Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Современные Теоретические Дискуссии в Психоаналитической Социальной Теории 3 страница




в языке есть только различия без прямо указывающих терминов. Неважно, возьмем ли мы означающее или означаемое, в языке нет ни идей, ни звуков, которые существовали до лингвистической системы, но есть лишь понятийные и акустические различия, которые вытекают из этой системы.

Акцент на различии разъясняется соссюровским разделением между синтагматическими и ассоциативными или парадигматическими связями. Линейные комбинации – это синтагмы. Например, «Если сегодня хорошая погода, значит, мы пойдем на улицу» слышится линейным потоком, и значение любой отдельной частицы потока детерминируется тем, что идет до и после нее. Части потока связаны синтагматически. Отношения между линейными различиями продуцируют значение. Как бы то ни было, это не единственные отношения различий, которые производят значение. Если слово «мы» берется как одна из возможностей такого набора, как «я», «ты», «мы», «они», тогда явление «мы» в ущерб какой-либо из других возможностей также детерминирует значение предложения, которое было произнесено. Здесь мы также обнаруживаем значение потока знаков, вытекающего из различия, но на этот раз различие касается того, что было и того, что могло было быть сказано. Соссюр называет отношение между возможными и реальными знаками ассоциативным или парадигматическим. В современных дискуссиях в основном употребляют второй термин.

Русский лингвист-формалист, Роман Якобсон, использовал соссюровское разделение между синтагматическим и парадигматическим чрезвычайно важным образом. Рассматривая первое как «горизонтальное» и второе как «вертикальное» измерение языка, он настаивал на том, что горизонтальные отношения близости представляют собой метонимическое поле, в то время как вертикальные отношения селекции из круга подобий являют собой метафорическое поле. Исходя из этих двух полюсов языка, Якобсон сформулировал нижеследующее объяснение поэтики:

Селекция возникает на базе эквивалентности, сходства и различия, синонимичности и антонимичности, тогда как комбинация, построение последовательности, базируется на близости. Поэтическая функция переносит принцип эквивалентности из оси селекции в ось комбинации. (1960: 358)

Стремление Якобсона представить теорию поэтической функции языка, но исходя из внутреннего контекста общей структурной лингвистики, сделало его влиятельной фигурой. Совместно с Леви-Строссом он предпринял известный анализ «Les Chats» Бодлера, а также оказал влияние на Жака Лакана, использовавшего его различение метафоры и метонимии, дабы переосмыслить фрейдовский анализ сновидения в терминах соответственно сгущения и смещения.

И для Соссюра, и впоследствии для Якобсона именно языковая система, язык (langue), составляет объект науки структурной лингвистики. Соссюр полагал, что в конечном итоге структурная лингвистика сама придет к тому, чтобы стать частью более широкой науки знаков, которую он назвал семиология. Тем не менее, в отношении данного суждения высказывались серьёзные сомнения, например, со стороны Ролана Барта, заявлявшего, что фактически именно наука языка является основной и к ней относятся все знаковые системы (Barthes, 1964 (1967: 11)). Развитие идей Соссюра было связано с фокусированием на системах и выведением за скобки трех уровней, являющихся источниками помех: субъективности, историчности и партикулярности. Соссюр, безусловно, не отрицал значимости какого-либо из этих уровней, но это была второстепенная значимость. Языковая система воспринималась как самореферентная. Ее нужно было анализировать в терминах ее структур, а не ее примеров, скорее ее формы, чем ее содержания. Вопросы значения не были главными, но в той мере, в которой они изучались, точка зрения Соссюра состояла в том, что язык скорее создает, нежели передает значение, что связи скорее конструируются, нежели опосредуются языком. Многие из этих тем в дальнейшем уточнялись другими лингвистами и аналитиками языка, и особенно следует упомянуть работу Луи Хъелмслева (Louis Hjelmslev) и Копенгагенскую Школу лингвистического формализма, а также Пражскую Школу, в которой активно участвовали Роман Якобсон с Николаем Трубецким, чей фокус интереса состоял в выявлении всех функций, которые язык выполняет в обществе. Следующий грандиозный всплеск структурализма в лингвистике связан с деятельностью Наома Хомски (Chomsky).

Выступив против той разновидности лингвистической методологии, которую представлял Блумфилд (Bloomfield), его учитель, Хомски, неясно, умышленно или нет, оказался заодно с Соссюром. Блумфилд считал, что научное исследование языка может проводиться только на основе ограниченного массива данных. Задача состояла в том, чтобы вывести грамматику языка из этого набора данных: языка, который в действительности уже написан или на котором говорят. Хомски указывает, по крайней мере, на две проблемы такого эмпирицистского подхода к лингвистике. Во-первых, если грамматика определяется как система правил для компетентного использования языка, откуда тогда мы узнаем, какие употребления из набора данных являют собой пример языковой компетенции, а какие ошибочны? Во-вторых, как может изучение ограниченной базы лингвистического употребления пролить свет на тот факт, что «овладев языком, можно понять бесконечное множество выражений, новых для жизненного опыта» (Chomsky, 1972: 100)? Кроме того, мы также можем продуцировать такого рода выражения и сами для себя. Таким образом, Хомски, как и Соссюра, интересовала система языка, а не просто его реальные зафиксированные употребления.

В попытках расширить наше понимание языка, он начал не со знака, а с синтаксиса:

Синтаксис – это наука о принципах и процессах, посредством которых в определенных языках конструируются предложения. Синтаксическое исследование данного языка имеет в качестве цели конструирование грамматики, которая может рассматриваться как своего рода аппарат для производства предложений анализируемого языка. (Chomsky, 1957: 11)

Хомски искал генеративую грамматику, нечто скорее похожее на структурные модели систем родства, впервые концептуализированные Рэдклиффом-Брауном и затем воспринятые и рассмотренные далее Леви-Строссом. Простейшей кандидатурой такого рода принято считать грамматику с конечным числом состояний (автоматную грамматику). Она способна производить бесконечное число предложений, опираясь на несколько, рекурсивно действующих, простых правил. Первое слово предложения отбирается из списка слов языка, с которых может начинаться предложение, второе слово выбирается из списка слов, которые могут следовать за первым отобранным словом и так далее до конца предложения. Такая модель достаточно привлекательна для строгого бихевиориста, который может усмотреть линейную цепочку в терминах стимула и реакции, пробы и ошибки и накопления полезных результатов. Крайне важен довод Хомски о том, что метод конечного числа состояний, вероятно, не может генерировать все грамматические предложения языка. Он не только способствует его поиску эффективного генеративного метода, но и с изяществом опровергает претензии на адекватность со стороны бихевиористской оценки человеческого действия. Хомски поставил вопрос так: «Сколько времени может пройти между стимулом и реакцией на него?» Если между ними может пройти неопределенное количество информации, откуда реагирующий узнает, когда ему реагировать? Должен быть некоторый предел «шума», которые следует за стимулом, но этот предел будет в таком случае сам считаться стимулом, и если это так, то исходный стимул больше нельзя определять как тот самый стимул, на который должна следовать реакция. Когда мы применяем эту идею к производству предложений, мы сначала отмечаем, что могут быть отношения зависимости, которые возникают между словами, которые не являются родственными, а затем мы отмечаем, что могут быть другие связи, возникающие между промежуточными словами, и что эти отношения также не должны быть родственными. Можно привести следующий пример:

в таком предложении как: Любой, кто это говорит, лжет- есть зависимость между словами «Любой» и «лжет». Они разделяются простой клаузулой (условием) - кто это говорит (в которой есть простая зависимость между «кто» и «говорит»). Мы легко можем сформулировать более сложные примеры: например, Любой, кто говорит, что люди, которые это отрицают, поступают неправильно, глуп. Здесь мы имеем зависимости между «Любой» и «глуп» и между «люди» и «поступают неправильно»; и мы можем продолжать вставлять между «что» и «поступают» клаузулы, которые внутри себя содержат несмежные взаимозависимые слова. В результате мы получим предложение с «зеркальными свойствами», так сказать, предложение формы a+b+c…x+y+z, в котором есть отношения соответствия или зависимости между крайними компонентами (a и z), между следующими крайними (b и y) и так далее. (Lyons, 1970: 54)

Языки, которые включают такие «зеркальные» предложения, выпадают из поля зрения грамматики с конечным числом состояний; их ораторам и слушателям иногда приходится сталкиваться с неопределенным числом промежуточной работы между миром стимула и миром реакции, и в таких обстоятельствах, в которых требуется способность удерживать вещи и вначале выстраивать одну связь, а затем другую в надлежащем порядке, форма стимула-реакции, характерная для грамматики с конечным числом состояний, явно оказывается недостаточной.

Следующей ступенью в грамматической лестнице является грамматика непосредственных составляющих. Это более действенный метод, чем грамматика с конечным числом состояний, поскольку она может производить все предложения последней и дополнительно еще и другие. Возьмем такое предложение как: Мой друг любит плавание и теннис. Мы можем детально изложить схему, по которой это предложение характеризуется как именная группа + глагольная группа: [ Мой друг ] + [ любит плавание и теннис ]. Мы может также еще немного разбить его на именную группу + глагол + именную группу: [ Мой друг ] + [ любит ] + [ плавание и теннис ]. В каждом случае, попытка специфицировать схему непосредственных составляющих работает на уровне внешней репрезентации, на уровне заданного предложения. Сейчас доказано, что грамматики непосредственных составляющих, работающие так, как они работают на уровне лингвистически данного, не подходят в качестве средств, способных продуцировать весь круг возможностей компетентного употребления языка. Для иллюстрации этой несостоятельности Хомски сравнивает два предложения: Для Джона очевидно, что Билл уйдет и Очевидно, что Джон уйдет (John is certain, that Bill will leave и John is certain to leave – синтаксические особенности англ. яз. – прим перев.). Его вывод состоит в следующем:

внешняя структура не обязательно дает точное указание на структуры и связи, детерминирующие смысл предложения; в случае предложения 2…внешняя структура не показывает, что суждение «Джон уйдет» передает часть значения предложения. (Chomsky, 1972: 105)

Вывод Хомски заключается в том, что требуется понятие глубинной структуры, так, что фразы с глубинной структурой претерпевают воздействие трансформационных правил, чтобы продуцировать внешнюю структуру. Такая трансформационная грамматика могла бы конституировать собой адекватную грамматику для таких языков, как английский или французский.

На протяжении 1970-х и 1980-х годов парадигма трансформационной или универсальной грамматики с ее разделением между внешними и глубинными (или внутренне присущими) структурами, базирующаяся на гипотезе о том, что языки являются вычислительными системами, приобретёнными в ходе опыта и используемыми посредством сопутствующих имплицитных правил для формирования умственных представлений, рассматривалась как часть когнитивной революции наук о человеке. Когнитивный уклон лингвистического структурализма производит впечатление необратимого, по крайней мере, пока, поскольку более поздние модели глубинных структур языка даже сильнее связаны с математикой и теорией вычислительных систем. В особенности, идея о том, что структуры фраз могут быть относительно инвариантными, но существуют переключатели, которые нужно установить, по всей видимости, указывают на смещение ракурса от системы языка к условиям овладения им и его использования:

В английском, например, существительные, глаголы, прилагательные и предлоги предшествуют своим дополнениям: в японском соответствующие элементы идут вслед за своими дополнениями. Английский является, что называется, языком «головой вперед» («head-first»), японский – язык «головой назад» («head-last»). Эти данные можно подтвердить очень простыми предложениями;, например, предложения «Джон съел яблоко» (на английском) и «Джон яблоко съел» (на японском). Чтобы овладеть языком, сознание ребенка должно определить, как устанавливаются переключатели, и для определения установок переключателя должно хватать элементарных данных, как в данном примере. (Chomsky, 1987: 642)

Когда в 1973 году Джон Лайонс (John Lyons) написал, что «Генеративная грамматика, рассматривается ли она более глобально, как теория природы языка, или более узко, как формализация парадигматических и синтагматических отношений, поддерживаемых между лингвистическими единицами, стала богаче, но не вытеснила и не заменила соссюровский структурализм» (1973: 19), он имел в виду то, каким образом предпочтение, отданное Соссюром системе вместо употребления, синхронности вместо диахронности, обозначению вместо референции и структурному мышлению вместо эмпирического набора данных – оказалось перенесено на проект трансформационной грамматики, попутно продемонстрировавшей потенциал соссюровского проекта, доказывая, тем самым, его преимущество над бихевиоризмом. Тем не менее, поскольку проект универсальной грамматики тяготеет к когнитивному и в большей степени эмпирически ориентированному функционированию теории вычислительных систем и психологии, картина меняется, и хотя трансформационная парадигма по-прежнему сохраняется, ее основные черты все больше и больше ассоциируются с вопросами словоупотребления. Мне кажется, сам Хомски не уверен, что это направление верное. Как бы то ни было, он убедил себя, что язык является главной составляющей мыслительно-мозговой когнитивной системы (Chomsky, 1987: 646), и результатом этого может, в конце концов, стать довольно категоричный отказ от тех принципов, которые сформулировал Соссюр. Лингвистика Хомски, таким образом, вероятно, не понесёт структуралистскую традицию в следующее тысячелетие. Этого скорее можно ожидать от линии, которая ведет от лакановского психоанализа к некоторым формам современного культурного анализа. Именно к ним мы сейчас обратимся.

 

Психоанализ, Марксизм, Культура

Та совокупность понятий, которую выстроил Соссюр: система, различие, субъективная произвольность, самореферентность, синхронизация, семиология – была необходима и послужила, отчасти, основанием не только работ самого Леви-Стросса (чья приверженность как идеи систематичности, так и идеи произвольности, очевидна), но, что даже более явно, психоанализа Жака Лакана, оказавшего влияние на структурный марксизм, исследования культуры и на определенные направления современного французского феминизма.

Структура онтологии Лакана троична: человеческие субъекты относятся к трем порядкам: символическому, воображаемому и реальному. Реальный порядок является наиболее загадочным из всех, поскольку он никогда напрямую нам не доступен. Он всегда опосредован другими двумя порядками. Как не существует никакой обязательной связи между означающим и означаемым, а также как проблематична последующая связь с реальным объектом, так же и связь между человеческими субъектами и реальным миром прерывается воображаемыми и символическими порядками, чья взаимосвязь друг с другом не является фиксированной. Дискурсивно - означающее функционирует в контексте общей системы означающих, а значение формируется путем закрепления заданного набора означающих, поскольку они отличаются как между собой, так и от других, которые можно вывести из системы в целом. Изоморфно - именно закрепление ребенка в системе сосуществующих самостей формирует социальную идентичность. Процесс закрепления начинается с фазы зеркала, и новый индивид фиксируется именно в двойственный порядок символического/воображаемого. Так же как не существует никакой обязательной связи между любым означающим и самой вещью, так и нет никакой обязательной связи между индивидом и порядком реального. То, что вначале индивид воспринимает как его или ее реальность, находится внутри воображаемого порядка, характеризующегося поиском идентичности и сходства, отсюда употребление метафоры «стадии зеркала». Символический порядок является «последним» в этой области, но на самом деле он ретроспективно структурирует как воображаемое, так и реальное, потому что вхождение в символическое – это вхождение в язык и социальный порядок, в Предписание Отца. Это вхождение в символическое проанализировано в рамках психоаналитической традиции, а именно в работе Лакана при обращении к мифу об Эдипе. Разрешение Эдипова конфликта заканчивается, когда ребенок примиряется с тем, что он не может обладать родителем. Такое примирение включает понимание того, что не просто существуют другие самости (понимание, присущее стадии зеркала, где вопросы сходства/идентичности господствуют над плоскостью воображаемого), но и что эти самости упорядочены сложным образом (как слова в языке, которые функционируют посредством различения). Такое осознание и примирение с законом, с его скрытой дифференциацией субъектов в различные типы, делает возможным полноценное развитие социальных сил. Таким образом, воображаемый порядок представляет собой порядок личностной идентичности; символический порядок – порядок социального регулирования; реальный – тот невыразимый уровень, на котором, так или иначе, основываются другие порядки, но, который, в свою очередь, также должен всегда опосредоваться ими.

Сейчас мы уточним это предисловие к размышлениям Лакана, более детально рассмотрев стадию зеркала, Эдипов комплекс и лакановскую концепцию желания, а когда мы это сделаем, мы объединим это с концепцией идеологии, с сексуальной политикой и с вопросами интерпретации, которые анализ Лакана выдвигает на первый план.

Лакан выдвинул концепцию стадии зеркала в 1936 году, под влиянием работ сюрреалистов и их интереса к образу и воображению, и также когда он осмысливал Феноменологию Духа Гегеля, интерпретированную особым образом, с акцентированием диалектики главный-подчиненный у Кожева. Отчасти по этим причинам такие темы, как искажение, идентификация, воображение и развитие, начали играть главенствующую роль в рассуждениях Лакана. В 1949 году он снова представил вниманию свои размышления по поводу стадии зеркала на Международном Психоаналитическом Конгрессе в Цюрихе.

В какой момент ребенок осознает свою целостность, ограниченную и отделенную от остального мира? Как происходит этот процесс раннего конституирования индивидуальности? Каковы основные следствия, проистекающие из специфического образа возникновения индивидуальности? Что означает для нашего понимания структуры самости тот факт, что она становится тем, чем является? У Фрейда были конкретные ответы на эти вопросы: в конечном счете, достижение индивидуальности зависело от подавления желания – социально локализованная самость должна контролировать свои потребности, а чистое желание антисоциально. По Фрейду появление социальной самости вытесняет желание в бессознательное. Реальный порядок желания замещается воображаемым порядком самости. Согласно Лакану, в какой-то момент между шестью и восемнадцатью месяцами человеческий детеныш, «всё еще погружён в моторное бессилие и зависимость от питания» (Lacan, 1966 (1977: 2)). Однако на уровне воображения у него уже формируется восприятие и ожидаемый контроль над своей физической целостностью. Реальный опыт недифференцированного существа постепенно вытесняется воображаемым образом, наиболее показательным и ярким примером которого является зеркальный образ. Зеркало здесь не обязательно, равно как и поведение ребенка перед зеркалом не обязательно должно строго соответствовать точке зрения Лакана. Стадия зеркала – это, скорее, очень сильная метафора. Дело в том, что конституирование самости начинается с утраты, утраты реального опыта желания; эта утрата компенсируется достижением цели, достижением цели самосознания, но то, что осознается как самость, является не «реальной» материей желания, а воображаемой целостностью, воплощенной в образе. Мы уже можем видеть некоторые основные характеристики структурализма, представленные в этом прояснении мысли Лакана: переоценка эмпирического, антисубъективизм, строгая теоретическая сетка, помещаемая над опытом. Ключевые положения, изложенные Лаканом на конференции 1949 года, заключаются в следующем:

Концепция стадии зеркала приводит нас к оппозиции любой философии, исходящей напрямую из cogito…Ребенок в том возрасте, когда он на какое-то время, хотя и короткое, по инструментальным способностям мышления уступает шимпанзе, тем не менее, может узнавать в зеркале свой образ как таковой…Этот акт, который далеко не исчерпывает себя, как в случае с обезьяной, обретением контроля над отражением и обнаружением его бессодержательности, в случае с ребенком, тут же возобновляется в серии жестов, в которых он в игровой форме испытывает связь между движениями, которые получаются в отражении, и отражаемой окружающей средой…Это ликующее принятие своего зеркального образа ребенком младенческой (infans) стадии, все еще погруженного в свое моторное бессилие и зависимость от питания, видимо, в образцовой ситуации проявится в виде символической матрицы, в которой «я» осядет в первоначальной форме, прежде чем объективироваться в диалектике идентификации с другим, и прежде чем язык дарует ему универсальную функцию субъекта…важным моментом здесь является то, что эта форма располагает инстанцию «эго» на линии вымысла до ее социальной детерминации. (Lacan, 1966 (1977: 1-2))

Следовательно, стадия зеркала представляет собой процесс, посредством которого самость, очевидно, подчиняется строго очерченному образу. Контраст между беспокойной, какой она переживается, незрелостью и ограниченным образом в зеркале, каким он видится, едва ли может быть ярче. Произойдет ли примирение? Если да, то как? Суть ответа Лакана заключается в том, что процесс должен идти дальше, и что он должен быть связан с вхождением ребенка в язык.

Из трех порядков Лакана символический можно рассматривать как доминирующий. Доступ к реальному и воображаемому должен обеспечиваться языком, другими словами, символическим. Символический порядок является последним в этой сфере для ребенка. Погружение в язык являет собой также процесс контроля, подчинения, дисциплины. Безусловно, здесь можно ожидать сопротивления, но подчинение закону языка, тому, что Лакан называет Предписанием Отца (le nom du pere, а также le non du pere), является непременным условием, без которого нельзя достичь социальной зрелости. Дискурсивно, означающее функционирует в контексте общей системы означающих, и именно закрепление означающего в системе в целом формирует значение в рамках языка. Изоморфно, именно закрепление самости в системе сосуществующих самостей формирует социальную идентичность. Процесс закрепления начинается (как и прежде) со стадии зеркала, и новая самость фиксируется в систему, которую составляет именно двойной порядок символического/воображаемого. Вот как эту драму понимает Чарльз Скотт (1989: 80):

ребенок и мать находятся в недифференцированной связке, во «Всём» (All), как это временами называет Лакан, которое не является ни лингвистическим или символическим, ни сознательным или бессознательным. Когда ребенок начинает говорить, эта связка разрывается под натиском языка, символической структуры отношений, которая делает возможной индивидуальную артикуляцию. Язык через речь содержит в себе огромную сеть неизбежностей, которые, как полностью обезличенная и жестокая судьба, нарушают, варварски присваивая, «Всё» матери-ребенка. Если диада мать-ребенок представляет собой закрытую слитность, то язык состоит в неизбежности отчуждения, присутствия и отсутствия означающего в означаемом, где «Всё» может быть не более чем воспоминанием о желании.

Лакан воспринимал социальность как подавление желания, и считал, что такого рода утрата желания будет отчасти скрадываться некоторыми формами возобновления желания. Объект такого остаточного явления иногда упоминается Лаканом как object-petit-a. Он пишет (1966 (1977: 314-16)):

влечение [является] хранилищем означающих…Именно оно проистекает из потребности, когда в нем исчезает субъект…губы, «кромка зубов», края ануса, кончик пениса, вагина, разрез, который образуют веки…экскременты, фаллос (воображаемый объект)…фонема, взгляд, голос…Именно этот объект, который нельзя захватить в зеркале, облекается в зеркальный образ. Материя, пойманная в паутину призраков, и которая, лишившись своей призрачно-нарастающей массы, снова робко искушает призраком, как если бы это была материя.

Эти заменители невыразимого желания, направленного на Другого и исходящего от него, как предполагает Лакан в этой формулировке, имеют короткий век. Как означающие они принадлежат к символическому регистру, их «реальность» скорее является продуктом их различий, нежели следствием реального. Не только бессознательное структурировано как язык, но также и утраченные объекты желания, и их символические и компенсирующие (незначительно) заменители.

С разрешением Эдипова комплекса, ребенок отказывается от своего тотального притязания на мать как на первый объект желания и принимает изначальный закон царства культуры (Lacan, 1966 (1977: 66)). Система поверий, практик, обычаев и ритуалов данного общества – короче говоря, идеология – навязываются новым участникам символического порядка. В течение последних 30 лет концепция идеологии находилась под сильным влиянием Лакана. Прежде всего, его понятие воображаемой самости, вступающей в символическое через неправильное распознавание и неосознанное принуждение, послужило базисным элементом понятия идеологии у Альтюссера:

Фрейд открыл нам, что реальный субъект, индивид с его уникальной сущностью, не имеет формы эго…[но] что человеческое существо де-центрировано, составлено из структуры, где также нет «центра», исключение составляет воображаемое неправильное распознавание «эго», то есть идеологические конструкции, в которых оно «распознает» само себя. (Althusser, 1971: 201)

Работа Лакана не только оказала решающее влияние на так называемый структурный марксизм, где ведущей фигурой был Альтюссер, его работа продолжает питать современное понимание идеологии. Идею дискурсивной «якобыестественности», понимаемой, как продукт фиксирования вереницы означающих на point de capiton, и источник системы взаимосвязанных значений, которые почти неопровержимы, сложно постигнуть без проведения той необходимой работы, которую провел Лакан. Кроме того, когда мы сейчас рассматриваем развитие исследований культуры в таких областях, как кино, ТВ и литература, и перед нами встает вопрос об источнике силы и притягательности идеологии, мы снова можем опираться именно на Лакана. В голову приходят два примера. Первый – это попытка Славоя Жижека оценить притягательность идеологии через призму идеи Лакана (из его семинара в 1976 году) о le sinthome:

Все усилия Лакана, вплоть до последних лет, были направлены на очерчивание контуров некоторой инаковости, первичной по отношению к Единичному (the One): во-первых, в пространстве означающего как различия каждый Единичный определяется набором его разностных связей со своим Другим…затем, в самой сфере великого Другого (символического порядка)…Но неожиданно, на ХХ Семинаре, мы наталкиваемся на некоего Единичного…который еще не разделяет артикуляцию, присущую порядку Другого. Этот Единичный, безусловно, является именно тем Единичным jouis-sense, означающим, поскольку он еще ничем не связан, а свободно парит, исполненный ликования: это ликование и защищает его от помещения в некий ряд. Для обозначения пространства этого Единого Лакан создал неологизм le sinthome. Этот момент играет роль конечного основания целостности субъекта, момент «ты есть это», момент, указывающий на аспект того, «что в субъекте больше, чем он сам» и что, тем самым, он «любит больше, чем самого себя». (Zizek, 1991: 132)

Вторым примером является работа Потупив Взор (Downcast Eyes) (1993) Мартина Джея (Martin Jay). Комментируя Лакана, Джей отмечает, что Альтюссер обращался к Лакану при формулировке своего классического определения идеологии как «воображаемого отношения индивидов к своим реальным условиям существования» (Althusser, 1971: 162). Затем он распространяет споры вокруг идеологии на область кинокритики и на вопрос конструирования субъекта зрительного восприятия:

По всей видимости, этот субъект непрерывный, линейный и внутренне согласованный, но на самом деле он продуцируется тем, что…Жан-Пьер Одар (Jean-Pierre Oudart) назвал «идеологической» нитью…означающим, которой, казалось, «зашиваются» недостатки и пробелы, которые язык в действительности никогда не сможет заполнить. Такие техники, как стоп-кадр, обратное чередование кадров, плетут визуальные нити, утверждал Одар. Они сшивают разобщенные и несовместимые субъективности фактического зрителя в ложно гармоничное целое, побуждая его или ее к последовательной идентификации со взглядами персонажей фильма, взглядами, которые, кажется, излучают центрированные и цельные субъекты. За объяснением фундаментального процесса идентификации, лежащей в основе таких техник, Бодри (Baudry), Плейне (Pleynet), Одар и те, кто последовал за ними, все больше и больше обращались к психоанализу Лакана. (Jay, 1993: 474)






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных