Последовательность и Аккумуляция в Социальной Теории 1 страница

Лишь малая часть традиций в социальной теории может претендовать на существенную последовательность и рост на протяжении всего 20-го века. Практически нет оснований для того, чтобы говорить об успешной аккумуляции теории посредством диалектического взаимодействия эмпирического исследования и аналитических переформулировок. Например, ясно, что в марксизме всегда существовало четкое разделение между основателями марксизма и последующими поколениями (Kolakowski, 1978). Эти разграничения рассматриваются в главе Горана Терборна (Goran Therborn) об истории критической теории. Если ранний марксизм занимался экономическими условиями революционных перемен, то поздние поколения мыслителей-марксистов перенесли свое внимание на культурный анализ, роль «надстройки» в современных обществах и философские проблемы марксизма как научной практики (Anderson, 1976). Падение организованного коммунизма в конце 1980-х также изменило и условия, в которых разрабатывалась марксистская теория. В обозримом будущем организованный социализм уже не казался жизнеспособной альтернативой дезорганизованному капитализму. Эти глобальные политические перемены повлекли за собой важные негативные последствия для разработки таких отраслей как социология развития и недоразвития (development and underdevelopment), социология классового анализа и социология государства.

Феминизм, как и марксизм, также может быть проанализирован в исторических терминах, как ряд различных феминистских направлений и практик. Как показывает Терри Лоуэлл (Terry Lovell) в своей статье в Путеводителе, произошли значительные изменения в отношениях, представлениях и анализе феминизма первой, второй и третьей волны. Вдобавок к этому, в последние годы в прогрессивных индустриальных обществах произошло важное размежевание между феминизмом черных интеллектуалов и феминистской теорией и практикой белых женщин. Это новое разделение может также оказаться весьма значимым в терминах модернистского и постмодернистского феминистских подходов. Можно констатировать скорее разнородность и фрагментацию, нежели успешную теоретическую целостность.

Следующей иллюстрацией непоследовательности может служить история функционализма в социологии. Часто утверждается, что в 1950-1960-х годах функционализм был господствующей теоретической парадигмой в Северной Америке. Доминирование функционализма тесно связано с карьерой Талкотта Парсонса, хотя истинные отношения между парсонианской социологией и функционализмом остаются открытым вопросом (Robertson and Turner, 1991). Нападки на функционализм происходили со стороны разных школ, таких, как конфликтная социология, этнометодология и марксизм (Alexander, 1987). Разумеется, это именно тот случай, когда падение влияния Парсонса совпало с упадком функционализма как парадигмы. В 1980-х годах возобновился интерес к парсонианской социологии, что положило начало так называемому неофункционализму, но этот подход не создал общей теории общества (Alexander, 1985).

Можно сделать вывод о незначительной аккумуляции теории в рамках традиций и о том, что социальная теория в большей степени характеризуется влиянием моды и фрагментацией, чем непрерывным ростом (B. S. Turner, 1989). Возможно, исключением в отношении этого общего вывода является теоретическое развитие символического интеракционизма и теории рационального выбора. Как Кен Пламмер, так и Питер Абель придерживаются точки зрения, согласно которой в этих двух областях прослеживается постоянная традиция, которая, в принципе, не нарушалась ни общими изменениями парадигмы, ни внутренними размежеваниями и разногласиями. Конечно, существуют различные подходы к теории рационального выбора, такие, как теория обмена и игровая теория (game theory), но все они разделяют базовые предположения теории рационального выбора как таковой. Таким же образом, несмотря на то, что существуют различные школы символического интеракционизма, основополагающие положения остаются в силе для всех.

Что же способствует последовательности и аккумуляции в социальной теории?

Очевидный ответ дают социология знания и социология науки. Успех школ и традиций во многом зависит от соответствующих институциональных условий, таких, как развитие профессиональных объединений, создание успешной системы спонсорства, организация профессиональных журналов и других центров публикаций. Классической иллюстрацией к этому, вероятно, будет первоначальный успех дюркгеймовской школы. Как бы то ни было, доминирующей тенденцией социологической теории в 20-м веке оказывается фрагментация и разнородность, нежели успешная аккумуляция. Как в этом случае мы могли бы оценить бесспорную последовательность в развитии символического интеракционизма и теории рационального выбора? В этих двух случаях представляется важным ряд аспектов. Во-первых, оба (направления) разделяют четкое видение эмпирической проблематики, сформулированной на среднем уровне. Теория рационального выбора всегда фокусировалась на очевидно простой проблеме, а именно, на природе рационального действия в терминах таких понятий, как истинные интересы (best interests) или эгоизм. Выражение «очевидно простая» («overtly simple») сознательно используется здесь, чтобы указать на приверженность теории рационального выбора принципу упрощения объяснения посредством использования серий базовых концепций. На самом деле, проблема, на решение которой направлена теория рационального выбора, заключается в нерациональном характере значительной части потребительского поведения. Преемственность теории рационального выбора сопровождалась рядом попыток представить решение такого рода основополагающих головоломок и дилемм. Сильно идеализированная оценка рационального выбора в отношении эффективного распределении ограниченных ресурсов представляется, таким образом, простой и дипломатичной одновременно: это мощная поддержка в понимании аллокативных процессов в реальном мире (Margolis, 1982). Фундаментальная проблема символического интеракционизма была связана с созданием и обменом символическими значениями в повседневной жизни. Более конкретно, он (символический интеракционизм) был направлен на выработку удовлетворительного объяснения идеи интеракции, в результате которой был предложен ряд интересных концепций и подходов, касающихся социальной природы самости, содержания социальной интеракции и проблем девиации.

Как у символического интеракционизма, так и у теории рационального выбора есть набор четких критериев идентификации усовершенствований теории. Например, теория рационального выбора пытается формулировать концепции, которые были бы одновременно и простыми, и общими. Обе традиции также концентрируют внимание на центральной теоретической проблеме в социальной теории в целом, а именно, на микро-макро взаимоотношениях. Наконец, обе традиции связаны с традицией весьма содержательного эмпирического исследования. Этот дискурс особенно заметен в случае символического интеракционизма, который благодаря Чикагской школе основал традицию исследования профессиональных групп и карьер. Не так давно символический интеракционизм сделал существенный вклад в социологию девиации и преступности посредством разработки теории ярлыков, теории стигматизации и типов девиантного поведения, таких, как вторичная девиация. Если говорить о США, важную роль в анализе стигматизации через понятие аутсайдера и в анализе девиантных карьер через понятие делинквентного дрейфа (delinquent drift) сыграли Дэвид Матца (David Matza) (1964) и Говард Беккер (Howard Becker) (1963). В Великобритании в 1960-1970-х годах социология девиаций получила стимул благодаря серии важных конференций, известных как Йоркский Симпозиум по Девиации (York Deviance Symposia) (Cohen, 1971). Этот съезд представителей академической сферы способствовал целому ряду важных исследований преступности в Британии. При этом, Йоркский Симпозиум по Девиации служил сознательной альтернативой Кэмбриджским криминологам, которые, как было принято полагать, в отношении преступности придерживались позиции слишком близкой к Министерству Внутренних Дел. Это непрекращающееся увлечение социальными проблемами, практической политикой и эмпирическими исследованиями, похоже, и способствовало последовательности и аккумуляции исследований в этой области. Следует иметь ввиду, что делинквентный дрейф, теория ярлыков и стигматизация, как подходы, в последние годы оказались, в какой-то степени в тени, вследствие большей фокусировки на виктимологии, что свидетельствует о значительных изменениях в политических и идеологических позициях по отношению к преступности как в Великобритании, так и в США. Как бы то ни было, поиск новой криминологии послужил важным стимулом к выработке устойчивого и последовательного интереса в отношении теорий девиаций.

Основные Проблемы Социальной Теории

Одним из главных оснований критики социальной теории является то, что она не сумела дать сколько-нибудь определенного и однозначного решения фундаментальным проблемам, дихотомиям и головоломкам, которые были неизменными предметами дискуссий на протяжении всей теоретической активности 20-го века. Короче говоря, сложно обнаружить ясный и недвусмысленный прогресс в социальной теории; открывались новые предметы исследования, в то время как старые проблемы оказывались, преданы забвению. Мы уже отмечали затруднение социальной теории в выработке хотя бы какого-то разрешения дихотомии между объяснением и интерпретацией. Практически нет согласия по поводу того, чем является «теория» и что бы составляло теоретический прогресс. В результате, теория может восприниматься как широкая программа для организации и упорядочивания исследования, или же как собрание общих концепций, которые полезны как ориентир, направляющий внимание исследователя, или как особая ориентация, которая подводит исследователя к известным вопросам и проблемам. В итоге, практически не существует согласия по поводу того, чем является социальная теория или к чему она могла бы стремиться. Развитие феминизма и постмодернизма в последние годы лишь усугубило существующую путаницу и неуверенность.

Очевидно также, что социальной теории придется снова вернуться к терминам классических дихотомий, составлявших основное поле теоретизирования, в частности, к напряжениям и противоречиям между действием и обычаем (praxis), участием и структурой, микро и макро подходами и к главной дихотомии между индивидом и обществом. Несмотря на то, что Айра Коэн (Ira Cohen) дает весьма благожелательную оценку теории структурации, я скептически отношусь к высказыванию о том, что теория структурации именно в версии Энтони Гидденса действительно решает или трансцендирует значительную часть классических проблем участия и структуры (Smith and Turner, 1986). По всей вероятности, возможности примирения микро- и макроподходов являются более перспективными. Цель социологии действия Вебера как раз и заключалась в восхождении от базовой оценки действия, социального действия и интеракции к более крупным социальным институтам и структурам. Идеальный тип был частью этой стратегии макросоциологии, которая основывалась на этих микропредположениях, касающихся целерационального, традиционного и аффективного типов действий. Волюнтаристская теория действия Парсонса, восходившая от понятия единичного акта к теории социальных систем, имела ту же цель или задачу. В своей главе о символическом интеракционизме Кен Пламмер отмечает сходную теоретическую стратегию и для символического интеракционизма. Эта несостоятельность в решении некоторых основных проблем концептуального аппарата социальной теории может быть одной из причин продолжающейся фрагментации, разнородности и непоследовательности в социальной теории. Социальная теория склонна к постоянному круговороту модных течений и прихотей, вследствие чего социальные теоретики постоянно вновь и вновь изобретают теоретическое колесо.

Этот критический комментарий может показаться слишком пессимистичным и негативным. Как я отмечал, существуют некоторые примеры последовательности, стабильности и аккумуляции, которые выделяются на фоне общей картины фрагментации и разнородности. В качестве другого примера в рамках этого контекста можно отметить грандиозное возрождение и интерес к социологии Вебера, характеризующий послевоенную социальную теорию. Возрождение интереса к социологии Вебера во многом выходило за рамки традиционных интерпретаций так называемого тезиса о Протестантской этике и было направлено на дальнейшее развитие веберовского подхода к идее личности, жизненных порядков и социального мира, экономической социологии и стратификации, социологии государства, сравнительной социологии религии и более позднего повышенного интереса Вебера к роли государства и власти при позднем капитализме. Здесь я опять же не согласен с тенденцией Энтони Гидденса сбрасывать со счетов вклад Вебера в социологию как устаревший и неактуальный вследствие мнимого отождествления Вебером национального государства и общества. На мой взгляд, Вебер не подпадает и под разнообразную критику классической социологии, развёрнутую Гидденсом в работе «Последствия Современности» («The Consequences of Modernity») (Giddens, 1990). По всей видимости, у Вебера было ясное понимание важности глобализации, и свойственная ему неоднозначность в оценке и неуверенность по поводу модернизации в какой-то степени предшествовала многим аспектам дискуссий о постмодернизации (Turner, 1992).

Перспективы Социальной Теории

Одним из смыслов обсуждения социальной теории в этом введении является то, что социальная теория успешнее всего развивается и процветает, если она занимается эмпирическими исследованиями и/или вопросами, имеющими общественное значение.

Этот тезис также очевиден в анализе Крэйга Кэлхуна (Craig Calhoun) о роли теории в публичной сфере, и это же предположение стоит за большинством оценок «социологии как социальной критики» (Bottomore, 1975). Как утверждает Кэлхун, одной из привлекательных сторон критической теории было её устойчивое увлечение политическими и социальными проблемами, такими, как фашизм и расизм. Критическая теория пыталась ликвидировать разрыв, характерный для традиционного позитивизма, а именно, разрыв между фактами и ценностями. Предположение, что свобода от ценностей подразумевает, что социальный теоретик не может быть политически ангажированным, явилось следствием принципиально важной, но, одновременно, трагической и сугубо ошибочной интерпретации философии науки Вебера. В действительности, идея Вебера о свободе от ценностей была, прежде всего, предостережением против злоупотребления должностным положением и привилегиями; это была критика, направленная против университетских профессоров, имевшая в виду, в частности то, что они не должны проповедовать в лекционных залах как если бы их политические убеждения были нейтральными утверждениями о мире. Кроме того, Вебер говорил и о важности ценностной релевантности, и в своей собственной жизни сам стоял перед выбором между призванием ученого и призванием политика.

В 20-м веке социальной теории нередко прекрасно удавалось практическое участие в решении некоторых специфических социальных и политических проблем. Одной из классических иллюстраций может быть дискуссия по поводу бедности и переоткрытия (rediscovery) бедности в британской социальной науке, дискуссия, способствовавшая значительному прогрессу в понимании потребностей, желаний и их удовлетворения в контексте неравенства и бедности (Townsend, 1979). Из этих исследований неравенства выросла важная дискуссия, касающаяся концепции относительной депривации (Runciman, 1966). Можно также упомянуть и о научной дискуссии по поводу феминизации бедности в контексте постфордистской экономики и ее последствий для структуры домохозяйств и роли женщины в обществе. Эти эмпирические проблемы привели к гораздо более тонкому видению (в теоретических терминах) отношений между гендером, классом и домохозяйством в связи с экспансией института гражданства (Roche, 1992). В качестве другой иллюстрации может служить концепция роли больного (Parsons,1951) в медицинской социологии. Хотя Парсонса обыкновенно относят к абстрактным теоретикам, его вклад в медицинскую социологию, вероятно, недооценили (Holton and Turner, 1986). Несмотря на то, что парсонсовская концепция роли больного подверглась ожесточённой критике, она действительно оказалась полезной для выработки более ясного понимания медицинской профессии, природы медикализации общества и характеристик статуса пациента. В результате этого эмпирического фокуса, в медицинской социологии был разработан ряд важных концепций и теорий, касающихся справочной системы для непрофессионалов (lay referral system), поведения больных людей (abnormal health behavior) и медицинской власти.

В конце 20-го века не слишком сложно предсказать, что одним из возможных фокусов социологической теории будет природа гражданства и прав человека в обществах, претерпевающих, как показал Джон Мандалиос (John Mandalios) в своей главе в Путеводителе, глубокие процессы глобализации, поставившие под вопрос традиционный суверенитет национального государства и, следовательно, традиционный статус гражданина. Дискуссии о гражданстве (Turner and Hamilton, 1994) были вызваны обеспокоенностью очевидным упадком правительственных обязательств по обеспечению полной занятости и сохранению государства всеобщего благосостояния, изменяющейся природой самого государства, ростом глобальной проблемы беженцев и возрастающей неопределенностью положения детей и женщин в современном обществе. По мере того, как социальное гражданство станет центральным предметом исследования, можно также ожидать начала гораздо более обширных дискуссий о природе прав, в особенности в связи с проблемами гендера, расы и возраста. Только при условии вовлеченности в публичную сферу через подобную политическую и социальную проблематику социология или общая социальная теория может надеяться выжить в ситуации перемен конца 20-го – начала 21-го века. Без такого рода политических и публичных обязательств, социальная теория рискует стать эзотеричным, элитарным и эксцентричным уделом маргинальных представителей академической сферы. Именно по этой причине социологов так занимает статус интеллектуалов 20-го века.

Другой способ включения в или путь к публичным дискуссиям для социальной теории связан с вопросами охраны окружающей среды и ее загрязнения. В то время как политическая наука, география и философия уже начали публично заниматься этими проблемами, социология не сумела выработать адекватное видение взаимосвязей между наукой, технологией и окружающей средой. В целом можно утверждать, что социальная теория не сумела принять участие в научном развитии 20-го века, в частности, в биологических науках. Если социальная теория 19-го века непосредственно занималась вопросами технологии и науки через, например, социальный дарвинизм, социологическая теория 20-го века избегала какой-либо существенной вовлеченности в биологические науки. Социобиология оказала относительно небольшое воздействие в отношении общих терминов основного дискурса (mainstream) социальной теории. Возможно, наиболее интересные достижения социальной теории в последние годы сосредоточиваются вокруг концепции риска, связанной с загрязнением окружающей среды и вытекающими отсюда опасностями. Работа Ульриха Бека (Ulrich Beck) «Общество риска» («Risk Society») (1992) оказала важное влияние на публичные дискуссии в Германии относительно роли науки и последствий загрязнения окружающей среды. Оценка риска, данная Беком, может быть полезна в качестве стимула для прямого участия социологов в проблемах окружающей среды, медицинской науки, биологии и роли представителей академической сферы в контексте политической конфронтации с глобальными корпорациями по поводу ответственности перед окружающей средой. Существует множество аспектов концепции Бека. Как бы то ни было, с точки зрения Путеводителя, риск рассматривается Беком как неизбежный и неотвратимый результат глобальной модернизации. Таким образом, нельзя игнорировать рост различных видов риска. Кроме того, Бек избегает характерного пессимизма, пронизывающего многие комментарии социальной теории по поводу развитых обществ, утверждая значимость социальной науки и социальной теории для публичных дискуссий по поводу окружающей среды.

Аргументы Бека породили множество важных теоретических модификаций. Некоторые элементы доводов Бека перенял Гидденс в своём рассмотрении рефлексивной модернизации в контексте самоидентичности, современности и трансформации интимности. И Гидденс, и Бек отвергают заявления теории постмодернизма, согласно которым мы приближаемся к периоду высокой современности (high modernity) или к обществу риска, характеризующемуся процессами детрадиционализации, глобализации и увеличения риска. И Бек, и Гидденс считают, что существующая социальная теория, особенно связанная с классической социологией, больше не подходит для понимания и объяснения этих социальных изменений. Однако если Гидденса и ряд других британских социологов интересовали прежде всего взаимоотношения между риском, доверием и рефлексивностью, в Германии идеи Бека вызвали появление того, что, по-видимому, представляет собой новое теоретическое движение, описывающее себя в терминах анализа процессов индивидуализации (Beck, 1994). Для Бека и его последователей классические точки зрения на социальный класс, общество, экономику и государство представляются устаревшими, а неопределенность, рефлексивность и непредсказуемость современного общества требуют нового набора концепций, объединённых под общей эгидой индивидуализации теории. Как предполагают концепции индивидуализации и риска, главное заключается в том, что изменения в современном обществе придают особое значение индивиду и индивидуальной автономии в контексте растущей неопределенности. Концепция риска Бека, которая может рассматриваться как социологический ответ на дерегуляцию общества и экономики в 1980-х годах, бросает вызов и подвергает сомнению традиционные социологические идеи относительно роста стабильности и регулирование современного общества. Теория рационализации Вебера, теория управляемого общества Франкфуртской школы, теория процесса цивилизации Норберта Элиаса (Norbert Elias) - все они предполагают, что современное общество станет более регулируемым, более нормальным, более рутинным и более управляемым.

Идея рационализации Вебера была интересным образом проиллюстрирована Джоджем Ритцером (George Ritzer) в работе «МакДональдизация Общества» («The McDonaldization of Society») (1993). Ритцер, привлекая социологию Вебера, отметил, что применение таких управленческих техник, как тейлоризм и фордизм в условиях современного общества привело к рутинизации и стандартизации повседневной жизни. Такая концепция управляемого общества, судя по всему, противоречит Бековскому акценту на дерегуляции, неопределенности и опасности. Однако эти два подхода к современному обществу можно согласовать, предположив, что в то время как макросреда общества становится все более неопределенной и беспорядочной, микромир повседневности действительно характеризуется процессами стандартизации и упорядочивания. Безусловно, дерегуляция экономики и политики оказала значительное воздействие на повседневный мир, но повседневной жизни присуща своеобразная вещественность и фактичность, которая отмечалась социологами на протяжении многих десятилетий (Berger and Luckmann, 1967).

Один из недостатков Бека и Гидденса в их подходах к современной теории заключается в явной амнезии по поводу социологической традиции. Как Бек, так и Гидденс претендовали, по вполне понятным причинам, на некоторую новизну своего вклада в социальную теорию. Не желая оспаривать важность их работ, отмечу явную преемственность между их теоретическими концепциями и прежними положениями социальной теории. Например, сложность, разнородность и неопределенность современного мира осознавались и концептуализировались Питером Бергером и Томасом Лукманом в 1970-х годах. Бергер и Лукман объединили некоторые аспекты социологии знания Карла Мангейма и Макса Шелера с философской антропологией Арнольда Гелена, предложив новую перспективу современного общества. Так как люди биологически незавершенны (то есть, они открыты в отношении инстинктов и легко приспосабливаются к окружающей среде), человеческие общества вынуждены создавать культурное окружение, чтобы заменить или дополнить структуру человеческих инстинктов, которая находится в зачаточном состоянии. Такая «священная завеса» (Berger, 1969) является важным предохранителем против таких процессов, как аномия и неопределенность. Возможно, более интересным образом, с нашей точки зрения, Бергер постулировал значительную плюрализацию частной и публичной сферы, связанную с тем, что жизненный мир современного общества стал более запутанным, фрагментарным и разнообразным. Урбанизация и средства массовой информации оказали важное воздействие на современное сознание, способствуя процессу плюрализации. В такой окружающей среде люди вынуждены тратить время и силы на формулирование основополагающего жизненного плана. Бергер утверждал, что «биография индивида воспринимается им (индивидом) как некий заранее спланированный проект. Этот план включает в себя и идентичность. Другими словами, в перспективном планировании жизни индивид не только планирует, что он будет делать, но и то, кем он будет» (Berger, Berger, and Kellner, 1973:71). Далее Бергер и его коллеги утверждают, что современная идентичность специфически дифференцирована, специфически рефлексивна и специфически индивидуализирована (pp. 73-5). Такая точка зрения на современность действительно очень близка оценке индивида в современном обществе, предложенной Гидденсом, поскольку он утверждает, что современность подразумевает рефлексивность и в этом контексте самость становится проектом. Бергеровское понимание детрадиционализации, по-видимому, послужило основой для подобных форм анализа. В любом случае, важно отметить, что понимание современности, как имеющей рефлексивную природу, было заложено еще Бергером, по крайней мере, 20 лет назад. Эта иллюстрация представлена здесь в качестве ещё одной иллюстрации темы непоследовательности в социальной теории, когда поиск оригинальности, судя по всему, неизбежно влечет за собой постоянное нарушение аккумуляции и последовательности в построении теории.

Другая сложность, препятствовавшая непрерывному развитию социальной теории в 20-м веке, заключается в длительном и устойчивом конфликте между Северо-Американской и Европейской социальной теорией. Европейские социальные теоретики всегда относились к американской социальной философии либо как к упрощенной и позитивистской, либо как к просто невежественной форме социального теоретизирования, контрастировавшей с философской утонченностью и глубиной европейских форм абстрактной теории. Это напряжение или конфликт между американской эмпирической традицией и европейской социальной философией восходит как минимум к 1930-м годам к парсонианской попытке интродуцировать работы Вебера, Дюркгейма и Парето в североамериканской академической среде (Parsons, 1937). Впоследствии конфликт усугубился в связи с переездом франкфуртской школы в Америку, на территории которой такие авторы, как Хоркхаймер, Адорно и Маркузе, сознательно разрабатывали такую манеру теоретических рассуждений, которая позволила бы им дистанцироваться от американской традиции прагматизма и эмпиризма (Fleming and Bailyn, 1969). В контексте международной борьбы за статус социальной теории следует рассматривать также расцвет и значение социологии Парсонса. Упадок парсонианства означал триумфальный переход позиции доминирования к системным теориям таких авторов, как Юрген Хабермас и Никлас Луман.

После Парсонса не появилось ни одной американской системы, способной конкурировать с критической философией Хабермаса и системным анализом Лумана. Воссоединение Германии и упадок организованного коммунизма означают возможность начала нового витка доминирования европейской социальной теории в развитии мировой социологии. Тема европейской гегемонии отчетливо обозначилась на съезде Международной Социологической Ассоциации в 1994 году в Белефельде (Bielefeld), на котором присутствующие констатировали центральное место европейской социальной теории (Nedelmann and Sztompka, 1993). Эти национальные перипетии затрудняют достижение глобальной или общей согласованности социальной теории в условиях политического и культурного конфликта.

Наконец, мы должны учитывать моральное измерение социальной теории. Классическая социальная теория основывалась на предположении, что капиталистическая цивилизация радикальным образом трансформирует не только социальные структуры, но и моральные системы, а также личности и ментальности людей, по большому счету им во вред. В целом, классическая социальная теория занимала пессимистическую и ностальгическую позицию по отношению к социальным переменам, посредством которых, вследствие роста социальных классов и социальной дифференциации, окажется разрушена целостность и гармония традиционных сообществ. Как мы уже отмечали, такое понимание играло важную роль в различении, которое Фердинанд Тённис проводил между общиной и обществом (community and association). В современной социальной теории такая «общинная» позиция «члена коммуны» была воспринята и продолжена такими авторами, как Ализдэр МакИнтайр (Alisdair McIntyre) в ряде публикаций, где моральная и социальная теории были сведены воедино в целях формирования в полной мере обоснованного представления о проблеме ценностей в современном обществе. В этом введении я предположил, что основные моральные проблемы следующего века, вероятно, будут вращаться вокруг технологии, окружающей среды и человеческого тела. Текущие изменения в медицинской науке, особенно в сфере репродуктивных технологий, вызвали ряд принципиальных вопросов о природе физического тела в отношении к человеческой идентичности. Поэтому неудивительно, что одним из основных фокусов современной социальной теории стала социология тела (O’Neill, 1985; B. S. Turner, 1984; Shilling, 1993). Загрязнение окружающей среды и быстрые изменения технологических возможностей подняли проблему обитаемого (habitable) статуса Вселенной и проблему создания и защиты обитаемых социальных структур. В этой области, важнейшим вкладом в социальную мысль 20-го века явились работы Пьера Бурдье. Бурдье брался за многие важные вопросы, с которыми сталкивалась социальная теория в 20-м веке, обеспечив появление целого ряда теоретических прорывов, новых концепций и терминологии для концептуализации отношений между телом и габитусом, экономической и культурной властью, индивидом и обществом. Работы Бурдье сами по себе могут служить иллюстрацией ко многим идеям относительно аккумуляции и последовательности, сформулированным в этом введении, особенно вследствие его постоянной концентрации на проблемах социальной стратификации, габитуса и тела. У Бурдье присутствует программа эмпирического исследования культурного капитала (Bourdieu, 1979), четкое понимание конструирования теории (Bourdieu, 1990) и приверженность к участию в политических дискуссиях (Bourdieu, 1991).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: