ТОР 5 статей: Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы КАТЕГОРИИ:
|
ПЕРВЫЙ НЕПРИЯТЕЛЬ БИМАЗАПИСКИ ХОЗЯИНА Сегодня был председатель домкома, разбирал жалобу на собаку. Победил Бим. Впрочем, гость мой судил как Соломон. Самородок! Почему же Бим зарычал на него вначале? А, понял! Я ведь не подалруки, встретил вошедшего сурово (охоту же пришлось отложить), а Бимдействовал согласно со своей собачьей натурой: недруг хозяина - мойнедруг. И тут должно быть стыдно, мне, но не Биму. Удивительно, какое унего тончайшее восприятие интонации, выражения лица, жестов! Этообязательно надо всегда иметь в виду. После у нас состоялся интересный разговор с преддомкома. Онокончательно перешел на "ты". - Ты, - говорит, - только подумай: сто пятьдесят квартир в моем доме!А четыре, пять смутьянок бездельниц могут такое сотворить, что житьяникому не будет. И все их знают, и все боятся, а потихоньку клянут. Ведьна дурного жильца даже унитаз урчит. Ей-бо!.. Самый мой страшный враг кто? Да тот, кто не работает. у нас, брат,можно и не работать, а есть от пуза. Тут что-то не так, скажу я тебе подушам. Не так, значит... Можно, можно не работать. Ишь ты! Вот ты,например, чего делаешь? - Пишу, - отвечаю, хотя я и не понял, шутит он или говорит серьезно(люди с юмором частенько выдают такое). - Да разве ж это работа! Сидишь - ничего не делаешь, а деньги небосьплатят? - Платят, - отвечаю. - Но ведь я мало получаю. - Староват стал, напенсию живу. - А до пенсии - кем? - Журналист я. В газетах работал. А теперь вот помаленьку пишукое-что дома. - Пишешь? - снисходительно переспросил он. - Пишу. - Ну, валяй, раз уж такое дело... Конечно, ты человек, видать,неплохой, а вот видишь. То-то и оно. Я тоже пенсию получаю, сто рублей, аработаю же преддомкома, бесплатно работаю, учти. Я привык работать, всюжизнь на руководящей, и из номенклатуры не вышибали, и по второму кругу неходил. Под конец уж затерли: ниже, ниже и ниже. Последнее место -маленький заводик. Там и пенсию назначили. А персональную не дали -закавыка маленькая есть... Работать обязан каждый. Так я думаю. - Но ведь у меня работа, тоже трудная, - пытался я оправдаться. - Писать-то? Глупости. Был бы ты молодой - взялся бы я и за тебя. Ну,раз пенсия... А так, если молодые, да не работают, выживаю из дома: ильтрудись, иль катись куда подальше. Он и правда гроза бездельников в доме. Кажется, главная цель егожизни теперь - пилить лодырей, сплетников и тунеядцев, но зато воспитывать- всех без исключения, что он и делает охотно. Доказать же ему, что писать- тоже работа, оказалось невозможным: тут он либо хитрил с подводнымюморком, либо был просто снисходителен (пусть, дескать, пока пишут - естьбездельники и похлестче). Уходил он добрый, отбросив хитринку, погладил Бима и сказал: - А ты живи, значит. Но с теткой не связывайся. - И ко мне: - Нубывай. Пиши, видно, куда ж денешься, раз оно такое дело. Мы пожали друг другу руки. Бим проводил его до дверей, виляя хвостоми заглядывая в лицо. У Бима появился новый знакомый: Павел Титыч Рыдаев, вобыденности - Палтитыч. Зато у Бима завелся и неприятель: тетка, единственный человек из всехлюдей, которому он не верит. Собака опознала клеветника. Но охота сегодня пропала. Так бывает: ждет человек доброго дня, авыходят одни неприятности. Бывает.ЖЕЛТЫЙ ЛИСТ В один из следующих дней, рано утром, они вдвоем вышли из дому.Сначала ехали трамваем, стоя на площадке. Вагоновожатая оказалась знакомойИвану Иванычу и Биму. Конечно же, Бим приветствовал ее, когда та выходилаперевести стрелку. Вожатая потрепала его за ухо, но Бим руки не лизнул, апросто посеменил лапами сидя и отстучал хвостом соответственно случаюприветствие. Потом, уже за городом, ехали в автобусе, в котором и было-то всегопять-шесть человек в такое раннее утро. При посадке водитель что-тозаворчал, повторяя слово "собака" и "не положено". Бим легко во всемразобрался: шофер не желает их везти, и это плохо, - по лицам разобрался.Один из пассажиров вступился за них, второй, наоборот, поддержал шофера.Бим с большим интересом наблюдал за перепалкой. Наконец шофер вышел изавтобуса. У порога хозяин дал ему желтенькую бумажку, поднялся поступенькам вместе с Бимом, сел на сиденье и печально вздохнул: "Эх-хе-хе!" Бим давно заметил, что люди обмениваются какими-то бумажками,пахнущими не разберешь чем. Однажды он почуял, что одна из лежащих настоле пахнет кровью, потыкал в нее носом, стараясь обратить вниманиехозяина но, тот и ухом не повел - бесчутый! - а твердит свое "нельзя". Даеще и запер бумажки в стол. Иные, правда, пока чистые, пахнут хлебом,колбасой, вообще магазином, но большинство - множеством рук. Люди ихлюбят, эти бумажки, прячут в карман или в стол, как хозяин. Хотя в этихделах Бим ничего не понимал, однако же легко сообразил: как только хозяиндал шоферу бумажку, они стали друзьями. А почему вздохнул Иван Иваныч, Бимне понял, что было видно по его внимательному взгляду в глаза друга. Вобщем, о магической силе бумажек он даже и смутно не догадывался - недоступно это собачьему уму, не знал Бим, что для него они сослужаткогда-то роковую службу. От шоссе до леса пешком. Иван Иваныч остановился на опушке отдохнуть, а Бим поблизостиобследовать местность. Такого леса он еще не видел никогда. Лес-то,собственно, тот же - они здесь бывали весной, приходили и летом (так,пошататься), но теперь здесь все-все вокруг было желтое и багряное,казалось, все горело и светило вместе с солнцем. Деревья только-только начали сбрасывать одеяние, и листья падали,покачиваясь в воздухе, бесшумно и плавно. Было прохладно и легко, а потомуи весело. Осенний запах леса - особенный, неповторимый, стойкий и чистыйнастолько, что за десятки метров Бим чуял хозяина. Лесную мышь он"прихватил" далеко, но не пошел за ней (знакомый пустяк!), а вот что-тоживое так ударило издали в нос, что Бим приостановился. А подойдявплотную, облаял колючий шар. Иван Иваныч встал с пенечка и подошел к Биму: - Нельзя, Бим! Нельзя, дурачок. Ежик называется. Назад! - и увел Бимас собой. Выходит, ежик - зверюшка, и притом хорошая, а трогать его нельзя. Теперь Иван Иваныч опять же сел на пенек, приказал Биму тоже сидеть,а сам снял кепку, положил ее рядом на землю и смотрел на листья. И слушалтишину леса. Ну конечно, же, он улыбался! Он был сейчас таким, как всегдаперед началом охоты. Бим тоже слушал. Прилетела сорока, прострекотала нахально и улетела. Перепрыгивая светки, на ветку, приблизилась сойка, прокричала с кошачьим надрывом и тожеупрыгала так же, по веткам. А вот королек малютка, этот совсем совсемрядом: "Свить, свить! Свить, свить!" Ну что ты с ним будешь делать! Иразмером-то с жука, а туда же: "Свить, свить! Свить, свить!" Вроде быприветствует. Все остальное было тишиной. И вот хозяин встал, расчехлил ружье, вложил патроны. Бим задрожал отволнения. Иван Иваныч потрепал его ласково по загривку, отчего Бим ещебольше разволновался. - Ну, мальчик... Ищи! Бим пошел! Малым челноком пошел, лавируя между деревьями, приземисто,пружинисто и почти бесшумно. Иван Иваныч потихоньку двинулся за ним,любуясь работой друга. Теперь лес со всеми красотами остался на второмплане: главное - Бим, изящный, страстный, легкий на ходу. Изредка подзываяего к себе, Иван Иваныч приказывал ему лежать, чтобы дать успокоиться,втянуться. А вскоре Бим уже пошел ровно, со знанием дела. Великоеискусство - работа сеттера! Вот он идет легким галопом, подняв голову, емуне надо опускать ее и искать низом, он берет запахи верхом, при этомшелковистая шерсть облегает его точеную шею, оттого он так и красив, чтодержит голову высоко, с достоинством, уверенностью и страстью. Такие часы для Ивана Иваныча были часами забвения. Он забывал войну,забывал невзгоды прошедшей жизни и свое одиночество. Даже сын коля, егокровное дитя, отнятое жестокой войной, будто присутствовал с ним, будтоон, отец, доставлял ему радость даже мертвому. Он ведь тоже был охотником!Мертвые не уходят из жизни тех, кто их любил, мертвые только не стареют,оставаясь в сердце живых такими, какими они ушли. Так и у Ивана Иваныча:рана зарубцевалась в душе, но болит всегда. На охоте же всякая боль душистановится хоть немного, но легче. Благо тому, кто родился охотником! И вот Бим замедлил ход, сужая челнок, чуть приостановился на секундуи пошел редким, крадущимся шагом. Что-то кошачье было в его движениях,мягких, осторожных, плавных. Теперь он уже вытянул голову вровень стуловищем. Каждой частицей тела, включая и вытянутый хвост, оперенныйдлинной шерстью, он был сосредоточен на струе запаха. Шаг... И поднимаетсятолько одна лапа. Шаг - и следующая лапа так же на долю секунды замирает ввоздухе и неслышно опускается. Наконец передняя правая, как почти всегда,замерла, не коснувшись земли. Позади, взяв ружье наизготовку, тихо подошел Иван Иваныч. Теперь двестатуи: человек и собака. Лес молчал. Лишь чуть-чуть играли золотые листья березы, купаясь вблестках солнца. Притихли молодые дубки рядом с величавым исполином дубом,отцом и прародителем. Бесшумно трепетали оставшиеся на осине серебряносеренькие листья. А на палой желтой листве стояла собака - одно из лучшихтворений природы и терпеливого человека. Ни единый мускул не дрогнет! Втакие минуты Бим кажется полумертвый, это похоже на транс от восхищения истрасти. Вот что такое классическая стойка в желтом лесу. - Вперед, мальчик... Бим поднял вальдшнепа на крыло. Выстрел! Лес встрепенулся, ответив недовольным, обиженным эхом. Казалось,береза, забравшаяся на границу дубняка и осинника, испугалась, вздрогнула.Дубы охнули, как богатыри. Осина, что рядом, торопливо посыпали листьями. Вальдшнеп упал комом. Бим подал его по всем правилам. Но хозяин,приласкав Бима и поблагодарив за красивую работу, подержал птицу наладони, посмотрел на нее и сказал задумчиво: - Эх, не надо бы... Бим не понял, вглядывался в лицо Ивана Иваныча, а тот продолжал: - Для тебя только, Бим, для тебя, глупыш. А так - не стоит. И опять Бим не понял - недоступно ему такое понять. Но за всю охотустрелок, как казалось Биму, "мазал", как слепой. Очень недоволен был пес,когда хозяин и вовсе не выстрелил в одного из вальдшнепов. Зато самогопоследнего он свалил чисто. Домой они возвратились уже затемно, усталые и оба добрые, ласковыедруг к другу. Бим, например, не пожелал ночевать на своем лежаке, а стащилоттуда подстилку, приволок ее к кровати Ивана Иваныча и улегся рядом сним, на полу. В этом смысл: его нельзя прогнать на место, потому что"место" он принес с собой. ночью Иван Иваныч почему-то стонал тихонько, вставал, глотал таблеткии снова ложился. Бим сначала настороженно прислушивался, присматривался кдругу, потом встал и лизнул вытянутую с кровати руку. - Осколок... Осколок, Бимка... Ползет. Плохо, мальчик, - сказал ИванИваныч, держа руку у сердца. Слово "плохо" Бим знал отлично и уже давно. И вот уже несколько разон слышал слово "осколок", но его не понимал, но собачьим нутромдогадывался, что оно тревожное, плохое слово, жуткое. Но все обошлось: утром, после прогулки, Иван Иваныч сел за стол, каки обычно, положил перед собой белый лист и зашептал по нему палочкой.ЗАПИСКИ ХОЗЯИНА Вчера был счастливый день. Все - как надо: осень, солнце, желтый лес,изящная работа Бима. А все-таки какой-то осадок на душе. Отчего бы? В автобусе Бим явно заметил, как я вздохнул, и явно же не понял меня.Пес вовсе не может представить, что я дал взятку шоферу. Собаке -наплевать на это. А мне? Какая разница - рубль я дал за малое "дело", илидвадцать - за большое, или тысячу - за крупное? Все равно стыдно. Словнопродаешь свою совесть по мелочам. Конечно, Бим стоит ниже человека,поэтому никогда и не догадается об этом. Не понять того Биму, что бумажки эти и совесть иногда находятся впрямой зависимости. Но какой же я чудак! Нельзя же требовать от собакибольше того, что она может: очеловечивать собаку нельзя. И еще: мне жаль стало убивать дичь. Это, наверное, старость. Такхорошо вокруг, и вдруг мертвая птица... Я не вегетарианец и не ханжа,описывающий страдания убитых животных и уписывающий с удовольствием ихмясо, но до конца дней ставлю себе условие: одного-двух вальдшнепов заохоту, не больше. Если ни одного - еще бы лучше, но тогда Бим загибнет какохотничья собака, а я вынужден буду купить птицу, которую для меня убьеткто-то другой. Нет уж, увольте от такого... А к кому, собственно, яобращаюсь? Впрочем, к самому себе: раздвоение личности в длительномодиночестве в какой-то степени неизбежно. Веками от этого спасала человекасобака. Откуда же все-таки осадок от вчерашнего? И только ли от вчерашнего?Не пропустил ли я какую-то мысль?.. Итак, вчерашний день: стремление ксчастью - и желтый рубль, желтый лес - и убитая птица. Что это: уж несделка ли со своей совестью? Стоп! Вот какая мысль ускользнула вчера: не сделка, а укор совести иболь за всех, убивающих бесполезно, когда человек теряет человечность. Изпрошлого, из воспоминаний о прошлом идет и все более растет во мне жалостьк птицам и животным. Я вспоминаю. Была установка руководства общества охотников об уничтожении сороккак вредных птиц, и это обосновывалось якобы наблюдением биологов. И всеохотники убивали сорок со спокойной совестью. Была такая установка и обястребиных птицах. Их тоже убивали. И о волках. Этих уничтожили почтиначисто. За волка платили премию в триста рублей (старыми деньгами), а залапки сороки или коршуна, представленные в общество охотников, то ли пятькопеек, то ли пятьдесят - не помню. Но вдруг, в новой установке, коршун и сорока объявлены полезнымиптицами, не врагами птиц: уничтожать их запрещено. Строжайший приказ куничтожению сменился строжайшим наказом к запрещению. Осталась теперь единственная птица, подлежащая уничтожению,объявленная вне закона, - серая ворона. Она якобы разоряет птичьи гнезда(в чем, впрочем, обвинялась безапелляционно и сорока). Зато никто неотвечает за отравление ядохимикатами птиц степных и лесостепных районов.Спасая леса и поля от вредителей, мы уничтожали птиц, а уничтожая их,губили... Леса. Неужели виноватой оказалась серая ворона, извечный санитари спутник человеческого общества? Вали на серую ворону! - самое верное, элементарное оправданиевиновных в смерти птиц. Длительные эксперименты со смертью - ужасно. Уже восстают противэтого честные ученые биологи и охотники, уже борьба за охрану птиц и лесовидет в международном масштабе. Поднял ли я в свое время голос против экспериментов со смертью? Нет.И это - укор и моей совести. Как бледно и немощно прозвучал бы мой голостеперь, если бы я сказал задним числом так: "Спасите серую ворону - отличного санитара местожительства людей,спасите ее от истребления, ибо она помогает очищать от нечистот местностьвокруг нас так же, как сатирик очищает общество от духовных нечистот,спасите серую ворону за это самое пусть она немножко воровка птичьих яиц,но на то и серая ворона, чтобы птицы умели стоить гнезда спасите этоколготную насмешницу, единственную птицу, обладающую наглостью наивностинастолько, что она в глаза человеку может так и ляпнуть с дерева:"Ка-ар-р!" (уходи, дурак!), а только вы отошли, слетит вниз и, насмешливопокрякивая, примется в ночь уплетать тухлый кусок мяса, который ни однасобака в рот не возьмет. Спасите серую ворону - сатирика птичьего мира! Небойтесь ее. Посмотрите, как маленькие ласточки дружно клюют ее и прогоняютоттуда, где и без нее чистота, а она улетает от них, ехидненькопокаркивая, туда, где пахнет тухлым. Спасите серую ворону!" Действительно, получилось бы и немощно и бездоказательно. Но такпусть и остается такое в той тетрадке о Биме. Сейчас прямо и напишу наобложке: "БИМ". Здесь все будет только для самого себя. Ведь записки я начал радиспасения чести Бима, виновного в своем рождении, но они разрастаются всебольше, и уже обо всем том, что связано не только с Бимом, но и со мной.Никто их, видимо, не напечатает да и кому интересно читать "О собаке, осебе"? Никому. Так и хочется написать словами Кольцова: Пишу не для мгновенной славы: Для развлеченья, для забавы, Для милых, искренних друзей, Для памяти минувших дней....А Бим лежит и днем - наработался, дружище, нахватался целительныхзапахов желтого леса. Ах, желтый лес, желтый лес! Вот вам и кусочек счастья, вот вам иместо для раздумий. В осеннем солнечном лесу человек становится чище.Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:
|