Последовательность и Аккумуляция в Социальной Теории 6 страница

Появление критической теории в качестве особой концепции было инициировано в 1937 Максом Хоркхаймером, директором ссыльного Франкфуртского Института Социальных Исследований. Произведения Хоркхаймера, работавшего в Нью-Йорке, предназначались для журнала Института, выходившего в Париже на немецком языке. Хоркхаймеру помогал его коллега Герберт Маркузе (1937; 1968). Значение термина «критическая теория» отражало философски осознанную, рефлексивную идею «диалектической критики политической экономики» (Хоркхаймер, 1937a (1988: 180n); 1972). В качестве ключевого понятия Хоркхаймеровского кружка, позже известного как Франкфуртская Школа, критическая теория заменила собой "материализм". Наиболее близкий к Хоркхаймеру в интеллектуальном плане Теодор В. Адорно (1966 (1973: 197)) позже писал, что смена понятия было предназначена не для того, чтобы "сделать материализм приемлемым, а для того, чтобы люди смогли теоретически осознать, в чем, собственно, состоит отличие материализма". Это кажется весьма вероятным, поскольку позиция Хоркхаймера в отношении реального буржуазного мира была в 1937 году гораздо более непримиримой, чем в 1932 -ом, когда он впервые стал директором Института и редактором.

С другой стороны, Хоркхаймер всегда был опытным и осторожным игроком. Первоначально, критическая теория была скорее кодом для передачи, чем критикой "диалектического материализма". В качестве таковой, она также имела откровенно пристрастные, хотя и не лишённые проблематичности, отношения с пролетариатом (Хоркхаймер, 1937a (1988: 187ff)) и громогласно заявляла о примате экономики (Хоркхаймер, 1937b (1988: 222)). И 40 лет спустя, Герберт Маркузе, одна из восходящих звезд Института в 1930-ых, станет утверждать, что "вплоть до самого конца марксистская теория была подлинной интегрирующей силой [Института]" (Хабермас (Habermas), 1981, том 2: 197).

Критическая теория, в отличие от "традиционной теории" – впервые изложенной в «Рассуждении о Методе» Декарта (1637) и воплощённой в «специальных дисциплинах» (Fachwissenschaften) - отгораживала себя, прежде всего, от интеллектуального разделения труда и, таким образом, от всех существующих разновидностей теории, как социальной, так и естественнонаучной, как эмпирической, так и внеэмпирической. Именно "человеческая позиция [menschliches Verhalten] делает общество своим объектом" (Хоркхаймер, 1937a (1988: 180); 1972). Удел критического теоретика "это борьба, которой принадлежит его мысль" (стр. 190). Критическая теория ни что иное как "единое развёрнутое экзистенциальное суждение" (стр. 201). Отвергая все роли в данном разделении труда, критические теоретики не стремятся встать вне или выше классов. Между ними и "управляемым классом" существуют отношения "динамического единства", хотя это единство "существует только в качестве конфликта". Посредством взаимодействия между теоретиком и классом, можно добиться ускорения процесса социального изменения. Задача критической теории состоит в том, чтобы внести вклад в "преобразование социального целого", которое может произойти только в результате острых социальных конфликтов. Таким образом, теория не предлагает никакой краткосрочной мелиорации, ни даже каких-либо постепенных материальных достижений (стр. 192-3).

Однако, критическая теория – это теория, характеризующаяся формальной концептуализацией, дедуктивной логикой и отнесённостью к опыту. Отдельные её элементы могут также оперировать в "традиционных" способах мысли, то есть в обычном научном анализе (стр. 199-200). Она не является ни враждебной, ни безразличной к эмпирическим исследованиям.5

Основой критической теории как теории является Марксова теория обмена, посредством которого из Европы распространится "подлинное капиталистическое общество, судьбоносное для всего мира" (стр. 201). Эта теория "во многих случаях" редуцируется до экономизма, однако это не означает переоценку значимости экономики, скорее она рассматривается слишком узко. Процесс социального строительства (Vergesellschaftung), если он имеет место быть, должен изучаться и анализироваться не только в узко экономических терминах, но также с учётом функционирования государства и развития "сущностных моментов реальной демократии и социальной ассоциации" (Хоркхаймер, 1937b (1988: 222-3)). "Было бы ошибочным... растворять экономические концепции в философских. Скорее наоборот,... релевантные философские объекты следует развивать из экономического контекста " (Маркузе, 1937 (1965: 102)).

Было бы уместно провести краткое сравнение критической теории в её классической форме с другим программным определением места и пользы социального знания с радикальной точки зрения, данным почти одновременно с работой Хоркхаймера, в том же самом городе, профессором Колумбийского Университета (который помимо прочего был пристанищем Франкфуртского Института в изгнании). Работа Роберта Линда (Robert Lynd) «Для чего знание?» появилась в 1939 году как печатная версия курса лекций, прочитанных весной 1938 года в Принстоне.6 Тревоги и долгосрочные социально -политические перспективы, нарисованные немецким философом и американским социологом, во многом схожи. Линд также критически относится к академическому разделению труда. Он критикует тенденцию эмпирических социальных наук воспринимать современные институты как само собой разумеющееся. Вместо этого, Линд желал бы переориентировать их на «то, чем современные человеческие носители этих институциональных форм стремятся стать», то есть на институциональные изменения (1939: 180, курсив пропущен) Направленность изменений, за которые ратует Линд, также сходна, это радикальная экспансия демократии, причём не только в области политического управления, но также в промышленности и других жизненных сферах, и отмена " частного капитализма " (стр. 220).

Но язык и способ мышления чрезвычайно различны. Линд не прибегает к теоретической традиции прошлого, а опирается на эмпирические проблемы сегодняшнего дня. Его прагматическую концепцию социальной науки – «социальная наука выстоит или погибнет в зависимости от своей полезности для людей, борющихся за жизнь" (стр. 177) - Хоркхаймер воспринимает со скептической миной.7 Его историко-критическая перспектива не связана с темами эксплуатации и классов - хотя он утверждает, что американским обществоведам следует уделять больше внимания темам класса и классовых конфликтов – скорее это своего рода антропология «человеческих стремлений», которые и служат критерием оценки уже существующих институтов (стр. 192ff). Социализм Линда – не программа борьбы, он презентируется как «гипотеза» о том, что капитализм "не обеспечивает и вероятно не создан для того, чтобы обеспечивать тот уровень общественного благосостояния, которого мы вправе ожидать от современного уровня наших технических навыков и умственных способностей" (стр. 220).

Другая критическая идиома, типичная для американского радикализма, уже после Линда, с наибольшей яркостью и убедительностью воплотилась в работе «Социологическое воображение» Ч. Р. Миллса (1959). Три основных вызова этому воображению, на которые с прямотой и самоуверенностью, характерными для искусника из Нового Света, берётся ответить Миллс, были в сущности те же, что и проблемы, лежавшие в основе гораздо более запутанных, изощрённых и тонких социальных рефлексий Франкфуртской Школы: "Что представляет собой структура данного конкретного общества как целого? ", "Каково место этого общества в человеческой истории? Каковы механизмы его изменений?", а также: "Какие разновидности мужчин и женщин преобладают в данном обществе в данный период?" (1959 (1967: 6)). Адорно, Хоркхаймер, Маркузе и другие критические теоретики, конечно, с отвращением отвернулись бы от понятия простой "механики" исторических изменений. Но, с другой стороны, энергичная проза Миллса не претендовала на особую интерпретацию мировой истории. Хотя следует иметь в виду, что интересы критических теоретиков не исчерпывались социальной теорией - они также включали теорию знания и историю теории.

В 1961 году Немецкая Социологическая Ассоциация столкнула критическую теорию с другой, более сложной и в основе своей антагонистической концепцией критики. Она пригласила Карла Поппера выступить с речью, посвящённой логике социальных наук, с Адорно в качестве со-докладчика. Сама встреча, носившая формальный оттенок, прошла спокойно и вежливо, но за ней в Германии воспоследовал ожесточённый спор, который к вящему неудовольствию Сэра Карла (Поппер, 1984a), получил прозвище "Positivismusstreit " (противоречие позитивизма) (Адорно и другие, 1976).

Поппер, отвергавший ярлык «позитивиста», презентировал свою позицию как точку зрения "критицизма", ядром которого было представление о научном методе, как "пробных попытках решений" насущных проблем, причём решений под контролем "самой острой критики" (Поппер, 1962 (1969: 106)). Поппер открыто (p. 107) нападал на индуктивистскую и натуралистическую концепцию науки, и отстаивал ценность для социальных наук интерпретативного метода, основанного на "логике ситуации" (стр. 120).

Будучи истинным диалектиком, Адорно к своему удивлению обнаружил (1962 (1969: 125, 128)), что он согласен со многими положениями в критической позиции Поппера, его аргументы были скорее развитием тезисов Поппера, чем представлением набора антитезисов. Однако это не притупило остроты его критической позиции.8 Главное отличие Адорно от Поппера заключалось в выборе объекта критицизма, или критики (в немецком языке оба этих понятия обозначаются одним словом). Для Поппера целью критицизма были принятые способы решения научных проблем, а с точки зрения Адорно критика должна распространяться на тотальность всего общества в целом. Согласно Адорно, современное общество становится реальной проблемой только для теории, могущей концептуализировать альтернативную социальную реальность. И «только через то, чем оно не является, общество раскроет себя таким как оно есть, и в этом, как я полагаю, заключается подлинная цель всякой социологии, которая не стремится, в отличие от большинства современных проектов, фактически редуцировать себя исключительно к целям общественного или частного управления" (p. 142).

Диалектика критической теории вышла за пределы марксистской критики политической экономии. В годы Второй Мировой Войны Хоркхаймер отказался от планов написания фундаментального трактата по диалектике и вместо этого он вместе с Адорно составил сборник эссе и фрагментов, известный как «Диалектика Просвещения» (1944). Тема этих эссе, а именно саморазрушение просвещения, рассматриваемого с точки зрения попытки его спасти, задала интеллектуальный тон всей послевоенной Франкфуртской Школы (Хоркхаймер и Адорно, 1946 (1987: 597); 1972).

Хотя это всё ещё воспринималось как продолжение марксизма, но в работе Фридриха Поллока, интерпретировавшего фашизм как государственный капитализм (другим вариантом государственного капитализма был Сталинизм), классические марксистские экономические категории фактически уходят на задний план, становятся не более чем фоном рассуждения. Впрочем, этот процесс уже был виден в изменениях к неизданной версии (1944 года) «Диалектики Просвещения», опубликованной в 1947 году в Амстердаме (van Reijen и Bransen, 1987). Последняя крупная работа Хоркхаймера, «Затмение разума» (The Eclipse of Reason) (1947), была посвящена критике инструментального разума, и после войны, когда главным критическим теоретиком стал Адорно, центральным понятием критической теории становится "die verwaltete Welt", что в переводе с немецкого теряет характерный трагический оттенок и означает "управляемый мир". Фрейд и его культурная критика были также восприняты послевоенной критической теорией. В наиболее изощрённой форме это воплотилось в «Эросе и Цивилизации» Герберта Маркузе (1955).

И всё-таки пуповина, соединяющая критическую теорию Франкфуртской школы с марксистской критикой домарксистской политической экономии, так и не была перерезана, хотя надежды на её какой-либо позитивный диалектический результат практически не осталось. Именно марксистская критика стала отправной точкой для критики "идеологии индустриального общества" Маркузе (1964). Она же присутствовала в полемике Адорно и Поппера, а также в последней работе Адорно, лекциях по введению в социологию, прочитанных весной 1968 года. В них он также отчитывает Миллса за то, что тот остаётся в интеллектуальном долгу у доминирующих концепций конвенциональной социологии и, в связи с этим, пренебрегает анализом экономических процессов (Адорно, 1993: 237-8).

Однако помощник и протеже Адорно и преемник Хоркхаймера Юрген Хабермас уже принялся за дело и начал выводить критический проект за пределы политической экономии Маркса. Первоначальным мотивом для этих философских новаций были перемены в жизни капиталистического общества, связанные с новыми ролями политики, науки и технологии. Вместо марксистских понятий призводительных сил и производственных отношений - ключевых для теории социальной диалектики Маркса – Хабермас ввёл "труд" (понятие, предполагающее как инструментальное действие, так и рациональный выбор) и «символически опосредованное взаимодействие» или "коммуникативное действие". В ряде лекций и эссе 1960-ых годов Хабермас (1968) заложил новый теоретический фундамент, на котором позже начал возводить грандиозные теоретические сооружения - Теорию Коммуникативного Действия (1981) и теорию права (1992a). Хабермас отказался от системных противоречий, на которые указывала концепция Маркса, первоначально заменив их различением между разнообразными видами практического и познавательного интереса, а позднее - конфликтом между социальной системой и "жизненным миром".

Несмотря на правомерность некоторых попыток считать Хабермаса законным потомком Франкфуртской школы, сам он не воспринимал себя в качестве такового и, более того, чужие попытки представить его наследником критической теории или продолжателем Франкфуртской школы встречал с неизменными возражениями. После смерти Адорно в 1969 Институт оказался в запустении, Хабермас и другие его видные коллеги покинули его. С другой стороны, он продолжал практиковать "критическую социальную теорию " в более широком смысле и "в режиме всепоглощающей и бескомпромиссной самокритики" (Хабермас, 1985b (1992: 212)). Самым важным пунктом в этой практике по-прежнему была критическая защита современности (Хабермас, 1985a; 1992b). Несмотря на все существенные различия в теоретических основаниях, между Марксом и Хабермасом всё же осталась историческая и социологическая преемственность.9

Хабермас порвал не только с критикой политической экономии. Он отверг дискурс своих предшественников в целом ряде других аспектов. Он отказался от "фрагментарного" Essaistik как орудия для сложных критических конфронтаций с другими способами мысли. И в самом деле, Хабермасовская манера развития собственных положений через длительные пересказы и обсуждение работ других авторов больше напоминает Маркса, чем Адорно. Его концепция коммуникативной рациональности и "свободной от доминирования коммуникации" представляет собой попытку обеспечить нормативную основу для собственной критической позиции, что никогда не волновало Адорно, Хоркхаймера и Маркузе, пропитанных классическими традициями Немецкого идеализма (Хабермас, 1979 (1992: 56)).

Критическая теория – это философское восприятие, рефлексия по поводу и дальнейшее развитие критики политической экономии Маркса в контексте драматических событий, совершившихся в период с 1914 по 1989 год: кровопролития Первой Мировой войны, положившего конец высокой культуре прекрасной эпохи (belle epoque); неудачи революции на Западе и её ублюдочного осуществления в России; великой Депрессии; фашизма, институционализировавшего и рационализировавшего погромы до превращения их в Холокост; появления и расцвета глобальных организаций; Второй Мировой Войны; и Холодной войны во всей её одномерности. Всё это время критическая теория оставалась уникальным, ни на что не похожим рупором радикальной рефлексивности по поводу европейского пути через современность.

Её классические тексты – написанные в изгнании, во время бегства за границу в попытке укрыться от машины уничтожения, изданные эпизодическим и случайным образом и к тому же изложенные с помощью сложнейшего кода - были фактически скрыты от публики в течение 50-ых - начала 60-ых годов, причём не только стараниями носителей других убеждений, но и усилиями самих критических теоретиков.10 Однако критическая теория вновь привлекла к себе внимание, сначала в Западной Германии и, несколько позже, в Соединенных Штатах - причём, как и в случае её превоначального появления на свет - интерес к ней был связан с растиражированными СМИ новыми драматическими потрясениями: антиколониальными восстаниями и увеличением студенческих масс, последовавшим за послевоенной экспансией университетов. В это время классические тексты были впервые изданы для широкой аудитории.11 Ирония ситуации заключалась в том, что таким образом произошла встреча молодого «поколения революционной надежды» и поколения революции, потерпевшей поражение, поколения восстававшего против всякой надежды. Наиболее тесные отношения сложились с радикальными представителями Американских академических кругов, всегда имевших гораздо меньше оснований для какой-либо практической надежды, чем их Европейские товарищи. Последним казалось, что практика, будь это практика реально существующего рабочего класса и современного рабочего движения12 или же практика, направляемая некими новыми, ещё только нарождающимися авангардами, сулит гораздо больше, чем критика.

Сегодня, когда история описала новый виток, когда мы снова живём в эпоху fin de siecle, Франкфуртская школа ещё раз переживает свой звёздный час. Слова Адорно (1966 (1973: 3)) намного созвучнее радикальному настроению 1994 года, чем 1968-го: "философия, которая некогда казалась устаревшей, всё ещё жива, ибо шанс превратить её в реальность был упущен. Окончательный вердикт, согласно которому она лишь объясняла мир... звучит теперь как признание разума в своём поражении, поскольку попытка изменить мир претерпела неудачу". Людям 90-ых критическая критика "Святого Семейства" начала 1840-ых может казаться интеллектуально и эмоционально ближе, чем позднейшая Марксова критика политической экономии. Работы Бруно Бауэра, "Еврейский вопрос", "Благая сторона свободы" и "Государство, религия и партия" представляются более созвучными проблемам сегодняшнего дня, чем альтернативы, предложенные Энгельсом и Марксом (1844 (1962: 144)): "революция, материализм, социализм, коммунизм".

Так или иначе, в этом «Путеводителе по Социальной Теории» (Companion to Social Theory), понятие критической теории метонимично. Редакционная установка на обсуждение "критической теории" предполагает, что её восприятие должно выходить за пределы буквального понимания, как лишь "наследия Марксизма". Марксизм двадцатого века значительно богаче и гораздо шире, чем небольшой Западный интеллектуальный кружок критических теоретиков. Однако можно сказать, что при всех эзотерических, западноориентированных, элитарных особенностях, критическая теория оставалась «внучкой» Маркса, наиболее подробно и устойчиво, несмотря ни на что, выражавшей историческую квинтэссенцию Марксизма, его рефлексию по поводу диалектики современности. Марксистские представители негативной диалектики, Теодор Адорно и Герберт Маркузе, в частности, уловили диалектику современности в не меньшей, хотя и не в большей степени, чем позитивная классовая диалектика Карла Каутского (Karl Kautsky), представленная в «Социальной Революции» (1902) и «Пути к Власти» (1909). Каутский представлял одну перспективу, а «Диалектика Просвещения», «Минимум морали» (Minima Moralia), «Негативная Диалектика» (Хоркхаймер и Адорно 1972; Адорно, 1951; 1966) и «Одномерный человек» (Маркузе, 1964) - другую.

"Западный" и другие Марксизмы

Критическая теория обычно рассматривается как основная часть марксизма двадцатого века, именуемого "Западным Марксизмом", термином данным в середине 1950-ых французским философом Морисом Мерло-Понти (Maurice Merleau-Ponty) (1955: глава 2-3), иногда также относимому к этому течению. "Западный Марксизм", прежде всего, воспринимался как пантеон, населённый отдельными персонами и их сочинениями, и знаменовавший скорее некое интеллектуальное настроение, нежели чем традицию или движение. Состав Западных Марксистов всегда был неопределенным, хотя по общему мнению движение началось после Октябрьской Революции в России как Западноевропейская реакция на произошедшее, положительная, но специфическая, реакция, у истоков которой стояли «История и классовое сознание» Георга Лукача (Georg Lukacs) и «Марксизм и философия» Карла Корша (Karl Korsch), изданные на немецком в 1923. Лукач, получивший образование в Германии, был венгром, а Корш немецким профессором права. Они оба были известными коммунистами и принимали участие в неудавшихся революциях в Венгрии и Германии. Оба подверглись критике со стороны своих товарищей, как "левые" инакомыслящие. В 1925 году Корш был исключен из Немецкой Коммунистической Партии.

По - видимому, ответственность за появление ярлыка «западный марксизм» несёт Мерло-Понти, подметивший его в реплике Корша, иронически отозвавшегося на критику себя, а также Лукача и двух других венгерских интеллектуалов - Йожефа Реваи и Бэлы Фогараши (Jozef Revai и Bela Fogarasi) советскими марксистами.13 Мерло-Понти применил ярлык главным образом к Лукачу для обозначения противоположного вида критики, испытавшего сильное влияние Макса Вебера. Противоположностью ему была ортодоксальная коммунистическая традиция и, в частности «Материализм и Эмпириокритицизм» (Materialism and Empirio-Criticism) Ленина (1908).

По всеобщему признанию, другим выдающимся членом первого поколения был Антонио Грамши (Antonio Gramsci), итальянский журналист, ставший в 1924 лидером Итальянской Коммунистической Партии. Большинство его работ состоит из записных книжек (включающих широкий диапазон политического, культурного и социального анализа)14, написанных в тюрьме, в которую он был заключен фашистами в 1926 году. Но, вероятно, наиболее известная его статья была посвящена Октябрьской Революции. Первоначально она появилась 24 ноября 1917 как "Революция против «Капитала»". "Революция большевиков материализовалась скорее из идеологии, чем из фактов... Это революция против «Капитала» Карла Маркса" (Грамши, 1917 (1964: 265)).

Социолог знания или вселенский историк идей мог бы определить Западный Марксизм как политически автономную марксистскую мысль в преимущественно капиталистических странах после Октябрьской Революции. В качестве такового, он отличается как от марксизма (марксизмов) других уголков планеты, так и от практически институциализировавшегося марксизма партий и политических группировок. Однако, Западный Марксизм – это конструкция post hoc, имеющая особое значение даже в наименее партийной и наиболее эрудированной версиях. Начиная с последних определений, как наиболее значимых, мы попытаемся определить феномен "Западного Марксизма" несколько по-другому, с более отстранённой точки зрения.

Лучшие интерпретации Западного Марксизма как правило отталкивались от отдельных персон. Так, в перечне Перри Андерсона (Perry Anderson) (1976: 25-6) можно выделить, в порядке рождения, Георга Лукача (Georg Lukacs) (родился в 1885), Карла Корша (Karl Korsch), Антонио Грамши (Antonio Gramsci), Вальтера Беньямина (Walter Benjamin), Макса Хоркхаймера (Max Horkheimer), Гальвано Делла Волпа (Galvano Della Volp), Герберта Маркузе (Herbert Marcuse), Анри Лефевра (Henri Lefebvre), Теодора Адорно (Theodor W. Adorno), Жана-Поля Сатра (Jean-Paul Sartre), Люсьена Голдмена (Lucien Goldmann), Луи Альтюссера (Louis Althusser) и Л. Коллети (Lucio Colletti) (родился в 1924). Определяющим признаком у него, в первую очередь, является поколенческий. Западный Марксизм представляет собой ряд теоретиков, достигших как политической, так и теоретической зрелости лишь после Первой Мировой Войны, однако финальная коснолидация позиций которых произошла в Западной Европе (и в Северной Америке, благодаря Коршу и Маркузе) после Второй Мировой Войны. По Андерсону, «скрытая метка» Западного Марксизма - это поражение, характеристика, которая становится понятной только в рамках его, несколько специфической, периодизации. Западный Марксизм также противопоставляется Троцкизму, наиболее заметным теоретическим представителем которого считается Эрнест Мендель (Ernest Mandel).

Мартин Джей (Martin Jay) (1984: 3) рассматривает Западный Марксизм как «созданный свободным кругом теоретиков, воспользовавшихся идеей Лукача и других отцов-основателей интеллектуальной эпохи, последовавшей непосредственно после Первой Мировой Войны – Антонио Грамши, Карла Корша и Эрнста Блоха (Ernst Bloch)». После Адорно, Беньямина, Хоркхаймера и Маркузе он добавил Лео Лёвенталя (Leo Lowenthal) (также представителя Франкфуртской Школы), во французскую до-Альтюссеровскую группу - Мориса Мерло-Понти, указав также, что "к их рядам часто относили: Бертольда Брехта (Bertolt Brecht), Вилгельма Райха (Wilhelm Reich), Эриха Фромма (Erich Fromm), Совет Коммунистов в Голландии [Герман Гортер (Herman Gorter), Антон Паннекок (Anton Pannekoek) и другие], французскую группу «Аргументы» (Arguments) [конец 1950-ых – Костас Акселос (Kostas Axelos), Эдгар Морин (Edgar Morin) и другие], и второе поколение Франкфуртской школы, например, Юргена Хабермаса (Jurgen Habermas) и Альфреда Шмидта (Alfred Schmidt) и ещё многих других - Альфреда Сон-Рецеля (Alfred Sohn-Rethel), Лео Кофлера (Leo Kofler), Франца Якубовски (Franz Jakubowsky), Клода Лефора (Claud Lefort), Корнелиуса Касториадиса (Cornelius Castoriadis)".15 Указывая, что изначально Западный Марксизм в значительной степени означал Марксизм Гегелианский, Джей в основном принимает социологическое определение Андерсона.

В связи с этими «перекличками» возникает ряд обширных тем. Мерло-Понти (1955: 80, 88) напоминает своим читателям о "юности революции и Марксизма" выразившихся в "живом [allegre] и энергичном эссе" Лукача, контрастирующем с научной версией Марксизма, с её вниманием к "надстройке", и неспособностью "выразить инерцию инфраструктур, сопротивление экономических и даже естественных условий, а также то, как человеческие отношения погрязают [ l’enlisement ] в «вещах».

Андерсон выдвигает на первый план «пространственные» перемещения интеллектуалов, уход из институтов рабочего движения и от работ по политике и экономике в академическую сферу и философию. Все оставшиеся в живых после Второй Мировой Войны - Грамши и Беньямин, так или иначе, оказались жертвами фашистских режимов16 - превратились в академических философов, как правило, профессорского звания, кроме Сартра, оставившего перспективную академическую карьеру ради карьеры писателя. "Самой примечательной чертой... этой традиции является... вероятно, постоянное давление и влияние на него последовательно сменяющих друг друга разновидностей Европейского идеализма" (Anderson, 1976: 56). Работы Западных Марксистов концентрировалась преимущественно на эпистемологии и эстетике, в то же время продуцируя тематические инновации в дискурсе марксизма, в числе которых Андерсон выделяет концепцию гегемонии Грамши, Франкфуртское видение освобождения как примирения с природой, а не доминирования над ней, и обращение к Фрейду. Всем тематическим инновациям был присущ "общий скрытый пессимизм" (стр. 88).

В качестве концептуального "компаса" для территории всего Западного Марксизма Мартин Джей использует в своих работах понятие тотальности (totality). Джей явным образом воздерживается от обсуждения того, в какой степени тотальность является единственно возможным компасом такого рода; но поскольку Лукач подчёркивал значимость тотальности, она, в различных определениях, вариациях и приложениях, которые Джей весьма искусно реализует, несомненно являлась центральным понятием Западного Марксизма.

Однако каким бы ни было его определение, "Западный Марксизм" является Nachkonstruktion, post hoc конструкцией, а не группой или течением, обладающим соответствующей самоидентификацией. С точки зрения несколько более пространной временной перспективы, нежели у Мерло-Понти, Андерсона и Джея, необходимо и возможно другое историческое позиционирование Западного Марксизма, иное историческое прочтение, подлежащее эмпирической фальсификации.

Если взять Лукача в качестве ключевой фигуры, а его сборник эссе «История и классовое сознание» (1923) в качестве ключевого текста, что представляется вполне уместным, то мы сможем достаточно точно определить как мать, так и дату рождения Западного Марксизма. "Материнский текст" был написан в 1918 году, до вступления Лукача в новую Венгерскую Коммунистическую Партию и до неудавшейся Венгерской революции. Он назывался "Большевизм как моральная проблема". Проблема, изложенная в названии, формулируется в нём исключительно ясно: "является ли демократия, как считают некоторые, временной тактикой социалистического движения, полезным инструментом, который необходимо использовать... или демократия - это действительно неотъемлемая часть социализма. Если верно последнее, то демократия не может отказаться от рассмотрения моральных и идеологических последствий". "Большевизм предлагает соблазнительный выход, поскольку не призывает к компромиссу. Однако те, кто оказываются во власти этого соблазна, полностью не осознают последствий своего решения... Возможно ли достигнуть благой цели средствами, достойными порицания? Можно ли достигнуть свободы посредством угнетения?" (Лукач, 1918 (1977: 419, 423). В этой статье Лукач оставляет данные вопросы без ответа, но как создатель Западного Марксизма он косвенным образом даёт на них утвердительный ответ.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: