Пост-Лаканианский Французский Феминизм

Во Франции некоторые феминистки сделали попытку расширить теорию Лакана, приурочивая ее к феминизму. Особенно это заметно у Люси Иригарэй, которую по этой причине исключили из Школы Фрейдизма (Ecole Freudienne) после публикации в 1974 году Speculum de l’autre femme. Иригарэй обычно рассматривают наряду с Кристевой и Сиксу (Kristeva and Cixous), но мне бы хотелось обратиться к этому ключевому теоретику феминизма отдельно.

Кристева (1986) трансформирует лаканианское различение воображаемого и символического в другую родственную пару, семиотическое и символическое. Именно ее понятие семиотического особенно интересовало феминисток. Кристева, наряду с Иригарэй и Сиксу, обвиняется более ортодоксальными лаканианскими феминистками, такими, как Митчел и Роуз, в том, что она предпосылает объясняемое, то есть сексуализированную субъективность, самому себе на том основании, что она предпосылает конституирующему моменту разрешения Эдипова конфликта, связанному с угрозой кастрации, уже сформировавшееся различение младенца мужского и женского пола, которое может быть отнесено только к биологии. Отсюда, физические различия между мужчинами и женщинами наделяются важными психическими следствиями, первичными по отношению к Эдиповой стадии, которая, для последователей Лакана, как раз и конституирует эти психические различия. Для Митчелл и Роуз, физические различия не имеют необходимых психических следствий до тех пор, пока им не придается значение в течение Эдипова кризиса.

Торил Мой (Toril Moi) (1985) соглашается с этой критикой Иригарэй и Сиксу, но защищает Кристеву в том, что та, по её мнению вполне осознаёт, что вне символического нет ни языка, ни субъективности, ни (сексуализированной) идентичности.

«Semiotic chora» Кристевы относится к тому, что она называет «движущими силами» и «ритмами» до-Эдиповой, даже пренатальной, окружающей среды ребенка. Эти движущие силы и ритмы, следовательно, зарождаются в материнской утробе. Для ребенка они являются гетерогенными и непрерывными. Чтобы производить значения Semiotic chora должна быть фрагментарной, раздробленной. Когда субъект вступает в символический порядок, она вытесняется, но ее следы остаются на границах с символическим, чтобы оказывать разрушительное воздействие на него в форме противоречий, молчаний и отсутствий, ритмов. Вследствие их происхождения, а также в связи с тем, что в лаканской теории фемининное, как и семиотическое, маргинализуется, на эти фрагментарные отголоски semiotic chora наклеивается ярлык «фемининные».

Кристева подвергалась критике, и не только со стороны самой Мой, за объединение различных видов маргинальности, а также за приписывание маргинальности подрывных импульсов в качестве её сущностных характеристик. В своей литературной теории, которая представляет для Мой основной интерес, Кристева валоризирует «маргинальную» и «фемининную» форму письма (мужского) европейского авангарда. Но отношение маргинальности к политическим действиям и институтам остается неясным.

Другая сложность, с которой сталкиваются многие феминистки в работах Кристевой, заключается в том, что такая форма написания, которая допускается разрушение символического движущими силами семиотического, и которая, следовательно, может быть названа «фемининной», встречается, в принципе, как в работах женщин, так и мужчин. Кристева, как известно, в своих критических работах прославляет работы мужчин авангардистов: Джойса, Бодлера, Лотремона, Кафки. Баттерсби (Battersby) (1989) проводит параллель между Кристевой и романтической традицией эстетиков, которая приписывает «женственность» исключительно мужской творческой гениальности. Баттерсби настаивает, что в позитивном утверждении «женственности» нет ничего нового, и она не обязательно ведет к улучшению в статусе реальных женщин. Такие позиции она обозначает скорее «фемининистскими», чем феминистскими.

Однако привлекательность французских теоретиков для феминизма заключалась именно в возможности позитивного описания не только «фемининности», но и тех качеств, которые, если не монополизируются женщинами, то, быть может, чаще демонстрируются ими, чем мужчинами. Здесь мы попадаем в двусмысленное положение. Если пол (женский/мужской) и гендер (маскулинность/фемининность) четко разделяются, то «фемининность» может быть присвоена и переописана мужчинами, как это происходит в постмодернистской, а также романтической теории, без какой-либо обязательной выгоды, достающейся женщинам в социальной или культурной жизни. Но если исходить из того, что женское тело и его функционирование состоят в некотором отношении к этим атрибутам «фемининности», к тем способам, посредством которых принадлежность к женскому полу проживается как гендер, тогда эти заново оцененные качества не могут присваиваться «женственными» мужчинами, но, по - видимому, мы таким образом возвращаемся к биологическому детерминизму и анатомии, которая предопределяет нашу социальную и культурную судьбу.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: