Краткая история пространства

Тема пространства в трудах классиков социологии представляется довольно туманной и неразвитой. Маркс и Энгельс затрагивали проблему чрезвычайно быстрого роста городов, ставшего следствием капиталистической индустриализации. «Положение рабочего класса в Англии» Энгельса, по сути, является социологическим анализом урбанизации Англии 40-х годов XIX века. В «Манифесте коммунистической партии» (1848(1888:53-4)) Маркс и Энгельс говорят, что с приходом капитализма «все устоявшиеся, казавшиеся крепкими связи сметаются прочь, а те, что приходят им на смену, устаревают, не успев устояться. Все прочное растворяется в воздухе, все сакральное опрофанивается». Они утверждают, что капитализм разрывает феодальные связи и вынуждает класс буржуазии искать рынки сбыта по всему миру, что разрушает локальные рынки. Массы рабочих концентрируются на заводах, становясь пролетариатом и превращаясь в класс-для-себя. Развитие профсоюзов поддерживается развитием транспортных связей и коммуникаций, которое приносит с собой капитализм. В своих более поздних работах Маркс приходит к выводу, что в основе феномена накопления капитала лежит уничтожение пространства временем, которое приводит к бесповоротным трансформациям в сельском хозяйстве, промышленности и в жизни людей вообще.

Подобные процессы анализировал и Дюркгейм, хотя их последствия он видел совершенно по-другому. В «Общественном разделении труда» (1893) он выделяет два разных типа общества на основании присущих им типов солидарности - механической (по принципу сходства или подобия) и органической (по принципу различия и комплиментарности). Рост разделения труда и все более и более усиливающаяся специализация влечет за собой переход от первой к последней. Интенсификация разделения труда является следствием увеличения материальной и моральной плотности. Первое происходит из-за увеличения плотности населения в конкретном месте, в частности, из-за развития коммуникаций и урбанизации, второе – из-за увеличения интенсивности социального взаимодействия. Различные элементы общества утрачивают свою независимость в силу того, что индивиды все чаще и активнее вступают в контакт друг с другом. Вместе все это рождает новую органическую солидарность, основанную на принципе взаимозависимости, несмотря на то, что города могут становиться центрами социальной патологии. Суть модернизации, согласно Дюркгейму, состоит в постепенном вытеснении локальных географических автономий усиливающимся разделением труда по профессиональному признаку. Социальную теорию пространства Дюркгейм развивает и в «Элементарных формах...» (1915). Здесь она состоит из двух основных положений. Во-первых, тот факт, что все члены данного конкретного общества имеют одинаковые представления о пространстве, позволяет говорить о социальной природе этого понятия. Во-вторых, в некоторых случаях представления о пространстве фактически являются отражением доминирующих паттернов социальной организации.

Парадоксально, но в отличие от своего брата Альфреда Вебера, ставшего одним из главных теоретиков индустриального пространства, Макс Вебер уделял этой теме довольно мало внимания. Он достаточно критично относился к попыткам применять понятие пространства в анализе города. Отказываясь от терминов размера и плотности, Макс Вебер рассматривал возникновение средневекового города как вызов феодальной системе. Город появляется как автономия и характеризуется как первый случай в истории, когда индивиды собираются вместе, будучи независимыми гражданами.

Без сомнения, самый большой вклад в классическую социологию пространства внес Зиммель. В этой связи важно выделить работу о «метрополии» из его остальных, более общих работ на тему пространства (см. Frisby, 1992). Зиммель анализирует основные характеристики пространственных форм, проявляющиеся в социальном взаимодействии, наделяющем пустое пространство смыслом. К этим характеристикам относятся: эксклюзивный, или уникальный характер пространства; способы фрагментации самого пространства и того, как оно способно «фрагментировать» деятельность на отдельные виды; степень возможной локализации социального взаимодействия; степень близости или дистанции (особенно в городе), а также роль зрительного контакта; и, наконец, перспектива изменения положения в пространстве и связанная с этим роль появления «чужака». В целом, Зиммель склонен считать, что важность пространства уменьшается с отрывом социальной организации от пространственной локализации.

В «Метрополии и городе» Зиммель осуществляет подробный анализ соотношения пространства и города (Levine, 1971). Во-первых, в условиях характерного для метрополии высокого уровня благосостояния и многообразия различных стимулов, люди вынуждены вырабатывать стратегию экономии и сдерживания своих чувств. Без такой установки они просто не смогут справиться с последствиями высокой плотности населения. Личность горожанина замкнута, индивидуальна и пресыщена (blase). Во-вторых, городская жизнь наделяет индивидов высокой лично(стно)й свободой. В отличие от маленьких общин, современный город оставляет человеку место для индивидуальности и дает возможность личного и социального развития. Именно организация большого города делает возможным развитие уникальной личности в условиях широчайшего спектра контактов. В-третьих, жизнь города завязана на денежной экономике, которая является источником и воплощением рациональности и интеллекта. Деньги и интеллект формируют базовую установку в отношении людей и предметов. Именно деньги задают установку на экономию чувств. Четвертое, по сути, вытекает из третьего: современная жизнь и денежные отношения как ее неотъемлемый атрибут превращают в ценность точность и пунктуальность. Денежная экономика заставляют людей быть более расчетливыми в действиях и связях, и создает в них ощущение необходимости бережного отношении ко времени, тщательного планирования своей деятельности, пунктуальности и сдерживания спонтанных порывов.

Таким образом, оказывается, что Зиммель мало использует термин пространства для объяснения городской жизни. Это можно обнаружить разве что в более раннем его исследовании, в чём-то напоминающем «Манифест коммунистической партии» Маркса и Энгельса, где он рассматривал «современные» паттерны мобильности социальной жизни. Там он анализирует влияние мобильности, разнообразия стимулов и визуального атрибутирования мест на феномен многообразия и фрагментированности современной жизни (см. Frisby, 1992; Savage и Warde, 1993).

К сожалению, все вышеперечисленные идеи не привели в конечном счете к созданию отдельной академической дисциплины, а именно - социологии города, задачей которой должно было стать исследование метрополий. Она возникла позже, в межвоенный период, в Чикагском Университете. Большинство исследователей этой школы пытались применять в изучении города экологический подход, хотя были и исследования с использованием этнографического метода. С точки зрения теории наибольший вклад был внесен работами «Урбанизм как образ жизни» Льюиса Уирта (1938) и «Народное общество» (The Folk Society) Рэдфилда (1947). Уирт утверждает, что существует три основных критерия различия между городскими и сельскими паттернами социальной жизни: размер, увеличение которого ведет к сегрегации, имперсонализации и социальному дистанцированию; плотность населения, которая вынуждает людей вступать во взаимодействие на уровне ролей, с последующей урбанистической сегрегацией носителей этих ролей и повышением степени формального регулирования; и гетерогенность, которая означает, что люди оказываются задействованными в разных социальных кругах, ни один из которых не доминирует над остальными и не может дать гарантии однозначного и стабильного статуса. Таким образом, Уирт (как и Рэдфилд) утверждает, что особенности пространственной организации, рассмотренные преимущественно в терминах плотности и размера, порождают соответствующие социальные паттерны. Очевидно, что такая позиция значительно отличается от позиции Зиммеля.

Так или иначе, идеи Уирта заложили основу дальнейших исследований в социологии города, а Рэдфилда – в социологии села. Много сил было затрачено на доказательство гипотезы о существовании двух разных образов жизни, а именно городского и сельского, различия которых обусловлены показателями размера, плотности и гетерогенности. Однако в итоге эти исследования скорее выявили, что в действительности такого четкого разделения не существует. В частности, выяснилось, что в городах существуют сплоченные, довольно замкнутые социальные общности, такие, как деревни городского типа (urban village) вроде лондонского Бетнал Грин (Bethnal Green), или иммигрантских гетто в городах Северной Америки, или шахтерских посёлков. Более четко проблему поставил Гэнс (Gans) (1986), усомнившись в том, что все городские жители так уж изолированы, индивидуализированы и автономны. На самом деле, городская жизнь намного сложнее. В городах существуют районы, сфокусировавшие в себе сложные формы социальности (например, феномен джентрификации). Для других районов, являющихся по сравнению с ними окраинными, фокусом деятельности является дом. Если принять это во внимание, можно выявить формы мобильности, играющие более важную роль, чем размер или плотность. «Окраинные» паттерны жизни можно обнаружить не только в городской, но и в сельской жизни.

Кроме того, сельская жизнь основана не только на фермерских общинах, в которых люди часто вступают в контакты, так или иначе связаны друг с другом, и, как правило, знают друг друга на личном уровне и даже дружат. Исследования сельских общин выявили имеющие в них место конфликты по поводу статуса, земли и отношений с внешним миром. Так, например, многие сельские районы Британии активно заселяются выходцами из города, которые вытесняют разоряющихся фермеров. Рэймонд Уильямс (1973) указал на опасность соблазна концепций, рисующих сельскую жизнь как неподвластную переменам идиллию в противовес грязной, опасной и мрачной жизни города. Тем не менее, социология, пытающаяся осуществлять пространственный анализ сельской жизни, часто прибегает именно к этой упрощенной схеме.

Другая теория затрагивает концепт «общины». Белл (Bell) и Ньюби (Newby) предложили различать три смысла этого понятия (1976; см. Savage и Ward, 1993: 104). Во-первых, оно может использоваться в чисто топографическом смысле – просто чтобы обозначить границы данного образования. Во-вторых, оно может обозначать локальную социальную систему, предполагающую взаимосвязь небольшого количества людей и институций. В-третьих, речь может идти об «общине-союзе» (communion) – особом виде человеческой организации, предполагающей связи на личном уровне, чувство принадлежности и теплоты в отношениях. Белли и Ньюби говорят, что «община» в третьем смысле возникает далеко не в каждом социальном образовании, и вовсе необязательно является следствием родства. Также следует отметить, что «община» может использоваться и в четвертом смысле – как идеология. В этом случае предпринимаются попытки обнаружить черты «общины-союза» на уровне регионов, городов и даже государств – то есть образований, в которых «общинно-союзные» связи считаются либо отсутствующими, либо глубоко скрытыми.

Наконец, нужно сказать о том, что во многих литературных источниках наблюдается не только тенденция к уже упомянутому примитивному различению городской и сельской жизни, но и стремление использовать оппозицию Gemeinschaft – Gesellschaft Тенниса. Подобные дихотомии едва ли могут оказаться здесь полезными. Шмаленбах предлагает концепт Bund – общины, в которую люди могут вступать и которую они могут покидать на основании собственного выбора. И городские и сельские районы отличаются друг от друга и от других городских и сельских районов в зависимости от своей способности производить Bund -общины разного вида. Жизнь некоторых городов особенно способствует преумножению таких социальных образований: примером может послужить культура геев в Сан-Франциско.

Очевидно, что концепты размера, плотности и гетерогенности не способны объяснить, каким образом и почему в определенных регионах образуются различные Bund –паттерны социальной и культурной жизни. В следующем разделе я рассмотрю, как в 70-е г.г. эта концепция была раскритикована с позиций марксистской теории Кастелльсом и другими авторами. Затем я собираюсь подробно обсудить разные интеллектуальные и социальные процессы, которые привели к отказу от вышеуказанных упрощенных понятий и, в конечном итоге, становлению оформленной социальной теории пространства и времени.

Критика 70-х г.г.

В этом разделе я намереваюсь обозначить ряд социальных и теоретических перемен 1970-80 г.г., бросивших вызов существующим теориям времени и, в особенности, пространства.

Работа Кастелльсасодержит критический анализ «социологии пространства», которая, как уже было сказано, строилась на попытках разделить «городское» и «сельское». В начале 1970-х эти темы исчерпали себя, и никакой значимой инновационной исследовательской деятельности в этом направлении не велось. Кастелльс, анализируя парижские события 1968 г. и «структуралистские» новации Луи Альтюссера, настаивает на том, что любая научная дисциплина нуждается в тщательно сконструированном «теоретическом объекте» (1977). Он утверждает, что социология города (как и социология села) такого объекта не создала. В действительности, в своих рассуждениях она опиралась только на ряд обыденных понятий – город, метрополия, община, «городское» и т.д. Но этот объект может, и должен быть разработан с помощью «структуралистского» анализа противоречий капиталистических отношений. Эти противоречия все больше и больше приобретают интернациональный характер. Города и метрополии предстают в новом свете. Теперь они являются центрами не производства, а «коллективного потребления» - главным образом, услуг, предоставляемых государством для поддержания и «воспроизводства» сил и навыков рабочего класса. Коллективное потребление транспортных, образовательных, здравоохранительных, управленческих и других услуг оказалось на балансе государства и было организовано последним именно в городах по двум причинам. Во-первых, исторически сложилось так, что основная рабочая сила сконцентрировалась в городах. Во-вторых, исторически сложилось так, что подобная деятельность в частном секторе оказалась невыгодной.

Таким образом, Кастелльс определяет «теоретический объект» социологии города как «коллективное потребление». После этого он рассматривает разные виды пространственно обоснованной политики. Он говорит, что «коллективное потребление» всегда проблематично, потому что государство очень редко оказывается способным задать адекватный уровень налогообложения. Вот что является причиной постоянных споров по поводу предоставляемых им услуг, будь то работа библиотек, больниц или транспорта. Каждая из них «политизируется», потому что имеет коллективную основу. Так формируется сфера городской политики, которая фокусируется на вышеуказанных формах коллективного потребления. Кастелльс уделяет особое внимание «городским социальным движениям». Обычно в них вовлечены разные группы горожан, но в силу того, что все эти группы так или иначе связаны с воспроизводством рабочей силы, их деятельность оказывается детерминированной интересами организаций рабочего класса и превращается в новую разновидность классовой политики. Таким образом, Кастелльс возражает против попыток интерпретировать феномен города как в терминах «культуры» или «образа жизни», так и в терминах пространственного детерминизма. Города стали политическими центрами вследствие трансформации социальных отношений производства, приведшей к необходимости воспроизводства рабочей силы через коллективное потребление. В этой связи «пространственная» форма городского протеста может объясняться в терминах перемен в производственных отношениях.

Работы Кастелльса незамедлительно вызвали массу споров. В частности, его критики указывали на то, что коллективное потребление повлекло за собой консервативную реакцию (в США и Великобритании оно привело к неравенству пространственного распределения (spatial inequalities), например, низкой плотности населения в богатых районах); что некоторые виды услуг необязательно предоставляются «коллективно» и могут и должны быть приватизированы и индивидуализированы; что эти услуги необязательно являются исключительно «городскими»: контр-урбанизация делает возможным их повсеместное внедрение; что все эти изыскания сформировали ответвление социологии сервиса, которая имеет мало общего с социологией города; что распределение деятельности в пространстве не должно рассматриваться как детерминированное социальной структурой; что на жизнь города оказывает решающее влияние не только коллективное потребление, но и перемены в производственных отношениях.

Последний пункт лег в основу второго направления критики 70-х г.г. Было принято считать, что социологическое изучение темы пространства предполагает исследование дихотомии город/село, а географическое – исследование «регионов». В конце 70-х это мнение было оспорено Мэсси (Massey). Стоит отметить, что в ее работах ощущается марксистское влияние Харви (Harvey), проявляющееся в видении городской жизни как обусловленной и управляемой экономическими силами общества. Мэсси определяет значение пространства следующим образом.

Тот факт, что социальные процессы протекают в определенном пространстве, что существуют феномены расстояния, близости и географических различий между регионами, что каждое конкретное место обладает собственным смыслом и наделено определенным потенциалом – все это оказывает большое влияние на сами социальные процессы (1984: 14)

Пространственность, согласно Мэсси, это важная интегрирующая характеристика процесса капиталистического производства. Она предполагает ряд несводимых к понятию географического региона аспектов, таких, как расстояние, мобильность, близость, специфика, восприятие, символизм и смысл. Кроме того, пространство способно определять, говоря словами реалистов, уровень реализации таких детерминант, как класс, государство, капиталистические отношения или патриархат (см. Sayer, 1992).

Мэсси утверждает, что общественному разделению труда соответствует целый ряд различных пространственных форм; что установить историческую закономерность в образовании таких сочетаний невозможно, так как в каждом конкретном случае они зависят от исхода конкретного проявления борьбы между капиталом и наемным трудом; что изменение одного из пространственных паттернов неизбежно влечет за собой изменения во всей совокупности рутинных элементов производства, и этот процесс слабо поддается контролю и исследованию; что паттерны пространственной реструктуризации порождают новые паттерны неравенства, которое может быть не только социальным, но и пространственным; что относительно целостная региональная экономика начинает распадаться с появлением на локальном уровне множества социальных и экономических структур. С точки зрения этих положений, каждая отдельная «локальность» (locality) должна рассматриваться как результат уникального сочетания «слоев» реструктуризации, которое зависит от различных циклов накопления. То, каким образом складывается комбинация слоев в каждом конкретном случае, а так же разница в политическом и социальном влиянии различных комбинаций интернациональных, национальных и локальных капиталов, стало в 80-е г.г. предметом масштабной британской исследовательской программы (см. Bagguley et al., 1990).

Одним из важных последствий обращения социологии к теме пространственной дифференциации стало сомнение в верности понятия класса как национального феномена, определяемого границами национального государства. Логика рассуждений на тему локальных/региональных вариаций привела исследователей к пересмотру понятия класса через призму пространства (а позже – через призму гендера и этнической принадлежности). В результате было признано, что в рамках классовых отношений внутри данного национального государства присутствуют интернациональные детерминанты; что многообразие вариантов локальной стратификации структуры общества настолько велико, что в некоторых случаях национальный паттерн может и вовсе не просматриваться; что комбинация интернациональных, национальных и локальных капиталов может приводить к совершенно неожиданным и причудливым совпадениям или конфликтам классовых интересов; что существуют значительные вариации в степени пространственной концентрации класса; что некоторые классовые конфликты порождаются или подменяются пространственными конфликтами; что возникающие локальности обладают способностью оказывать социальное и политическое влияние разного рода (например, социализм, анти-черное движение в Лос-Анжелесе, консерватистское движение в Челтенхэме (Cheltenham) или про-гейское в Сан-Франциско).

В фокусе третьего направления критики оказалась интернационализация производства после окончания Второй мировой войны. Тезис об «интернациональном разделении труда» повлек за собой самые разнообразные попытки теоретизирования по поводу этого феномена (Frobel, Heinrichs, и Kreye, 1977; Savage и Warde, 1993: гл. 3). В частности, было выдвинуто утверждение, что существует три фактора, определяющих развитие нового, интернационализированного разделения труда. Во-первых, стремительное повышение производительности сельского хозяйства привело к тому, что значительный объем рабочей силы переместился в города. Во-вторых, перемены в технологии и организации процесса производства определенных промышленных продуктов привели к организационному и пространственному разделению «замысла» («conception») и его «осуществления» («execution»). Третий фактор – развитие коммуникационных технологий (главным образом это касается телефона и компьютера), обеспечивающих возможность мгновенной передачи информации, что позволяет осуществлять наблюдение и контроль над разбросанными по всему свету филиалами всемирных корпораций. Следствием воздействия трех вышеуказанных факторов является возникновение новой сложной формы пространственного разделения труда, когда основной объем рутинной производственной деятельности начинает смещаться в страны третьего мира, в то время как страны первого мира прибирают управленческие функции. Влияние факторов новообразованной пространственности приводит к массовому спаду промышленного производства во многих городах стран первого мира; к тому, что процесс индустриализации в странах третьего мира характеризуется гораздо более низким уровнем квалификации рабочей силы, условий труда и организации профсоюзов, чем тот, который существует в странах первого мира; а также к жесткой борьбе за привлечение и удержание ставшего крайне мобильным капитала, который в силу возможностей новых коммуникационных технологий может теперь быть размещен фактически где угодно.

Впоследствии этот подход критиковался с разных позиций, но с точки зрения социологии пространства и времени следует отметить три пункта. Во-первых, уменьшение отрезка времени, необходимого для передачи информации (а также других знаков) трансформирует образования (в частности, нацию), вовлеченные в процессы глобализации. Эти процессы разрушают целостность отдельных самодостаточных «обществ». «Сжатие» времени трансформирует пространство в целом и изменяет существование отдельных пространственных образований. Во-вторых, описанный подход недооценивает роль участия агентов в изменениях форм пространственности. В частности, он обходит вниманием факт чрезвычайно интенсивного притока людей в страны развитого мира, который особенно отчетливо наблюдается в США. Эта теория не может объяснить связь между движением потоков интернационального капитала, информации и людей, а также действие фактора, во многом определяющего поведение последних – потока образов (что особенно характерно для западного консюмеризма; см. Лэш и Урри (Lash and Urry) (1994)). И наконец, эта теория преувеличивает роль экономических детерминант в создании новых пространственных форм и недооценивает значение социальных, политических и культурных факторов, которые также структурируют пространство. На самом деле, она подобна множеству других возникнувших в 70-е г.г. теорий, которые продвигали идею новой политической экономии пространства и времени. В этой связи особенно прославился Харви со своей теорией «вторичного капиталооборота» в земельном и строительном секторе, необходимого для компенсации «перенакопления» и падения прибылей при «первичном» (1982).

Итак, я рассмотрел три основных течения, приведших, на мой взгляд, к качественной трансформации социальной теории пространства и времени: критику традиционной социологии города у Кастелльса, анализ различных форм экономического реструктурирования Мэсси, а также теорию интернационального разделения труда и связанный с ней анализ политической экономии пространства. Следующий раздел будет посвящен теории пространства и времени Гидденса. Его идеи, изложенные в серии работ 70-80-х г.г., представили новый взгляд на процессы пространственно-временной трансформации, ставшие очевидными в 70-е годы.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: