Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Последовательность и Аккумуляция в Социальной Теории 4 страница




В де Токвилевском анализе воздействия демократического государства на автономию индивида присутствует явственный мотив структурного принуждения. Если Маркс озабочен влиянием на индивидуальную свободу и общинность (community) экономических структур, связанных с правом частной собственности, то де Токвиль, выказывает сходные опасения относительно воздействия на индивидуальную свободу тотализирующего, централизованного демократического государства. Так, в «Демократии в Америке» (1835-40 (1946, том. 2: 319)) он выражает обеспокоенность в отношении того, как верховная власть демократического государства

простирает свою длань на целое общество. Она покрывает его поверхность сетью множества мелких правил, скрупулёзных и универсальных, сквозь которые более оригинальные умы и наиболее энергичные натуры не в силах проникнуть и возвыситься над толпой... Такая власть не уничтожает, но она предотвращает существование; она не тиранизирует, но сжимает, обессиливает, гасит, и отупляет людей, пока каждая нация не превратится в... стадо, робких и трудолюбивых животных, которыми управляет пастух в лице..

Это цитата предвосхищает более поздние сочинения Макса Вебера, так же как и многие другие работы относительно власти современного государства над обществом. Они отражают представление о демократии не как о системе безраздельной свободы, но, главным образом, как о беспрецедентной форме всепроникающей власти. Как указывает Нисбет (1967: 121), основа аргументации де Токвиля состоит в том, что «отчуждающее воздействие традиционного авторитета (authority) приводит современного человека в тихое лоно власти (power), то есть власти демократического государства». С учётом сказанного, понятно, что де Токвиль далек от пессимизма относительно прогноза для демократического государства. Тенденции к удушающему централизованному управлению никоим образом не были неизбежными. Государство могло быть авторитарным и деспотичным или умеренным и республиканским в своем влиянии на общество, в зависимости от рамок, ограничивающих его возможные действия. Анализируя факторы, определяющие границы государственного управления, де Токвиль разрабатывает необыкновенно прозорливую социологию внутренней динамики современного демократического государства.

Один из главных камней преткновения республиканской демократии - склонность индивидов к уходу в частную жизнь (приватизм). Де Токвиль считал, что комплексное воздействие таких тенденций, как экономическая конкуренция и демократизация интеллектуальной жизни должны были способствовать глубокому социальному атомизму, при котором личности будут поглощены частными интересами. Это поглощение затрудняло участие в общественной жизни, создавая скорее потребителей нежели участников политики. Таким образом, политические действия государства оцениваются скорее в терминах личностных, частных преимуществ, нежели в терминах более широкого общественного интереса. Приватизм также приостановил формирование политических ассоциаций, которые могли бы оказывать сдерживающее влияние на централизованное государство. Такие тенденции к индивидуальному приватизму и демократическому деспотизму - обнаружившиеся, в большой мере, в опыте Французской Революции, которая могли, на его взгляд, быть нейтрализованы при помощи ряда факторов. В их освещении он опирался на свои наблюдения в отношении менее централизованных и институционально дифференцированных политических структур Соединенных Штатов. Во-первых, он заявлял, что важна активная поддержка политического участия посредством ясного и недвусмысленного определения прав гражданства и посредством образования. Такие меры стимулировали формирование добровольных ассоциаций, которые действовали как механизмы, ограничивающие всепроникающую власть государства. Во-вторых, он поддерживал институциональное разделение судебной и законодательной власти в рамках государства, как способ ограничения деспотического государственного управления. Действие Американских институтов, таких как независимость судебной власти и автономия добровольных ассоциаций, должно было обеспечить существенный противовес централизованной власти.

Эта теория не лишена недостатков. Во-первых, как указывает Поджи (Poggi 1972), де Токвиль почти ничего не говорит относительно фактической природы и эмерджентной логики гражданских прав. Без этого довольно трудно объяснить, как может быть преодолено воздействие централизации государственного управления и бюрократического доминирования. Также трудно что-либо противопоставить тезису марксистов о том, что властные интересы частного капитала приобретают всё более выгодные позиции для доминирования в государственном аппарате. Эта возможность была менее очевидна во времена де Токвиля, нежели чем в конце девятнадцатого века, когда Американской демократии бросили вызов процессы концентрации производства и развития Большого Бизнеса. Поэтому его вклад в социальную теорию, заключающийся в анализе политических структур демократического государства, не мог быть по-настоящему актуален до наступления послевоенной консолидации устойчивых демократических систем в Западном мире.

До сих пор в нашем анализе классическая социальная теория представлялась в качестве критического комментария относительно индустриальной и Французской революций. Её теоретическое ядро сосредоточивалось вокруг понятия социальной структуры, и последующего анализа социального действия и общественного порядка. Однако если в работах Маркса, Дюркгейма и де Токвиля концепция социальной структуры выступает в чрезвычайно связной и артикулированной форме, то понятие социального действия занимает у них менее определённое положение. Другими словами, их акцент на структурном принуждении – экономическом, моральном или политическом - с которым сталкиваются социальные акторы, выглядит более мощным, чем приводимые ими основания для автономии и свободы выбора для индивидов и групп.

К концу девятнадцатого века этот недостаток классической социальной теории настоятельно потребовал внимания к себе. В то время как социальная теория концентрировала свои усилия на анализе структуры, объяснение действия все в большей и большей степени находилось во власти двух школ, преуменьшавших значение социального контекста действия. В Европе анализ действия поляризовался между утилитарным подходом экономистов и идеалистическим подходом Романтиков (Romantics). В первом случае человеческие потребности воспринимались как вне-социально заданные, а человеческое действие редуцировалось к стратегиям личного интереса, предназначенным для достижения подобных до-социальных целей. Во втором случае человеческие желания воспринимались как возникающие в рамках уникальной человеческой индивидуальности или социальной группы путем, который не допускал кодификацию и рациональный анализ. Ни тот, ни другой подходы не были основаны на социальном понимании потребностей и действий.

Основной вклад в анализ социального действия, призванного ответить на подобные вопросы, был сделан Максом Вебером. Сохраняя приверженность сильной версии понимания структуры, он пытался, хотя и не совсем успешно, расширить анализ социального действия, уделяя особое внимание проблеме смысла.

 

Макс Вебер (Max Weber)

Вебер находился под сильным влиянием немецкого идеализма и романтизма. Он был представителем того ряда мыслителей конца девятнадцатого века, которые стремились к более последовательному привнесению точки зрения и субъективного восприятия человеческих акторов в изучение общества. Классическая социальная теория уже пыталась ответить на вопрос: «Почему люди действуют так, как они действуют?». Но предложенные ответы имели два недостатка. Первый заключался в том, что действие занимало второстепенное положение по отношению к структуре. Второй недостаток состоял в том, что предыдущие теоретики стремились оперировать одномерным причинным подходом, делая упор или на материальные (Маркс) или на нормативные (Дюркгейм) объяснения. Вебер, как указывает Александер (Alexander, 1983), пытался разрабатывать многомерный подход, в котором структура и действие, материальные и нормативные причины были так или иначе объединены в анализе социального действия.

Акцентируя значимость точки зрения актора, Вебер отличался от большинства школ идеализма и Романтизма, поскольку делал акцент скорее на индивиде, нежели на группе. Таким образом, он хотел избежать придания статуса реальных величин идеям коллективного разума или органического народного объединения (organic folk community), которое для большинства его современников ассоциировались с нацией или расовой группой. Вместо этого Вебер выводил образ индивидуального актора из морального индивидуализма либерального протестантизма и экономического индивидуализма неоклассической экономики конца девятнадцатого века (для дальнейшего уточнения смотри Holton и Turner, 1989, глава 2.). Это соединение религиозных и экономических влияний позволяет его теоретической конструкции социального действия отдать должное и моральному сознанию и эгоистическому материальному интересу.

Рассмотрение Вебером действия также имеет иные, чем у его главных предшественников, эпистемологические корни. Эпистемология - изучение познания, имеет дело с вопросами «Что значит знать нечто?» и «Что представляют из себя условия, при которых возможно познание?». Маркс и Дюркгейм принимали привычную научную эпистемологию, в которой социальная теория соответствовала процессам построения теории на основе объективного исследования фактов, сходным с естествознанием. Точнее, Маркс был несколько более проницателен, чем Дюркгейм, поскольку считал, что идеология опосредует взаимодействие между исследователем и фактами, нередко способствуя сокрытию истины или мистификации в интересах власть предержащих. Тем не менее, он утверждает, что в принципе научное познание общества возможно. Дюркгейм, наоборот, был в своём подходе большим позитивистом, поскольку считал научный метод с его различением факта и значения более пригодным к употреблению сторонниками разума.

Эпистемологическая позиция Вебера была иной. Он находился под влиянием идеализма И. Канта (1724-1804), и поздних немецких неокантианцев. Их подход строился вокруг познающего субъекта (или актора) как ключевого эпистемологического основания философии и социальной теории. Кант утверждал, что человеческое познание основывается не просто на рациональном восприятии данных внешнего, по отношению к наблюдателю, мира. Скорее наблюдатель обладает умственными способностями (или априорными категориями разума), которые активно обрабатывают и концептуализируют внешний мир.

В приложении вышесказанного Вебером к изучению общества и человеческого действия это означало, что социальные теоретики и вообще все человеческие акторы интерпретируют и конструируют смысл окружающего их социального мира. Этот смысл не является внутренне присущим социальным фактам и, если можно так выразиться, не ожидает того, чтобы быть обнаруженным посредством рационального исследования. Скорее, смысл социально создан согласно множественности различных точек зрения, воплощающих различные ценности и интересы.

Очевидно, что мировоззрение такого рода также является реакцией на возникновение индивидуализма в девятнадцатом веке. В случае Вебера, акцент помещен на связи между индивидуализмом и ценностным плюрализмом. Вебер утверждает, что с освобождением эгоистического личного интереса и моральной совести от коллективистских пут традиции индивиды начинают все более и более понимать, что они не могут полагаться на внешние моральные институции в качестве источников смысла. Вслед за Фридрихом Ницше (1844-1900) он говорит: «Бог мертв!» - в смысле широко распространенной веры в сверхъестественную всемогущую силу, способную сообщать смысл и цель жизни. Индивиды все больше и больше понимают, что теперь они должны принять на себя ответственность за собственные моральные ценности и выбор.

Веберовский акцент на точке зрения актора приводит его к утверждению, согласно которому объяснение общества не может быть приемлемым, если оно исключает смыслы соответствующих действий для участвующих в них акторов. Это необходимое условие известно как критерий «адекватности на уровне смысла» (the test of the «adequacy on the level of meaning»). Вебер использует это в своих собственных социологических трудах о возвышении Западного мира как уникальной цивилизации и особенно при анализе путей, посредством которых дух современного капитализма приобрёл значимость и моральную легитимность перед лицом своих оппонентов.

Знаменитая работа Вебера «Протестантская этика и дух капитализма», (1904-5), рассматриваемая в контексте акцента на осмысленности действия, иногда интерпретируется как «идеалистическая» альтернатива «материализму» Маркса. На первый взгляд эта интерпретация представляется до некоторой степени обоснованной, поскольку Вебер стремится показать, что дух современного капитализма восходит к ряду принципиальных идей и практик, связанных с некоторыми течениями современного Протестантизма. Однако при более тщательном рассмотрении такая интерпретация Вебера, в качестве идеалиста, представляется совершенно ошибочной. Это связано прежде всего с тем, что Вебер рассматривал как «идеальные», так и «материальные» аспекты социальной жизни, как «идеальные», так и «материальные» причины современного Западного капитализма. По мнению Вебера, человеческие акторы стремятся сочетать материальные и (как он их называет) идеальные интересы. Актор может мотивироваться и материальными интересами (например, классовым интересом в отношении дохода и экономической власти), и идеальными (например, честью и статусом этнической группы).

Эти два типа интереса могут быть взаимосвязаны и в любой отдельный период времени преобладать друг над другом. Тем не менее, они могут быть несводимы к одному фундаментальному типу интереса. Таким образом, Вебер отвергает одномерность, вне зависимости от того будет ли она материальной/экономической или идеальной/нормативной.

Второй смысл, в котором Вебер отвергает одномерность, открывается в его попытке реинтегрировать действие со структурой. Несмотря на то, что он подчеркивает осмысленность действия и необходимость экспланаторной «адекватности на уровне смысла», это ни в коем случае не исключает ссылку на структурные влияния в социальной жизни. Ведь из всех классических теоретиков именно Вебер может восприниматься как автор самого фатального из структурных прогнозов. Его основой является мнение о том, что современный мир все более и более походит на железную клетку, в которой смысл оказывается изгнан безличной силой бюрократического господства.

Веберовский анализ структуры в значительной степени строится вокруг понятия «непреднамеренных последствий действия». Эта идея, воспринятая от традиции либеральной экономической теории как в её классической (например, Адам Смит), так и неоклассической (например, Карл Менгер) формах, рассматривает ключевые социальные институты, такие как рынки, деньги и язык, как непреднамеренные продукты человеческого действия (подробнее смотри Holton и Turner, 1989). Если Дюркгейм рассматривает структуру главным образом как всеобъемлющую суперорганическую сущность, внешнюю по отношению к индивидуальному актору, то Вебер в большей степени напоминает Маркса, поскольку рассматривает структуру как результат человеческого действия. Однако Вебер отличается от Маркса в интерпретации структуры как обязательного результата целенаправленного (meaningful) действия.

Главный пример этого различия виден в анализе истоков современного капитализма. Если Маркс интерпретирует их прежде всего в терминах структурных процессов, таких как лишение крестьян собственности и развитие торговых городов, Вебер делает акцент на осмысленной деятельности человеческих акторов, таких как мелкая протестантская буржуазия семнадцатого-восемнадцатого веков. Её приверженность самодисциплине и моральной ответственности за свои действия перед Богом в поиске личного спасения, не были нацелены на создание капиталистического общества, но имели непреднамеренным результатом создание типов личности, чьи ценности и жизненные принципы способствовали предпринимательскому успеху.

Для Вебера строгая моральная ответственность в отношении личного поведения, необходимая для избравших религиозное призвание, через какое-то время для большинства трансформировалась в гораздо более мирское предпринимательское призвание. Это, как он считал, послужило средством легитимации стремления за наживой как самоцели. Новым было скорее не экономическое стяжательство, а отделение экономической деятельности от более широких механизмов социального контроля и легитимация социальных ролей, предназначенных для рационального и систематического стремления к прибыли на постоянной основе.

Теперь мы имеем возможность лучше определить место структуры и действия в фатальном Веберовском прогнозе. Образ «железной клетки», как мы видели, является драматической метафорой убеждённости Вебера в том, что безличные силы рационализации одержат верх над осмысленной деятельностью человека, способствуя «расколдовыванию мира», по мере того как личностные ценности оказываются вытеснены структурами рациональности. Хотя Вебер использует термин «рациональность» в умопомрачительном множестве смыслов (смотри Brubaker, 1984), его принципиальное значение связано для него с предсказуемостью, интеллектуализацией и безличной логикой целе-ориентированного действия. При таком инструментальном подходе к действию ценности принимаются как данность и основное внимание фокусируется на эффективном выборе средств достижения соответствующих целей. Железная клетка появляется там, где забота о средствах и инструментах вытесняет заботу о человеческих целях, или, скорее, где способ (например, выбор технологии) становится целью сам по себе. Метафора железной клетки не должна истолковываться как внешнее ограничение, налагаемое на человеческое действие, а скорее как интернализованные рамки, встроенные в человеческую личность и человеческий дух.

Вебер рассматривает процессы рационализации как наиболее характерные для Западной цивилизации. Рационализация очевидным образом проявляется не только в экономической жизни с развитием капитализма, или в культурной жизни с развитием, по его мнению, рациональной музыки и архитектуры, но, более фундаментальным образом, в современных административных институтах, и особенно в бюрократии. Ни капитализм, в его соединении с либерализмом, ни государственный социализм, с его формальной приверженностью социальной справедливости, не могут избежать использования бюрократического способа административного господства. Безличность и предсказуемость, свойственные бюрократии, воспринимаются не только как ограничивающие, но также как чрезвычайно эффективные в обеспечении народной уступчивости структурам господства. Они для Вебера (1978) - главный пример типичной современной формы легитимного господства, замещающего апелляцию к традиции как преобладающему принципу легитимации.

Всеобъемлющая концепция системы легитимного господства Вебера отражает тонкое сплетение структуры и действия в его работах. Посредством обозначения различия между властью (Macht) и господством (Herrschaft), он выходит на два типа решения проблемы порядка. Власть представляет действие, обречённое на успех даже перед лицом оппозиции и сопротивления тех, к кому оно применено. Такое решение типично для ситуации военных действий и классового конфликта, но оно имеет недостаток, будучи нестабильным в качестве долговременного источника порядка. Легитимное господство, наоборот, включает элемент добровольного согласия тех, к кому оно применяется, и, таким образом, оказывается связано с проблемой осмысленного действия. Господство может быть легитимизировано при условии следования трем различным принципам, а именно традиции, рациональной законности как воплощенной в писаном законе, и харизмы. Последний тип легитимности обеспечивает повиновение на основе экстраординарных личностных качеств, отождествляемых с определённым индивидом. Вебер считал, что харизма представляет собой главный способ сопротивления безличным структурам бюрократии и рационализации. Примечательно, что в данном анализе отсутствуют какие-либо ссылки на демократию как альтернативную возможность.

Вклад Вебера в классическую социальную теорию огромен. Он повторно ввёл проблему смысла в анализ человеческого действия, тем самым послужив важным, хотя далеко не исчерпывающим, основанием для позднейших школ интерпретативной социологии. Речь идёт об эпистемологическом вызове позитивистской точке зрения в отношении науки, и, что более существенно, побуждении к изучению осмысленной точки зрения человеческих акторов и её следствий для действия.

Вебер также пересматривает отношения между структурой и действием в направлении, отчасти преодолевающем предшествующие тенденции представления структуры как внешнего принуждения по отношению к индивидам. Маркс и Дюркгейм понимали, что это проблема, но успешно её преодолели. Вебер, наоборот, предпринял шаг к тому, что Гидденс (1979) назвал рекурсивным подходом к природе социальной жизни, в котором структура и действие одновременно присутствуют в человеческой деятельности.

Наконец, Вебер успешно порвал с одномерными каузальными подходами своих предшественников, фокусировавшимися либо на материальных/инструментальных, либо на идеальных/нормативных объяснениях социальной жизни. Как указывает Александер (1983), это представляет собой важный ресурс для разработки причинного плюрализма в современной социальной теории. После Вебера действительно не остается никакого легитимного пространства для одномерных дебатов между материалистами и идеалистами, или между экономическими и культурными детерминистами.

Вместе с тем, с работами Вебера связан ряд проблем. Во-первых, его теории действия и смысла сформировались в значительной мере в рамках либерального представления об индивиде, свойственного девятнадцатому веку. Действие и смысл, таким образом, оказываются связаны с индивидуальной субъективностью, включающей такие понятия, как индивидуальный интерес и моральное сознание (conscience). Социальная теория, в этой связи, строится на идеале трансцендентного или виртуозного человека. Эта схема практически не оставляет места для интерсубъективных отношений между индивидами. В частности по этой причине Вебер не сумел реализовать микро-социологические возможности своей интерпретативной социологии.

Во-вторых, Веберовский фатальный сценарий грядущей «железной клетки» открыт для критики в том отношении, что в нём недооценивается потенциал демократии и гражданского участия как способов противостояния воздействию рационализации и бюрократии. Когда после Первой Мировой войны появилась возможность участвовать в перепроектировании немецких политических институтов, содействие Вебера Веймарской республике реализовалось в создании сильного президентства как центра власти, альтернативного бюрократии. Это отражает глубокий скептицизм относительно возможностей народной демократии в отношении преодоления проблемы внутреннего бюрократического господства - исхода, который, согласно анализу Роберта Михельса (1876-1936), настиг довоенную Немецкую Социал-Демократическую Партию и другие рабочие движения.

Несмотря на то, что эта скептическая линия аргументации имеет определённые достоинства, она, в случае Вебера, оказалась неспособна предвосхитить послевоенную (1945) стабилизацию Западных демократических институтов как неотъемлемого элемента системы современного общества. Его анализ в некоторых отношениях также менее проницателен, чем у де Токвиля, поскольку он фактически предлагает только один сценарий демократического развития, не оставляя пространства для проявления разнообразных вариаций исторического опыта в формировании современного государства в различных национальных условиях. В этом отношении политические исследования Вебера ограничены Немецкой или Центрально Европейской системами отсчета, в которых место демократии в течение первой половины двадцатого века оставалось неопределенным.

 

Георг Зиммель (Georg Simmel)

Последний европейский представитель социальной теории, который будет рассмотрен здесь, это современник Вебера - Георг Зиммель. Его ключевой теоретический вклад связан с темами интерсубъективной природы общественной жизни. Исходная точка его анализа заключает в себе переосмысление природы социальности (sociality) (или как он предпочитал это называть - социации (sociation)) как интерактивной, основанной на взаимодействии индивидов. Общество не является ни суперорганической совокупностью, как считал Дюркгейм, ни совокупностью независимых индивидов, целостность которых конституируется вне их зависимости друг от друга. Также общество не конституируется исключительно через структуры макроуровня, такие как разделение труда или семья. Скорее, как указывает Фрисби (Frisby (1992)), Зиммель рассматривает общество как комплекс интеракций, будь то интеракции формальные и видимые, или неформальные и невидимые. Отсюда он подчёркивает необходимость «психологической микроскопии», которая позволит привнести в исследовательский фокус опыт, повседневное знание и эмоции, равно как и более привычные макроструктуры общественной жизни.

В рамках своей социальной теории Зиммель пытался определить контуры того, что могло бы быть названо социальной психологией современности вообще и большого космополитического секуляризованного города в частности. Эта попытка была предпринята в таких его важнейших работах как «Философия денег» (1900) и в знаменитом эссе «Метрополис и психическая жизнь» (1903). Они стоят в стороне от предыдущих классических социальных теоретиков в идентификации новых паттернов чувств и эмоций в повседневной жизни. Современность в теории Зиммеля не просто новая совокупность структур, а новая совокупность культурных восприятий, воплощенных в социальном взаимодействии. Как указывает Фрисби (Frisby (1992:97)), Зиммелевский анализ денег, изданный в тот же год, что и «Толкование сновидений» Фрейда, обращён не в сторону психоанализа, но анализа «эмоционального состояния, типов личности и моральных чувств», связанных с денежной экономикой.

В рамках анализа денежной экономики Зиммель затрагивает тему рационализации и универсализации безличных отношений обмена, которая рассматривалась практически всеми классическими теоретиками от Маркса до Тённиса и Вебера. Деньги в этом смысле служат универсальной и в то же время безличной мерой ценности, создающей возможность доминирования мира товарных стоимостей, обладающих денежным эквивалентом, над миром людей.

Однако Зиммель расширяет рамки предыдущих исследований, сосредоточивая своё внимание на повседневном (popular) субъективном и эстетическом опыте восприятия товарных стоимостей. Он, таким образом, разрабатывает первую социологию потребления в отличие от исследований его предшественников, концентрировавшихся прежде всего на производстве. Потребление, в этом смысле, служит для компенсации омертвляющего воздействия мира работы. Мир потребления обычно представляет предметы потребления фрагментарным способом, в соответствии с преходящим миром моды. Эта социальная практика, которую Зиммель анализировал одним из первых, интерпретируется как квинтэссенция современного сенсорного опыта повседневной жизни в терминах приспособления к последовательной смене новых предметов. Эта линия анализа была воспринята критическими теоретиками Франкфуртской Школы (смотри главу 2) и постмодернистской социальной теорией (смотри главу 14) как свидетельство заката подлинной социальности. Зиммель, в отличие от них, более амбивалентен. Осознавая наличие безличных и атомарных аспектов денежного обмена товарных стоимостей, он в той же мере осознавал значимость того, что население метрополий активно реагирует на такого рода вызовы посредством создания взаимодействующих кругов или сетей социации. Короче говоря, житель метрополии не является всего лишь пассивной жертвой консьюмеризма. Скорее, индивид способен совместно с другими использовать социальное разнообразие города для создания персонального пространства, для создания личностного пространства, для индивидуальности и игры, хотя бы и в рамках денежной экономики и моды. Вместо того, чтобы создавать утопический образ мира подлинной социальности, свободной от обезличивания и атомизации индивидов, Зиммель утверждает, что безличная денежная экономика это структурное условие, создающее возможность для индивидуальности.

Работа Зиммеля представляет собой важнейшее связующее звено между европейской и американской классической теорией, к которой мы теперь обратим своё внимание.

 

Американский вклад в Классическую Социальную Теорию

Американская социальная теория появилась в конце девятнадцатого-двадцатом веках. Подобно европейским коллегам, американские авторы стремились к критическому осмыслению новых социальных институтов, таких как индивидуализм, демократия, и город. Испытывая влияние европейских теоретиков, американские авторы, тем не менее разработали собственные акценты и аргументацию относительно ряда общих теоретических проблем, поднятых европейцами. В этой связи, они продемонстрировали подобную же заинтересованность в социальных реформах и улучшении положения человечества. Во многих предыдущих исследованиях европейская социальная теория подаётся так, как будто она обладала монополией на всю мудрость классического периода, что отражает европоцентристское влияние в истории научной мысли. В этой главе, напротив, европейская и американская теория рассматриваются как две тесно взаимодействующие традиции изучения одних и тех же проблем. Также можно утверждать, что проявившаяся в первой половине двадцатого века глобализация теории сделала устаревшей саму идею независимых национальных социальных теорий.

Подобно европейским коллегам, наиболее выдающиеся личности в американской мысли, такие как Джон Дьюи (1859-1952), Чарльз Кули (1864-1929), Джордж Герберт Мид, Роберт Парк и Уильям Томас (1863-1947), пытались преодолеть сходные же противоречия в попытках существующих теорий понять и изменить социальный мир. Недостатки, в частности, усматривались в традиции экономического либерализма с его упрощенным толкованием человеческого действия, а также в сугубо спекулятивной философской трактовке моральных проблем. В обеих традициях отсутствовал социальный реализм и сколько-нибудь обоснованная концепция "социального". В артикуляции и разработке этой позиции американские социальные теоретики опирались на традиции философского прагматизма и институциональной экономики.






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных