени этим обстоятельством, чем «ревизионизмом», объясняется «легальность» данной марксистской школы, ибо, как замечает К.М. Кантор, научное знание в принципе нельзя продуцировать и аккумулировать в нелегальных условиях. Правда, русским «критическим» марксистам не удалось в полной мере избежать распространенного неоправданного упрощения в интерпретации исторического материализма, отождествляемого с «экономическим материализмом» (т.е., по сути, с «экономическим детерминизмом»). В частности, Н.А. Бердяеву чрезвычайно импонирует в марксизме «метафизическая диалектика гуманизма». Но озабоченность «судьбой неповторимой индивидуальности», возведенная в ранг смыслообразующего концепта философских размышлений, не позволяет ему принять многогранное учение Маркса безоговорочно, заставляет сходить с позиции материалистического понимания истории на проторенную дорогу религиозного мировосприятия.

В философских и экономических взглядах П.Б. Струве (которого Бердяев именует «самым культурным и ученым из наших марксистов», а также представителем «буржуазного марксизма»), мы можем обнаружить «всеядность» не меньшую, чем у Бернштейна. Однако, констатируя факт «критического разложения марксизма», Струве оценивает его принципиально иначе в сравнении с Бернштейном, усмотревшим в его противоречивой сущности лишь предлог для демонтажа несущей конструкции. Ревизионистская ориентация не помешала, а, скорее, способствовала (избавляя от ортодоксальной зашоренности) тому, что Струве пошел значительно дальше всех остальных марксистов в экспликации логики исторического развития марксизма. На протяжении ХХ столетия он был первым (и, скорее всего, единственным!), кто усмотрел в безрадостном для «верующих» марксистов факте «разложения» «великой и богатой содержанием системы» не только результат идеологических разногласий, возникающих на объективной основе происходящих в обществе изменений, но и процесс, внутренне обусловленный самой логикой развития представленного в марксизме научного знания. Утрата им изначальной «эстетической целостности» предстает с этой точки зрения закономерным этапом аналитического «разбора» и предполагает, следовательно, возвращение к исходному состоянию, восстановление, синтез его, но уже в качественно преобразованном виде.

Струве, конечно, не ставит перед собой сложнейшую задачу реконструкции теоретического здания развивающегося марксизма, но вряд ли это «упущение» можно вменить ему в вину, коль скоро решение этой проблемы остается нереализованным до сих пор. Поразительно уже то обстоятельство, что он, казалось бы, по примеру Бернштейна, публично отвергает диалектическую логику как «метафизический довесок» марксизма. Но, будучи в данном случае непоследовательным, именно благодаря вынужденному «отступлению», российский лидер «критического» марксизма с беспрецедентной проницательностью доказывает все ее преимущества на примере сформулированной им закономерности «диалектического разложения» синтезированного Марксом многогранного учения. «Чтобы, - по выражению Струве, - быть использованной наукой на самом деле», созданная Марксом стройная теоретическая система на протяжении всего ХХ столетия подвергалась преимущественно аналитическому «расчленению» в самых разных аспектах «коллективною наукой», и сегодня «впечатление целого… теряется» уже исключительно вследствие игнорирования «ассимиляции» как общенаучной закономерности процесса познания.

Этот диалектический (по сути) подход к содержащимся в марксизме противоречиям Струве в значительной мере распространяет и на объяснение природы «марксистского кризиса». Причину его он усматривает в превращении научного социализма в «ортодоксальную псевдонауку». Именуя большевиков «псевдомарксистами», он исходит, по сути, из свойственного им понимания структуры марксистской теории в духе абстрактного тождества, т.е. без учета специфичности и относительной самостоятельности прежде всего научного знания. «Ущерб марксизму» заключался, по его словам, в деформации «его научных основ, превращении акцедентального в нем в субстанциальное и наоборот».

Предложенная Струве модель капитализации России преодолевала крайности и ортодоксального марксизма, и народнической идеологии на основе социал-демократического подхода. «Фактически, - как замечает И.Н. Сиземская, - это была первая попытка социального моделирования в рамках материалистической интерпретации исторического процесса, ориентированная на практические нужды и реалии страны с учетом ее исторического прошлого и новейших тенденций промышленного развития Запада».1 Меры, которые имел в виду Струве, выражали суть экономической политики, направленной на формирование агро-промышленного комплекса, в наибольшей степени соответствовавшего российским реалиям и решению задачи экономического возрождения страны.

Даже переходя в лагерь политических противников большевизма, «критические» марксисты сохранили верность духовному потенциалу марксизма. Об оставшейся на всю жизнь «особенной чувствительности» к нему и на склоне жизни с неподдельной искренностью писал Н.А. Бердяев. Поистине «роковую» роль сыграл марксизм в судьбе П.Б. Струве - автора Манифеста русской социал-демократии, принятого на I съезде РСДРП в 1898 г. Он продолжал считать себя марксистом и после того, как был «отлучен» от него и стал одним из основателей первой либеральной партии в России, а затем и убежденным «врагом Советской власти». В качестве направления «русского марксизма», придавшего ему «смягченный характер», легальный марксизм просуществовал всего несколько лет и уже к 1902 г. сошел с исторической сцены. Но свое теоретическое значение, как подчеркивают отечественные исследователи, он сохраняет до сих пор, поскольку и сегодня, по иронии истории, остаются нереализованными сформулированные его представителями задачи вековой давности.

Особое место в истории «русского марксизма»занимает Г.В. Плеханов. Как теоретический и политический оппонент В.И. Ленина он представлен в пятом (одноименном)параграфе диссертации.Следует заметить, что обвинения Плеханова если не в оппортунизме, то в догматизме даже сегодня, как это ни странно, продолжают оставаться в отечественной марксистской литературе все тем же несмываемым ленинским «клеймом». И это несмотря на перелицовку у преобладающей части общества оценочной грани самого ленинизма.

По мнению диссертанта, даже если допускать наличие во взглядах Плеханова «догматизма», ему было бы неправомерно придавать критериальное значение в сопоставлении с ленинской позицией по принципиальным вопросам, поскольку, во-первых, концептуальные взгляды Ленина также страдают своего рода «революционным» догматизмом (на что прямо указывает Плеханов), и, во-вторых, вследствие того, что эти «догматизмы» разнонаправлены и неравнозначны с точки зрения их фактического влияния на судьбу социалистической идеи.

Не продвинувшись в целом дальше Ленина в понимании вектора исторического движения общинного крестьянства, а в вопросе о целесообразности национализации земли даже отступив от этого рубежа, Плеханов точно также не углубляется на уровне философской рефлексии до формулировки концепта основного противоречия марксизма, хотя наличие последнего не было тайной для либеральных критиков уже в тот период, когда вышла в свет его собственная, первая по счету марксистская работа «Социализм и политическая борьба» (октябрь 1883 г.) В этой части анализ Плеханова уступает обобщающим диалектическим выводам Бердяева, который поразительно точно выразил суть ОПМ в соотношении его «объективно-научного» и «субъективно-классового» измерений.

Вместе с тем, Плеханов прекрасно отдавал себе отчет в том, что завоевание политической власти - задача, несопоставимая по сложности с переходом к социалистическому обществу, требующим наличия целого ряда самых разнообразных факторов. Неприятие взятой на вооружение большевиками макиавеллиевской формулы «цель оправдывает средства» явилось для него осознанным выбором, убеждением, сформировавшимся на основе качественно иного понимания сущности социальной революции. Наряду с принципиальными расхождениями в понимании классических социально-философских «стандартов» теоретического знания разногласия между Плехановым и Лениным проявились в области организационно-тактических принципов взаимодействия марксистской партии с союзниками и противниками в классовой борьбе. Все это, вместе взятое, не дает оснований теперь, по прошествии многих десятилетий, причислять (как еще нередко происходит) Плеханова к марксистам ортодоксального толка, даже вопреки его самооценке.

Как и К. Каутскому, ему удалось диалектически совместить обе концептуальные доминанты марксизма – методологию и идеологию, исходя из гносеологической приоритетности первой. С этой предельно широкой, отвергаемой Лениным, в силу «абстрактности», социально-философской точки зрения, - не обязательно даже быть социалистом, чтобы объективно «работать» на социалистическую революцию. Достаточно, по мысли Плеханова, способствовать перед лицом внешнего врага решению общенациональных задач, вытекающих из назревшего «вызова» современности - вхождения России в европейскую цивилизацию. Как никто другой, Плеханов отчетливо понимал, что Россия нуждается не в замене одного «централизованного деспотизма» другим, а в создании гражданского общества, могущего успешно противостоять любой его форме. Эта нереализованная и к началу XXI в. первостепенная по своей важности задача продолжает оставаться ключом к «европеизации» России.

Весомый, но до настоящего времени недооцененный вклад в ее решение принадлежит европейски ориентированной части российской интеллигенции, ищущей и находящей в марксизме варианты неортодоксального ответа на вызов новой исторической эпохи. Реальные и мнимые причины разногласий в социал-демократическом движении рассмотрены в шестом, заключительномпараграфе второй главы «Формирование революционного потенциала интеллектуального пролетариата». Ленин дает, мягко говоря, нелицеприятную оценку всем тем представителям демократической интеллигенции, кто не проникся в должной мере «знаковой» для марксистов идеей диктатуры пролетариата (т.е. не превратил ее по примеру большевиков в «Credo»). Указывая на свойственный мировоззрению этой части интеллигенции «оппортунизм» и сетуя на «обилие представителей» ее в рядах самих марксистов и социал-демократов, он по сложившейся традиции ошибочно причисляет ее к «радикальной». Но радикализм определяется не столько высотой поставленной цели, сколько характером используемых для ее достижения средств. Вместе с тем, интеллигенция так и не получила в социологическом анализе дооктябрьского периода самостоятельного (классового) статуса, т.е. как бы «автоматически» попадала в разряд «мелкой буржуазии».

Ленинское отношение к интеллигенции нельзя, строго говоря, назвать однозначным, хотя в его работах доминируют, безусловно, негативные характеристики. В позитивном плане ее можно уподобить индикатору или «барометру», который, по словам Ленина, «всего сознательнее, всего решительнее и всего точнее» выражает многообразие огромного спектра общественных настроений «и политических группировок во всем обществе».1 Но именно постольку, поскольку интеллигенция не является, с точки зрения ортодоксальных марксистов, самостоятельным классом, она не способна выступать в революционной борьбе от своего собственного имени. Более того. И в том случае, когда она действует от имени и в интересах пролетариата, за пределами марксистской «воинствующей ортодоксии» ей грозит «оппортунистическое» перерождение. Иными словами, по мысли Ленина, интеллигенция в качестве «нового среднего сословия» не может претендовать (в отличие от крестьянства) на роль «естественного» и стратегического партнера рабочего класса. В самых разных облачениях ей достается в лучшем случае скромная участь быть его весьма ненадежным «попутчиком». Однако проблема на деле заключается в том, что интеллектуальный пролетариат, даже оставаясь в положении наемных работников, не может в то же время формироваться и существовать «по образу и подобию» индустриального.

В России, отмечает И.К. Пантин, «демократическая идеология зарождается… как альтернатива либерализму».1 Но при этом нельзя не учитывать, что между этими полюсами в дооктябрьский период даже в условиях России не было идейно-теоретической пропасти, ибо усилиями значительного числа представителей «буржуазной» интеллигенции очевидная «разница потенциалов» до некоторой степени снижалась, сходя подчас до трудноуловимой грани.

Наряду с легальными марксистами в полосе противоречивого идейно-теоретического сближения как с большевизмом, так и с либерализмом и одновременного отторжения их оказывается, помимо Плеханова, и достаточно неоднородная меньшевистская фракция российской социал-демократии от правого крыла во главе с А.Н. Потресовым и И.Г. Церетели до «интернационалиста» Ю.О. Мартова – на левом. Последний в качестве главного меньшевистского идеолога послеоктябрьского периода, устраняясь от однозначно негативной оценки большевизма, продемонстрировал по отношению к нему наибольшую гибкость в организационно-тактических вопросах. Будучи, несомненно, одним из самых талантливых марксистских теоретиков, Мартов, несмотря на критику со стороны Ленина, и в его глазах сохранил свой высокий интеллектуальный рейтинг.

В «индивидуалистической» психологии «буржуазного интеллигента», «насквозь пропитанной оппортунизмом», ортодоксальные марксисты усматривают главную опасность для обеспечения идейного и организационного единства марксистской партии «нового типа». Отсюда вполне правомерна, как полагает Ленин, и распространенная в социал-демократических кругах постановка вопроса об «антагонизме» между пролетариатом и интеллигенцией, а «наличность этого антагонизма (и не в одной только русской социал-демократической партии) не подлежит, - по его словам, - сомнению», ибо налицо факты фракционной борьбы и раскола. В измеряемой сугубо идеологическим «аршином» явно упрощенной схеме марксистского теоретического анализа Ленин акцентирует внимание на «невыгодном отличии этого общественного слоя от [ промышленного. – М.К.] пролетариата», объявляемого самым передовым классом с точки зрения судеб человечества. В неправомерности такого отождествления, характерного для всех представителей ортодоксального марксизма и воспроизводимого вплоть до настоящего времени, отразилась историческая ограниченность классового подхода, обозначенного контурами индустриальной эпохи. Интеллигенция потому и не «вписывается» в параметры равноценного индустриальному пролетариату участника классовой борьбы за освобождение от гнета капитала, что представляет собой образ нового, идущего ему на смену авангарда революционных преобразований. Примечательно, что хотя Маркс не именует представителей интеллектуального труда «интеллектуальным пролетариатом», термин «пролетариат умственного труда» использует уже Энгельс, а вслед за ним и марксисты второго поколения.

Бороться за «чистоту» пролетарской идеологии, усматривая в интеллектуальном пролетариате главную опасность для пролетариата индустриального уже тогда, когда в промышленно развитых странах начался подспудно процесс исторической смены их ведущих ролей, - было, в лучшем случае, чистейшей воды «донкихотством». Эта идущая на протяжении всего ХХ в. борьба с «ветряными мельницами» (т.е. воображаемым «идеологическим» противником) не могла, конечно, увенчаться успехом, но обошлась России невосполнимой утратой значительной части ее интеллектуального потенциала - общенационального достояния, благодаря которому она имеет неоспоримые шансы на мировое лидерство.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: