Последовательность и Аккумуляция в Социальной Теории 3 страница

Однако, в последнее десятилетие двадцатого века это влияние пошло на спад. Причины этого чрезвычайно сложны. Они имеют отношение в большой степени к современным социальным тенденциям, а не к интеллектуальным недостаткам социальной теории Маркса. Эти тенденции состоят в: устойчивости капитализма как социальной системы, несостоятельности социалистических и коммунистических обществ России и Восточной Европы и инвайроменталистской критике Западных подходов к природе как области, которая подлежит подчинению и контролю. Тем не менее, с работами Маркса связан ряд теоретических затруднений, которые требуют особого внимания.

Во-первых, Маркс не решил проблему структуры и действия (agency). Другими словами, он не преуспел в идентификации устойчивой теоретической идиомы, которая была бы способна представить социальную жизнь, как одновременно структурно организованную и всё-таки открытую к активному преобразованию человеческими акторами. Вместо этого его собственные работы, и работы последующих представителей Марксистских традиций, демонстрируют неустойчивое напряжение между двумя, по-видимому, несовместимыми позициями. С одной стороны находится глубоко структуралистское понимание социальных институтов, которое оставляет мало места для активного человеческого действия (agency), как, например, в Капитале Маркса (1867-85-94). С другой стороны находится волюнтаристский акцент на активной роли человеческого участия (agency) в формировании общества и социальных изменений (как в Классовой борьбе во Франции 1848-50 (1850) Маркса). Ни Маркс, ни другие авторы марксистской традиции не преуспели в разрешении дуализма структуры и действия. Этот дуализм, однако, свойственен не только Марксу или Марксизму, как мы увидим позже.

Вторая проблема, связанная с историческим материализмом Маркса, заключается в переоценке значимости материального базиса общества, основанного на способе производства, и социальных отношениях производства. Эта точка зрения, разработанная в процессе его полемики с немецким идеализмом середины девятнадцатого века, была предназначена для дистанцирования социальной теории Маркса от идеалистов, которые придерживались убеждения о том, что доминирующие идеи являют собой ключ к общественному устройству и направленности социальных изменений. Одно из наследий этой полемики - знаменитая модель базиса и надстройки, в которой политические, юридические, культурные и религиозные аспекты жизни представлены как надстройка, происходящая из и находящаяся под глубоким влиянием материального базиса.

Совершенно ясно, что Маркс и Энгельс вовсе не ставили своей первостепенной целью ограничиться таким, довольно-таки упрощенным акцентом на материальных факторах. Ряд последующих теоретиков, испытавших сильное влияние Марксистской традиции (например, Уильямс, 1973; Хабермас, 1979), отвергают модель базиса и надстройки. Тем не менее, если эта модель отвергаетсянепонятно, чем её можно заменить. Хотя на крайне абстрактном уровне предпринимались попытки, утверждать, что марксизм подразумевает гораздо меньшую приверженность материалистическому детерминизму «в конечном счёте», это не слишком убедительно, если мы не знаем, как регулярно проявляется «конечный счёт». Тем временем, попытки доказать, что «политическое», «правовое» или «культурное» являются относительно автономным областями, страдают от той же самой проблемы неопределенности. Иначе говоря, насколько автономной является «относительная автономия»? Таким образом остаётся ощущение загнанности в концептуальную западню, которая не допускает возможности того, что общественной жизни свойственен фундаментальный каузальный плюрализм.

Недостаточность одномерного материалистического подхода Маркса к каузальности отражена в затруднениях, возникающих при попытке рассмотрения двух важных теоретических проблем. Первая - это проблема порядка. Вторая, которая будет рассмотрена позже в этой главе, это проблема смысла.

Проблема порядка стоит в одном ряду с проблемой структуры и действия в качестве одной из ключевых теоретических проблем, изложенных классической теорией на социологический манер, на базе ранних философских рефлексий таких авторов, как, например, Гоббс (Hobbes (1588-1679)). Проблема порядка возникает в связи с делением общества на отдельные сущности (например, личности), каждая из которых преследует собственные цели и интересы. Спрашивается, каким образом в условиях возможной эндемической конкуренции и конфликта, общество может сохранять свою целостность на стабильной основе? Как может быть предотвращена война всех против всех? И как возможна координация бесчисленных интеракций крупномасштабного общества?

Этот вопрос возник не в девятнадцатом веке, но он становился все более и более значимым в то время в результате взаимопереплетения ряда социальных тенденций. Они включают разрушение сплоченных сообществ, основанных на родственных связях и едином местоположении, и их замену всё более и более обезличенным урбанизированным индустриальным обществом, цельность которого обеспечивается посредством рыночных операций между индивидуальными частными домохозяйствами. Политэкономисты, такие как Адам Смит (1723-90) и последующие поколения либеральных экономистов, считали, что рынок сам по себе представляет мощную систему социальной координации, обеспечивающую соответствие индивидуальных потребностей наличным благам. Идеализированная картина рынка, изображающая его в виде изначальной свободной системы, предполагала относительно незначительное вмешательство правительства и закона для обеспечения целостности общества. В значительной мере классическая социальная теория может быть расценена как критическая реакция на попытку либералов решить проблему порядка таким способом.

Вклад Маркса в проблему порядка фокусируется вокруг принуждения, происходящего из экономической власти как основы для понимания общественного устройства. Власть доминирующего класса частично зависит от его владения материальными ресурсами, например, от доступа к рынку труда при капиталистическом способе производства. Работники вынуждены продавать свой труд, чтобы выжить, тогда как капиталисты не обязаны нанимать их. Эти неравные отношения власти оказываются вне поля зрения либерального идеала «свободного рынка».

Однако власть доминирующего класса также зависит от политического управления и репрессивной власти государства. Относительно последнего аспекта Маркс был столь же критичен к политическому либерализму, как и к экономическому. Он расценивал Французскую Революцию 1789 г. не как рассвет нового века всенародного суверенитета, обеспечивающего демократическое управление обществом. Напротив, он считал, что политические права граждан по форме своей абстрактны, они не несут в себе экономических и политических прав, способных устранить экономическую и политическую власть доминирующих классов, связанную с данным способом производства. Маркс, подобно большинству других Европейских классических теоретиков, недооценивал значение демократии, хотя на это у него были собственные причины.

Марксову анализу способа, посредством которого экономическая власть влияет на общественный порядок через экономические и политические механизмы, присущи определённые достоинства. Тем не менее, Марксово «принудительное» объяснение общественного порядка далеко от того, чтобы быть исчерпывающим или достаточно тонким и способным охватить все нюансы каузальных отношений между рынком, государством и культурой в современных условиях (для детального изложения этой точки зрения смотри Holton, 1992). В частности у Маркса придаётся чрезмерное значение принудительным и инструментальным аспектам общественного порядка за счет недооценки элементов консенсуса и нормативных элементов.

Одной из причин того, что Маркс и Марксистская традиция пренебрегали проблемами нормативности, заключается в предпочтении ими модели социального действия, основанной на инструментальном преследовании личного интереса. Под инструментальными здесь понимаются действия, предпринятые для достижения цели, а не действия, которые ценны сами по себе. Если индивиды и классы действуют инструментально, чтобы реализовать исключительно материальные интересы, то нет надобности обращаться к нормативным или ценностно – обоснованным соображениям. Этот подход, однако, лишает Маркса и Марксизм возможности ответить на ключевой вопрос, возникающий перед марксистской версией классической теории, а именно вопрос о несостоявшейся материализации пролетарской революции.

Как убедительно продемонстрировал Локвуд (Lockwood 1992), марксистские попытки «привить» нормативные элементы инструментальной модели действия через использование понятия идеологии - это попытки «ad hoc». Они вызвали неустойчивость во всей теоретической системе, поскольку точные масштабы нормативного влияния в сопоставлении с материальными интересами и инструментальным действием так и не были определены. В них также проявилась склонность к редуцированию идеологии до статуса ещё одной разновидности принудительного механизма классового контроля. Таким образом, остался в стороне вопрос о том, могут ли нормативные структуры трансцендировать и ограничивать классовое влияние.

Теперь мы продолжим знакомство с обширным репертуаром классической социальной теории и перейдём от вклада, сделанного Марксом, к рассмотрению альтернативных перспектив анализа структуры, действия, и социального порядка в работах Дюркгейма и Алексиса де Токвиля (1805-59). Вслед за тем, мы рассмотрим вторую значимую проблему, оставленную неразрешенной Марксом, а именно проблему смысла.

Дюркгейм (Emile Durkheim)

Эмиль Дюркгейм, так же как и до него Маркс, делает акцент на различии между обществом и природой. Однако, Дюркгейм формулирует это различие даже более сильно, чем Маркс, через введение понятие общества как сущности sui generis, сущности особого рода. Для Дюркгейма это означало, что социальные факты можно объяснять только через другие социальные факты, а не через отношение к биологическим или интроспективным психологическим данным. Он попытался аргументировать это утверждение, постулируя несоизмеримость социальных фактов с биологией и психологией. Этот тезис имел чрезвычайное значение для последующих притязаний социологии на статус полноправной автономной дисциплины, особенно перед лицом попыток поглотить «социальное», предпринимавшихся со стороны биологических и психологических наук.

Сходство с Марксом заключается также в том, что концепция общества у Дюркгейма также строится вокруг понятия социальной структуры. В разработке концепции социальной структуры ключевым для Дюркгейма является вопрос: " Как возможно общество? ", а точнее, "Как возможно общество при современных условиях? ", таких, как упадок связующей силы традиции и экспансия индивидуализма. Если у Маркса понятие структуры строится вокруг способа производства и материального интереса, Дюркгейм основывается на паттернах социальной сплоченности, заключающих в себе моральный консенсус и нормативное регулирование. Именно эти паттерны играют роль структурного каркаса, формирующего и регулирующего человеческую деятельность.

Формы социальной солидарности Дюркгейм рассматривает как структуры, потому что они воспринимаются человеческими акторами как источники внешнего принуждения. Если у Маркса внешнее структурное принуждение основано на праве частной собственности, определённом данным способом производства, то у Дюркгейма внешнее принуждение предполагает чувство морального долга индивида по отношению к обществу в целом. Мораль в этом смысле не столько внутреннее личностное обязательство, сколько сила, генерируемая извне. Типичным воплощением этого являются правовые положения и формулировки, которые как раз вызывают ощущение внешней силы по отношению к индивиду.

Подобно Марксу и другим классическим социальным теоретикам, Дюркгейму было присуще чёткое осознание историчности социальных институтов. Структуры социальной солидарности и воплощающие их институты, такие, как законодательная система, не постоянны, они изменяются с течением времени. Дюркгейм проводил фундаментальное различие между механической солидарностью, типичной для традиционных обществ, и солидарностью современных обществ, которую он назвал органической.

В прошлом, единство общества основывалось на принципе подобия его членов. Этот вид солидарности можно рассматривать как типичный для племенных обществ, и обществ, связанных общими родственными узами. Он обозначается как "механическая солидарность" в том смысле, что моральные обязательства воспринимаются как "естественные", вследствие чего не предполагают морального осмысления со стороны индивида. Правовые рамки, характерные для данного вида солидарности, фокусируются вокруг репрессивного законодательства, делающего акцент на принуждении к конформному поведению и наказании за девиацию.

При органической солидарности, наоборот, общество объединено на основе различий. Здесь Дюркгейм утверждает, что современные условия индивидуализма и профессиональной специализации не обязательно приводят к моральной анархии или аномии, означающей отсутствие нормативной основы. Единство достигается на основе различий, но не способом, предложенным либеральными или утилитарными экономистами. В частности, осуществление личного интереса человеческими акторами, преследующими различные цели в условиях рынка, по мнению Дюркгейма, не способно гарантировать социальную сплоченность и решение проблемы порядка. Развивая это положение, Дюркгейм воспроизводит характерную для классических социальных теоретиков критику рыночной экономики, но делает это отличным от Маркса образом.

Для Дюркгейма недостаток экономического либерализма и утилитаризма был связан не с отсутствием темы неравенства власти и последующей эндемической дезорганизации по причине классового конфликта. Он осознавал наличие проблем, диагносцированных Марксом, но считал, что они являются не столь фундаментальными как всеобъемлющая проблема социальной солидарности. Неравенство в экономической власти так или иначе могло устраняться политическими средствами, такими как запрещение наследования благосостояния и отмена монопольного контроля права выбора той или иной профессии. Проблема социальной сплоченности представлялась Дюркгейму более фундаментальной, потому что он считал, что общество не может быть устойчивым без какого-либо нормативного порядка. В этой связи главным изъяном в аргументации экономистов явилась их неспособность поставить проблему порядка.

Дюркгейм считал, что личный интерес, отраженный в договорном обмене (contractual exchange), слишком краткосрочен и неустойчив в качестве основы для социальной солидарности и предотвращения моральной анархии. Личный интерес постоянно движется в различных направлениях, поскольку желания изменяются и интересы воплощаются во всё новых и новых договорах. Чтобы действовать эффективно, считал Дюркгейм, договор должен опираться на некоторый внешний набор обязательств – речь идёт о доктрине, названной «внедоговорное основание контракта». Без этого контракт не будет вызывать уважения и наступит аномия.

Как же Дюркгейм, указывающий на этот изъян рыночной экономики и утилитарной мысли, трактует органическую солидарность и принцип солидарности через различие? В своей важнейшей работе «О Разделении общественного труда» (1893) Дюркгейм идентифицировал ключевой современный институт, способный решить эту проблему. Это разделение труда. Индивиды здесь принадлежат к различным специализированным профессиям, с присущими им интересами, однако они, в свою очередь, включаются в структуру, в которой каждый должен полагаться на представителей других профессий для реализации собственных потребностей. Взаимозависимость сосуществует с различием. Такова органическая модель, разработанная Дюркгеймом, для разрешения парадокса, состоящего в том, как общество, основанное на различии, может, тем не менее, создавать эффективные механизмы солидарности.

Применяя эту схему к правовой сфере, Дюркгейм констатирует, что по мере перехода солидарности от механического к органическому типу, осуществляется переход от репрессивного к реститутивному законодательству. Реститутивное законодательство выражает право справедливости для различных индивидов и прав на гражданское возмещение, если справедливость была нарушена в деловых договорных отношениях с другими. Эта юридическая структура придает вещественное содержание понятию «внедоговорное основание контракта», введенному выше.

Дюркгейм подчеркивает, что уровень сплоченности, достижимый при органической солидарности, менее интенсивен, чем при механической солидарности. В первую очередь потому, что в построении социальной солидарности теперь участвует индивидуальное сознание, тогда как раньше нормативные связи действовали более автоматическим и естественным способом. Теперь общество освящает индивидуализм и особенно юридические и политические права индивида, а индивидуальное своеобразие оказывается структурно признанной и не подлежащей изъятию чертой современного общества. Для Дюркгейма, солидарность больше не может достигаться через обеспечение моральных обязательств, основанных на сходстве.

В течении жизни он, однако, пересматривал природу ключевых институтов, способных примирить солидарность с различием. Если в своей ранней работе он фокусировался на социально-экономическом институте разделения труда, то позже он придавал большее значение демократическому гражданстве как основополагающему институту, посредством которого периодически воспроизводятся социальные связи и обязательства. Если некогда он считал государство слишком удалённым от повседневной жизни, чтобы исполнять эту функцию, то позже он начинает рассматривать гражданские ритуалы демократического общества в качестве ключевых аспектов тех обязательств, которые связывают различных индивидов в единое общество. Эта идея присутствует в тексте, переведенном на английский язык под заголовком «Профессиональная Этика и Гражданская Мораль» (Professional Ethics and Civil Morals (Дюркгейм, 1950)). Здесь демократия понимается как гармоническое соответствие органической солидарности постольку, поскольку она «позволяет гражданину принять законы его страны с большим пониманием, и меньшей пассивностью... [и являет собой]... политическую систему, которая в наибольшей степени соответствует нашему современному понятию личности» (Дюркгейм, цитируемый Lukes, 1975: 273).

Преимущества социальной теории Дюркгейма в том, что он гораздо более удачным способом, чем Маркс или любые другие предшествующие социальные теоретики, объединил в анализ социальной структуры нормативные элементы и теорию общественного порядка. Это сделало возможной действенную критику нормативной слепоты рыночной экономики, ту линию критики, которая оказалась упущенной Марксом из-за его акцента исключительно на проблемах материального интереса и власти. Это также дало возможность Дюркгейму привлечь внимание к отношениям между политическими институтами, правом, и социальной солидарностью, то есть к вопросам, которые оказались упущены в Марксовом материалистическом и экономическом анализе политической и юридической надстройки.

Интерес Дюркгейма к нормативным проблемам и социальной сплоченности также оказал вдохновляющее воздействие на теоретиков двадцатого века. Идея о том, что имеются глубокие моральные структуры, внедренные в социальную жизнь, произвела огромное впечатление на структурную антропологию, что особенно заметно в теориях таких авторов, как Леви-Стросс (1958). Между тем, Дюркгеймианский акцент на нормативных основаниях современного общества и его стремление примирить индивидуализм с социальным порядком получили дальнейшее развитие в Соединенных Штатах. В работах Парсонса (Parsons) и Беллы (Bellah) присутствует стремление расширить и усовершенствовать Дюркгеймианскую линию анализа посредством таких понятий как «поддержание скрытого образца в системе» (Парсонс, 1951) и «гражданская религия» (Bellah, 1975). В этом отношении стало очевидно, что никакое объяснение социальной структуры не будет адекватным без ссылки на нормативную и материальную структуры. Кроме того, никакое осмысление проблемы порядка не будет когерентным без ссылки на нормативные измерения социальной солидарности.

Учитывая сказанное, понятно, что социальная теория Дюркгейма вызывает множество вопросов. Во-первых, роль человеческого действия в активном формировании общества оказывается в структурализме Дюркгейма ещё более усечённой, нежели у Маркса. Маркс, возможно, не устранил противоречия между структурой и действием, или, иначе, между необходимостью и свободой (Александер, 1982b), но он сохранял сильный акцент на революционном действии и классовой борьбе как движущих силах истории. Структурные факторы не обеспечивают исчерпывающего объяснения активному формированию социальной жизни политическими средствами.

Структурализм Дюркгейма, даже более жесткий и, определённо, менее волюнтаристский, чем у Маркса. Это отражено в его определении социального факта в качестве «каждого способа действия, фиксированного или нет, способного оказывать внешнее принуждение по отношению к индивиду» (Дюркгейм, 1895, переведено Lukes, 1975: 9). Этот смысл общества как внешнего принуждения, конечно, ценен для понимания широкого круга социальных институтов, предшествующих вступлению индивида в общество. Примеры этого - язык и мораль или религиозные коды. Однако, представление об обществе как о внешней реальности, к которой индивиды в большей или меньшей степени социализируются через такие институты, как семья и система образования, оставляет небольшое пространство для активной роли индивидов в приписывании значения ситуации и соответствующего осмысленного действия. Дюркгеймианская концепция человеческого актора скорее когнитивная, нежели оценочная, поскольку он предполагает, что в данной социальной среде мыслим и рационально возможен только один тип моральной системы (Lukes, 1975: 426). Так, он утверждает, что "невозможно желать мораль отличную от той, которая задана социальными условиями данного времени" (Дюркгейм, 1924 (1953: 38)).

Только к концу своей карьеры Дюркгейм начал воспринимать этот крайний антиволюнтаризм как проблематичный. Это произошло посредством трудноуловимой перемены в его взглядах на отношения между индивидом и обществом. Теперь они меньше понимались в терминах воздействия внешней реальности (то есть морального порядка) на индивида, и больше - в терминах создания и переосмысления общих ценностей и коллективных норм в умах индивидов. Последние стали восприниматься не просто как внешние обязательства, но также как желаемые самим индивидом. Тем не менее, даже в этой более поздней формулировке, индивидуальная интернализация морального порядка все еще предполагает индивидуальную приверженность к доминирующей структурной действительности. Более убедительное объяснение смысла социального действия с точки зрения актора досталось на долю немецкого социолога Макса Вебера (смотри ниже).

Во-вторых, можно утверждать, что достоинства и недостатки концепции Дюркгейма - в некотором смысле обратны таковым у Маркса (для дальнейшего уточнения этого тезиса смотри Lockwood, 1992). Если Маркс подчеркивает значимость материальных или экономических структур и институционального действия в ущерб нормативным факторам, Дюркгейм концентрируется на нормативных проблемах в ущерб материальным и инструментальным. Хотя Маркс даёт убедительное объяснение ограничивающего воздействия материальных структур и причин неравенства экономической власти и социального конфликта, его объяснение структуры, действия, и порядка основываются по существу на инструментальной утилитарной схеме, которая не оставляет места для нормативных аспектов социальной жизни. Дюркгейм, в свою очередь, убедительно демонстрирует, что нормативные структуры существуют, и что социальный порядок не может быть создан просто на основе личного интереса и инструментального действия, однако он преуменьшает значимость материального аспекта и не допускает возможности того, что конфликты по поводу материального интереса могут, при определенных условиях, явиться причиной классового социального раскола, который подрывает социальный порядок.

Это направление критики наносит большой ущерб теории общества Дюркгейма. Как указывает Локвуд (1992), если признать, что структурирование социальной жизни не основывается на исключительно моральном регулировании, тогда некоторое пространство должно быть отдано материальным интересам, которые не обязательно существуют в пределах структуры нормативного порядка.

Последнее затруднение, связанное с социальной теорией Дюркгейма, - недостаточная разработанность ряда его аргументов в плане их приложимости к современным социальным институтам. Проблема здесь состоит не в теоретической непоследовательности, а, скорее, в неспособности приложить важные теоретические инсайты к функционированию современного общества. Два примера позволяют сделать этот вывод. Первый связан с понятием «внедоговорного основания контракта», предложенным Дюркгеймом для обозначения значимости нормативных элементов в экономической жизни. Эта очень интересная идея так и не нашла сколько-нибудь систематического приложения к институтам современного рынка. Второй пример связан с тем, что Дюркгеймианская трактовка демократии ограничена проявлениями коллективного подъёма, посредством которых общественные демократические ритуалы, как представляется, воспроизводят паттерны социальной солидарности. Исторический генезис гражданства или современной бюрократии не получают детальной разработки. Если Маркс недооценивает современные институты демократического общества, возникновение которых имело место в девятнадцатом веке, более позитивная Дюркгеймианская оценка оказывается ограниченной вследствие его стремления рассматривать демократию в пределах нормативного каркаса органической солидарности.

Более удовлетворительное и тонкое осмысление демократического общества можно найти в работах одного из самых ранних, но также наименее оцененных по достоинству из европейских социальных теоретиков девятнадцатого века, Алексиса де Токвиля.

Алексис де Токвиль (Alexis de Tocqueville)

Де Токвиль воспринял Французскую Революцию конца восемнадцатого века как формативный опыт преобразования современного Европейского общества. Эта значимая веха послужила для него сигналом появления нового типа социального авторитета и новых институтов власти. Подобно Марксу и Дюркгейму, он одновременно стремился к пониманию происходивших вокруг него глубоких социальных изменений, а также их последствий для человеческих ценностей, таких, как свобода и общинность (community). Кроме того, де Токвиль был первым из классических социальных теоретиков, посетившим Соединенные Штаты и начавшим интегрировать американские социальные тенденции, в частности американскую демократию, в социальную теорию.

Для классических теоретиков типично стремление использовать дихотомические понятия с целью обозначения основных различий между новым, современным им обществом, и тем, которое было до него. В этом смысле Токвиль не исключение. Подобно тому, как Маркс противопоставляет феодальный и капиталистический способы производства, Дюркгейм - механическую солидарность органической, Тённис (1855-1936) - различает Gemeinschaft (общину) и Gesellschaft (общество, основанное на добровольном договоре), де Токвиль противопоставляет традиционно рассредоточенную власть дореволюционного ancien regime централизованной власти современного демократического государства.

Для де Токвиля, современное демократическое государство представляет собой главное историческое новшество в структуре общества, и особенно в структуре власти. Нисбет (1967: 120) расценивает работу Токвилла как «первое систематическое и эмпирическое изучение результатов (effects) политической власти в современном обществе». В этой интерпретации содержится преувеличенная оценка эмпирических оснований работы де Токвиля. Но она полезна для понимания общей более спекулятивной структуры аргументов де Токвиля, сфокусированных вокруг четырех аспектов политических изменений, связанных с современным демократическим государством, а именно тотальности (totalism), массовости (the mass base), централизации и рационализации.

Французская Революция и последовательное развитие демократических институтов в ряде регионов Европы и Соединенных Штатах явили собой принципиальные изменения в политическом суверенитете. В притязаниях на полный суверенитет в отношении общества демократическое государство не только отбросило остатки дробного феодального суверенитета, аристократического правления и раннего современного Standestaat, но также выказало притязания на вездесущность и всемогущество в рамках всей территории национального государства. Эта власть нашла отражение в статусе правительства как высшей законодательной инстанции и инстанции, санкционирующей исполнение закона, отрицающей, тем самым, аскриптивный статус прав аристократии и автономных городов. Вместе с тем, массовое основание демократического государства оказывалось связано с коллективным суверенитетом универсального гражданства, каждый носитель которого обладает правами гражданина. Всенародный (popular) суверенитет такого типа явился реакцией на отлучение большей части общества от традиционного политического суверенитета. Любопытно, что отлучение женщин от мнимого универсализма нового демократического государства не стало предметом рассмотрения де Токвиля.

Централизация демократического государства происходила от его притязаний на законодательно установленный монопольный суверенитет в пределах данной территории. Реализация этих требований предполагала демонтаж рассредоточенной, плюралистической, саморегулирующейся, и в финансовом отношении автономной власти таких учреждений как сословия и гильдии. Это, в свою очередь, потребовало постоянных полномочий на сбор налоговых отчислений и бюрократической административной структуры. При этом, в основе своей эта система была рационалистической в том смысле, что характерные для неё структуры и процессы оказывались привязаны к установленным законам и формальным правилам. Рационализм не только оспаривал таинство традиции, но также являл собой чрезвычайно продуманную технику правления.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: