Социология Пространства и Времени

Я начну с рассмотрения социологии времени, традиционные положения которой оказались подвержены радикальному пересмотру. Большинство конвенциональных взглядов на время было основано на устаревших и неадекватных понятиях. Настаивая на существовании кардинальных различий между природным и социальным временем, Дюркгейм, Сорокин и Мертон изначально неверно определяли саму суть времени. Адам (1990) говорит о необходимости создании такой концепции времени, которая будет учитывать открытия и взгляды современной физики и биологии.

Она считает, что мы должны отказаться от противопоставления природного времени социальному (как и от противопоставления субъекта объекту, а природы – культуре). Большая часть того, что социологи определяют как специфически человеческое, может быть сведена к природному. Парадоксально, но одна из немногих вещей, которая является чисто человеческим изобретением, а именно - часовое время, рассматривается социальной наукой как определяющая черта природного времени. Aдам подытоживает (1990:150):

Прошлое, настоящее и будущее, качественный опыт времени, структурирование «неделимых процессов» на эпизоды, - все это интегральные временные аспекты, порожденные человеческой субъективностью в естественных науках. Часовое время, инвариантная мера, замкнутый круг, совершенная симметрия и обратимое время – наши изобретения.

Таким образом, социальная наука использует неадекватную концепцию фактически нетемпорального времени, позаимствованную из естественных наук, которая может быть описана как ньютонианская или картезианская. Ньютонианская – потому что исходит из понятия абсолютного времени, которое «обладает собственной природой и равномерно течет безотносительно чего-либо…течение абсолютного времени неподвластно переменам» (Adam, 1990: 50). Абсолютное время инвариантно, делимо на отрезки, аналогичные пространственным, измеряемо в терминах длины, выражаемо числом и обратимо. Такое время рассматривается так же, как и пространство: как инвариантный отрезок, по которому можно двигаться как вперед, так и назад. Картезианской эту концепцию можно назвать из-за ее приверженности дуализмам разума и тела, повторения и процесса, количества и качества, формы и содержания, субъекта и объекта и т. п. Подобное понятие времени предполагает, что все основные открытые наукой законы одинаково хорошо будут работать и во времени, текущем в обратном направлении.

Однако эта концепция времени была в корне трансформирована в ХХ веке. Она больше не является ньютонианской или картезианской, но социальные науки в большинстве своем отказываются это видеть. В результате возникает 2 проблемы: усиление дихотомии природного и социального времени и игнорирование социальными науками важнейших общенаучных открытий ХХ века (см. Adam, 1990).

Новое понимание времени в ХХ веке было обусловлено четырьмя научными «открытиями». Во-первых, Эйнштейн показал, что не существует фиксированного, независимого от какой-либо системы времени: время – это локальная, внутренняя характеристика наблюдаемой системы. Во-вторых, опять-таки Эйнштейн доказал, что время и пространство объединены в четырехмерной пространственно-временной организации, и что это сплавленное время-пространство искривляется под воздействием массы. В-третьих, хронобиологи выявили, что определяющим природным законом является ритмичность, и люди не только подвержены влиянию времени часов, но и сами являются в некотором роде часами. Все живые существа состоят из мириадов внутренних часов, работа которых согласована с ритмами внешнего физического мира. В-четвертых, эволюционисты считают, что время отдельного тела включает всю эволюцию человеческого вида: время нашего тела не исчерпывается фактом нашей конечности, а хранит в себе всю эволюционную историю (Adam, 1990).

Все вышесказанное говорит о внутренней темпоральности природы и о существовании в ней множества разных видов времени. Основные положения новой физической концепции времени констатируют его необратимость и направленность. Как говорит Эддингтон (Eddington), «главное свойство времени состоит в том, что оно проходит». Самым ярким примером может послужить возникновение нашей вселенной: космологическая стрелка времени остановилась на точке невероятного пересечения обстоятельств, приведших к «Большому Взрыву». Законы природы должны рассматриваться как исторические. Соответственно, конструирование дихотомии вневременной или определяемой понятием обратимого времени природы и изначально темпорального общества будет в корне неверным. Более того, биологи опровергли утверждение, согласно которому лишь человеческие существа способны переживать временной опыт и организовывать свою жизнь в соответствии со временем. Биологическое время подразумевает не только тот факт, что мы стареем и движемся в направлении к смерти, но и темпоральность, динамичность и цикличность бытия как людей, так и других живых существ. Таким образом, Адам отстаивает концепцию неопространствленного, необратимого, многоликого времени, которая не создает оппозиции времени природного и человеческого, то есть социального.

Такой подход отражен и в более свежих концепциях социологии времени. Особого внимания заслуживают два направления. Первое может быть названо исторической социологией времени. В основном оно представлено в спорах вокруг идеи Томпсона (1967) относительно того, что индустриальный капитализм предполагает переход от ориентации на задание к ориентации на время. Трифт (Thrift) (1990) анализирует «формирование капиталистического временного сознания» в Британии и приходит к выводу, что этот феномен гораздо сложнее, чем предполагает упрощенная дихотомия Томпсона. Лишь до XVI века повседневная жизнь была ориентирована на задание, неделя не считалась значимым отрезком времени, а времена года с привязанными к ним видами социальной и экономической деятельности и церковные календари были основой временной организации. Между XVI и XVIII веками ситуация начала меняться с приходом часов (clocks) в домашнее хозяйство; с распространением муниципальных часов; с появлением и развитием видов деятельности среднего и высшего классов, требующих расписания; со стремлением пуритан организовать рабочий процесс на недельной основе; с развитием денежной экономики, которая с неизбежностью предполагает расчеты рабочего времени и оплаты; и с появлением в общеупотребимом словаре термина «пунктуальности». К XVIII веку время начало отчетливо отделяться от социальной деятельности. Отчасти это происходило вследствие появления инноваций в сфере труда, а именно, формирования временн о й дисциплины зарождающейся индустриальной рабочей силы. Но то же самое верно и в отношении праздного высшего английского класса, совершенствующего социальные паттерны византийского временного комплекса. Имели место события и процессы, не касающиеся трудовой сферы: распространение воскресных школ, рационализация отдыха, появление времени Гринвича. Последнее – чисто математическая фикция – ознаменовало полный разрыв времени с социальной деятельностью и стимулировало развитие таких новых видов социальной практики, как массовые путешествия и мобильность, и не только в рамках города, как утверждал Зиммель, но и между городами, а позже, в XIX веке – еще и между странами (также см. Lash и Urry, 1994: 228-9). Распространение парадигмы «часового времени» шло вовсе не так равномерно, как считает Томпсон, и затронуло гораздо более широкий спектр социальных практик, чем тот, что предполагается индустриальным капитализмом. Следует также отметить, что существует интересная связь между возникновением часового времени и переходом от преимущественно устного к преимущественно письменному типу культуры (см. Ong, 1982). В XIX веке фактически вся культура становится письменной, чему способствовало увеличение числа дешевых книг и газет, объемы издания которых примерно за каждые 15 лет увеличивались в 2 раза; усовершенствование системы архивации; усиленное внедрение письменной документации жизни граждан через регистрацию рождений, смертей, браков, перемещений в пространстве, а позже – через введение паспортной системы; создание и распространение транспортных графиков; и в целом повсеместное использование письменности для обозначения маршрутов, дислокации, мест отдыха, туристических объектов и т.п. (см. Lash и Urry, 1994, гл. 9 (о модерне и туризме)).

Второе направление теоретической мысли касается споров о постмодерне. Эта проблематика подробно обсуждалась в разных главах данного сборника (см. гл. 14), поэтому я остановлюсь лишь на трех пунктах. Во-первых, существует мнение, что вышеупомянутая письменная культура находится в состоянии конфликта с визуальной эстетической культурой, которая ценится за меньшую объективность, формальность и беспристрастность. Если мы принимаем точку зрения, согласно которой моральные и эстетические стандарты задаются и воспроизводятся элитой, постмодерн сам по себе вообще может рассматриваться как посткультурное состояние. Далее следует утверждение о размывании границ между искусством и высокой академической культурой с одной стороны и повседневной жизнью и поп-культурой – с другой. Применительно к пространству, широко известно высказывание архитектора Роберта Вентури относительно того, что современной архитектуре стоит «поучиться у Лас-Вегаса» его игровому стилю пастиш и «придорожному эклектизму», и покончить наконец с идеей строительства сооружений, призванных стать воплощением хорошего вкуса и морального превосходства. Закин (Zukin) подробно исследовал феномен слияния городского ландшафта с местным, простонародным (vernacular). Он говорит о существовании различных способов визуальной организации того, что мы видим в городе. Визуальное потребление пространства и времени порождается и стимулируется логикой индустриального производства. Это приводит к «реконструкции» города, вследствие которой он становится центром постмодернистского потребления: город превращается в спектакль, в «торжество визуального потребления» (Zukin, 1992: 221). «Реквизиторы» сознательно стремятся конструировать городские ландшафты по принципу сцены, на которой разворачивается действо спектакля потребления. «Торжество визуального потребления» остро ставит проблему идентичности, формирующейся в соответствии со средой, из которой вышел или в которой живет человек. Постмодерн создает культ места (например, Мэйн Стрит (Main Street) в Евро Диснейлэнде, помещение Всемирной Ярмарки (World Fair) или Ковент Гарден в Лондоне). Но они «не настоящие». Это не то пространство, которое может стать средой обитания или основой формирования социальной идентичности. Нечто подобное можно обнаружить у Сеннета (Sennett) (1990), который говорит, что в современном городе строительные сооружения больше не осуществляют моральную функцию: основная роль отводится пространству, организация которого связана с потреблением и туризмом. Особенность такого пространства в том, что оно одновременно разрушает стены между разными социальными группами и отделяет личную жизнь от публичной.

Во-вторых, считается, что создаваемая постмодерном социальная идентичность гораздо более открыта и подвижна, чем стабильная и неизменная идентичность периода модерна (особенно сформированная на основании профессионального, карьерного или гендерного признака). В действительности, как мы уже видели в вышеописанных теориях, стремительное ускорение пространственно-временных темпов в эпоху постмодерна растворяет чувство какой-либо идентичности вообще. Келлнер (Kellner) (1992: 145) говорит:

Таким образом, в постмодернистской культуре субъект превращается в поток фрагментированных и несвязных эмоций. Децентрализованная постмодернистская личность не знает чувства тревоги…и не обладает глубиной, субстанциональностью и целостностью того типа личности, который был идеалом и уникальным достижением модерна…Теоретики постмодерна утверждают, что субъект растворяется в массе, и что фрагментированные, разъединенные, прерывистые формы опыта являются основополагающей характеристикой постмодернистской культуры.

Особое место в анализе уделяется такому виду деятельности, как смотрение телевизора. Телевидение изменяет пространственную и временн у ю организацию социальной жизни. «ТВ-личность – это электронный индивид, получающий все, что только возможно, из симулякра окружающей среды, обладающий рыночной идентичностью потребителя в обществе спектакля» (Kellner, 1992: 145). Благодаря постмодернистскому телевидению, знак отрывается от означиваемого, образ преобладает над нарративом, эстетическая сторона становится доминантой, а человек оказывается в роли зрителя, соблазняемого свободной игрой эксцессов и бомбардируемого образами. Это приводит к уменьшению аффективности, утрате постмодернистской личностью глубины и содержания и исчезновению личности как таковой под маской имиджа. Такие децентрализованные личности особенно подвержены соблазнам постмодернистских городских ландшафтов, описанных Закином.

Третья идея касается времени. Постмодернисты утверждают, что часовое время частично замещается так называемым «немедленным временем». Идея состоит в том, что будущее растворяется в настоящем, и лейтмотивом отношения к будущему становится «мы хотим завтра прямо сейчас» и стремление к немедленному удовольствию (Adam, 1990). Отчасти это рассматривается как результат того, каким образом телевидение вносит в повседневную жизнь людей географически разбросанные события, зачастую совершенно трагического характера. Это, практически в буквальном смысле, компрессированное время и пространство, предстающие в виде географически бесформенного коллажа из несвязных историй, который, тем не менее, способен вторгаться в социальную жизнь и оказывать на нее влияние. Пространственная и временная фрагментация усиливается с возникновением так называемой «трехминутной культуры», суть которой в том, что смотрящий телевизор человек постоянно «прыгает» с одного канала на другой и редко просматривает какую-то программу целиком. Такое управляемое дробление приводит к тому, что смотрение телевизора индивидуализируется и становится личным делом каждого. Коллективный просмотр какой-либо отдельной программы утрачивает смысл. Во многих программах, а так же в рекламе (и особенно в рекламе), часто используется имитация паттерна мгновенного производства и смены фрагментов. Они состоят из множества визуальных и звуковых образов, каждый из которых длится очень короткий отрывок времени и мало или вообще никак не связан с тем, что было до или после него (в карикатурном виде это можно представить как переключение с BBC на MTV). Утверждается также, что развитие и фрагментация визуальных СМИ и логика «быстрого капитализма» делают людей неспособными к концентрации и терпению, необходимым для чтения сложных текстов от начала до конца (см. Lash и Urry, 1994; гл. 9).

Наиболее последовательную попытку свести все эти идеи в систематизированную теорию можно обнаружить у Харви в его концепции «пространственно-временной компрессии» (1989). Подобно многим исследователям, он начинает с теории современного мира Бермана (1983: 15):

Быть современным – значит находиться в среде, которая обещает приключения, власть, счастье, развитие, изменение мира и себя…Опыт современной жизни не знает географических, этнических, классовых, национальных, религиозных или идеологических границ…он втягивает нас в бесконечный водоворот распада и возрождения.

Харви пытается дать более детальный историко-географический анализ этих явлений. В особенности его интересовали разные пространственные паттерны, создаваемые капитализмом в разное время. По его мнению, пространство каждой капиталистической эпохи организовано таким образом, чтобы максимально способствовать росту производства, воспроизводству рабочей силы и увеличению прибылей. Реорганизуя время и пространство, капитализм преодолевает периоды кризиса и готовит почву для следующего периода накопления. В частности, Харви рассматривает марксистский тезис об уничтожении пространства временем и пытается использовать его для объяснения перехода от «фордизма» к более гибкой форме накопления «постфордизма». Последнее предполагает новый пространственный паттерн и новые способы репрезентации времени и пространства.

Здесь центральным является понятие «пространственно-временной компрессии»:

Это процессы, которые в корне изменяют объективные свойства пространства и времени, вследствие чего мы начинаем по-другому представлять себе мир…Пространство превращается в «глобальную деревню» телекоммуникаций и «звездолёт «земля»» (“spaceship earth”) экономических и экологических взаимосвязей…горизонты времени сходятся в точке, с которой все существует лишь в плоскости настоящего…поэтому мы должны научиться справляться с подавляющим ощущением компрессии наших временных и пространственных миров. (Harvey, 1989: 240)

Если говорить конкретнее, эта компрессия предполагает ускорение темпов производства; недолговечность и эфемерность моды; увеличение доступности самых разных товаров; уменьшение срока жизни вещей, связей и союзов; возрастание важности сиюминутного и упадок «культуры ожидания»; повышенное влияние рекламы и мелькающих медиа-образов на социальную жизнь, появление так называемой промо-культуры; повсеместное распространение техник симуляции (касающееся, в частности, зданий и ландшафтов); и беспрецедентный скачок в развитии информационных и коммуникационных технологий, с помощью которых пространство преодолевается мгновенно, за считанные наносекунды (Harvey, 1989: гл. 17; Adam, 1990; Lash и Urry, 1994). Фрагментированное состояние постмодерна является следствием дезориентации (dystopia), которая, с точки зрения некоторых исследователей, возникает из-за утраты пространством и временем статуса материализованного и реального измерения социальной жизни.

Однако Харви утверждает, что все вышесказанное не сводится к постмодерну. Разрушение пространственных барьеров вовсе не означает уменьшение значения самого пространства. С размыванием пространственных границ мы становимся более чувствительными к пространственному содержанию. Разные места конкурируют между собой, стремясь подать себя с наиболее привлекательной для потенциальных инвесторов, предпринимателей или туристов стороны. Харви так определяет этот парадокс: «Чем меньшую роль играют пространственные границы, тем больше чувствительность капитала к пространственным различиям, и тем больше стремление различных мест выставить себя в выгодном свете, чтобы привлечь капитал» (1989: 295-6).

Тем не менее, в целом в теории Харви эта тема остается довольно неразвитой. Другие авторы, в частности, Башляр, Беньямин и Лефевр пытались теоретизировать по поводу места и локального, опираясь на альтернативные традиции социальной теории.

Рассматривая в первой части этой статьи теорию Бергсона, мы отметили, что одним из ее спорных моментов является бесплотный количественный статус, которым наделяется пространство. Это делает ее чересчур отвлеченной и абстрактной. Башляр пытается исправить этот недостаток, объединяя концепцию качественного гетерогенного пространства с бергсоновским понятием времени. Здесь следует обсудить три пункта (см. Game, 1995). Во-первых, Башляр утверждает, что феноменология должна рассматривать образное восприятие в терминах «реверберации», а не визуального импульса. Таким образом, Башляр предпочитает использовать звуковую, а не визуальную метафору. Понятие реверберации означает такую связь между субъектом и объектом, которая стирает четкие различия между ними. Метафора реверберации предполагает непосредственность и мгновенность. Во-вторых, он уделяет особое внимание теме дома (house), который рассматривается не как простой физический объект. Места, подобные дому, в котором родился человек, это не просто данность: они словно пронизаны тропинками памяти. Более того, бергсоновское время-длительность оказывается зависимым от такого рода пространства. Именно пространство наделяет время качеством. Или, говоря словами Гейм (Game), «пространство трансформирует время таким образом, что память становится возможной» (1995: 16). Такое пространство, как дом, играет значительную роль в формировании памяти. Это пристанище воспоминаний, метафорическое пространство, в котором существует время Бергсона. В-третьих, Башляр говорит о телесности памяти. Наше тело не забывает свой первый дом. Особенности последнего запечатлеваются почти на физическом уровне. Воспоминания материально локализованы, и темпоральность памяти, согласно Башляру, имеет пространственную основу. Дом обретает жизнь через тело и его память.

Схожие темы прослеживаются у Беньямина в его многоуровневом анализе того, как люди «читают» город (1979; см. Buck-Morss, 1989; Savage и Warde, 1993). Речь идет не об интеллектуальном или позитивистском наблюдении. Скорее, такое «чтение» задействует фантазию, желания и мечты. Город представляется как хранилище человеческих воспоминаний, прошлого и культурных символов. Эти воспоминания воплощаются в зданиях, которые способны приобретать значение, совершенно отличное от того, что вкладывал в них архитектор. Однако это означивание не является результатом индивидуальной интерпретации: здания воплощают коллективные мифы. Постижение этих мифов предполагает расшифровку существующих интерпретаций и традиций и сопоставление конфликтующих элементов. Даже заброшенные здания могут хранить в себе воспоминания, мечты и надежды предшествующих поколений. «Путешествие через руины» Райта (1992) – один из наиболее свежих примеров применения метода Benjamin (а начинается путешествие со старого туалетана Дэлстон Лэйн (Dalston Lane) в восточной части Лондона).

Помимо этого, Беньямин интересовался соотношением художественного восприятия и чтения городских текстов. Это соотношение может быть определено в терминах «концентрации» и «рассеянности». Беньямин утверждает, что здания обычно воспринимаются людьми мимолетно, в модусе рассеянности. Такое чтение совершенно отлично от «концентрированного» восприятия картин в художественной галерее. Рассеянное восприятие помогает преодолеть консервативные культурные традиции. В этой связи особенно известно исследование Беньямином фигуры фланера, праздно шатающегося по городу и воспринимающего городскую жизнь рассеянно и беспристрастно. Вуайеристичное и отвлеченное чтение города позволяет текущим событиям настоящего оживлять воспоминания прошлого. Лишь такое рассеянное восприятие делает возможным связь прошлого с настоящим, так как помогает сбросить груз традиций. Беньямин также анализирует роль пространства, функционирующего лишь с развлекательной целью, (например, парижских достопримечательностей). Оно изначально настраивает на потребительский лад людей, вступающих в этот поистине «фантасмагорический мир».

Третий автор, идеи которого мне хотелось бы здесь рассмотреть – Лефевр. Хотя большинство его работ было написано несколько десятилетий назад, существенное влияние они начали оказывать лишь в 80-е годы (1991). Во-первых, он утверждает, что пространство не является нейтральной и пассивной геометрией. Пространство производится, воспроизводится и очерчивает поле борьбы. Более того, все виды пространственных феноменов – земля, территория, место – должны рассматриваться как часть одной диалектической структуры пространства. Из-за раздробленности дисциплинарного анализа эти феномены разделяются, но они должны быть сведены вместе в единую теоретическую структуру. Эта структура состоит из трех элементов. Первый – «пространственные практики». Они варьируются от индивидуальных рутинных практик до систематического создания зон и регионов. Пространственные практики воплощаются в постройках и ландшафтах. Наиболее важные пространственные практики связаны с собственностью и другими формами капитала. Второй элемент – репрезентация пространства. Это формы знания и практики, в частности, техники планирования и структурирования, которые организуют и представляют пространство. Третий элемент – пространство репрезентации, или коллективный пространственный опыт. Сюда относятся символические различия, коллективные представления о пространстве, сопротивление доминирующим практикам и различные формы индивидуальной и коллективной трансгрессии.

Лефевр интересовался и тем, какое влияние оказывает капитализм на производство пространства. Различные формы пространства сменяют друг друга с течением времени. Суть этого процесса – переход от природного к абсолютному, абстрактному пространству вследствие постепенного вытеснения природного из социального. Абстрактное пространство – высшая точка на пути капиталистических отношений к «искусственному пространству». Лефевр стремится показать необходимость исследования взаимодействия вышеописанных элементов пространственной структуры в каждую эпоху.

Подход Лефевра оказал влияние на анализ социального опространствливания (spatialization) у Шилдса (Shields) (1991). Он использует это понятие, чтобы обозначить социальную основу конструирования пространства – как в терминах своеобразного вмешательства в окружающую среду, так и в терминах социальных представлений. Он считает, что предметом анализа Лефевра было не пространство само по себе, а процесс производства культурных понятий и практик пространства. Культурное конструирование пространства стало главной темой исследований Шилдса. Особую роль в его теории играет концепт места-мифа, создающего ряд мест-образов. Как правило, места-мифы изменчивы, противоречивы и основаны на сплетении множества мифов, увековечивающих разные социальные пространства. В частности, Шилдс применяет свою концепцию в исследовании социального опространствливания пляжа, показывая его превращение из лечебной зоны в развлекательную; социального конструирования таких мест-мифов, как Брайтон или Ниагарские водопады; конструирования «севера» и «юга» Британии; а также противоречивых пространственных мифов северной Канады.

Заключение

Итак, мы совершили длительное путешествие, в ходе которого я попытался представить идеи самых разных авторов в виде более или менее стройного рассказа. Но в действительности, в моем анализе гораздо больше порядка и логики, чем в самой социологии пространства и времени. Это связано с тем, что, во-первых, основные достижения социальной теории пространства и времени делались «вне» социальной теории per se, поэтому был необходим селективный импорт концепций. Во-вторых, многие аспекты социологии пространства и времени были рассмотрены в других главах этой книги, что не могло не внести противоречия в данный текст. Остаются две темы, которые остались в моем обзоре без должного внимания и которые, как мне кажется, будут значимы для развития теории в дальнейшем.

Первая касается связи между временем, пространством и этнической и гендерной принадлежностью. Совершенно очевидно, что мы постоянно сталкиваемся с проблемами пространственного распределения неравной оплачиваемости труда разных этнических и гендерных групп; паттернов мобильности в разных странах и между ними; места гендера и этноса в «городе», который, в большинстве случаев, позиционируется как «белый» и «мужской»; широчайшего спектра пространственных вариаций противостояния и социально-политической организации гендера и этноса; многообразия способов гендеризации и расизмизации ландшафтов, в том числе и городских; значения городского дизайна для самоопределения и мобильности разных групп; и роли метафоры «природы» в отношении женщин и не-белых. Есть основания сомневаться в том, что феминистская география, социология и исследования расовых отношений могут представить сильную исследовательскую программу, способную учесть и связать все вышеперечисленные темы. По крайней мере, критика фундаментализма (foundationalizm) в этом деле пока не преуспела.

Во-вторых, большинство из рассмотренных в этой главе теорий основаны на ньютонианской идее различия между измерениями пространства и времени, которые могут быть четко и недвусмысленно отделены друг от друга. И лишь немногие принимают во внимание открытия физики ХХ в., свидетельствующие о некорректности такого разделения. Поэтому одной из задач может стать применение концепции четырехмерного времени-пространства в социальной теории, исходя из того, что организация социального времени и пространства параллельна их природной организации. Таким образом, на повестку дня социальной теории выносится проблема того, как нам следует понимать природу, учитывая, что она сама во многом является продуктом социального и культурного конструирования. Что есть природа на самом деле, и должна ли она противопоставляться социальному как чему-то отличному от естественно-физического? Какой должна быть социальная теория времени и пространства, рассматривающая природу в этом свете? Безусловно, пространственно-временной анализ содержит в себе потенциал для изучения места природы и окружающей среды. Это поднимает важные вопросы, которые, несомненно, сделают тему времени-пространства центральной в социальной теории «природы» (см. Adam, 1995).

Литература

Adam, B.1990: Time and Social Theory. Cambridge: Polity.

--1995: Timewatch. The Social Analysis of Time. Cambridge: Polity.

Bachelard, G. 1958 (1969): The poetics of Space. Baston: Beacon Press.

Bagguiey, P., Mark lawson, J., Shapiro, D., Walby, S., and Warde, A. 1990: Restructuring. Place, Class and Gender. London: Sage.

Bell, C. and Newby, H. 1976: Communion, communalism, class and community action: the sources of new urban politics. In D. Herbert and R. Johnston (eds) Social Areas in Cities. Vol. 2. Chichester: Wiley.

Benjamin, W. 1979: One-Way Street and Other Writings. London: Verso.

Bergson, H. 1910: Time and Free Will. London: Swan Sonnenschein.

Berman, M. 1983: All That is Solid Melts into Air. London: Verso.

Bourdieu, P. 1990: Time perspectives in the Kabyle. In J. Hassard (ed.) The Sociology of Tim. London: Macmillan.

Buck-Morss, S. 1989: The Dialectics of Seeing: Walter Benjamin and Arcades Project. Cambridge, Mass.: MIT Press.

Castells, M. 1977: The Urban Question. London: Edward Arnold.

Colson, F. 1926: The Week. Westport, Conn.: Greenwood Press.

Durkheim, E. 1893 (1984): The Division of Labour in Society. London: Macmillan.

--1912 (1968): The Elementary Forms of the Religious Life. London: George Allen and Unwin.

Evans-Pritchard, E. 1940: The Nuer. Oxford: Oxford University Press.

Frisby, D. 1992: Simmel and Since. London: Routledge.

Frobel, F., Heinrichs, J., and Kreye, K. 1977: The New International Division of Labour. Cambridge: Cambridge University Press.

Game, A. 1995: Time, space, memory, with reference to Bachelard. In M. Featherstone, S. Lash, and R. Robertson (eds) Global Modernities. London: Sage.

Gans, H. 1986: Urbanism and suburbanism as ways of fife. In R. Pahl (ed.) Readings in Urban Sociology, Oxford: Pergamon.

Giddens, A. 1981: A Contemporary Critique of Historical materialism. London: Macmillan.

--1984: The Constitution of Society. Cambridge: Polity.

--1991: Modernity and Self Identity. Cambridge: Polity.

Harvey, D. 1982: The Limits to Capital. Oxford: Blackwell.

--1989: The Condition of Postmodernity. Oxford: Blackwell.

Heidegger, M. 1927 (1962): Being and Time. Oxford: Blackwell.

Kellner, D. 1992: Popular culture and the construction of postmodern identities. In S. Lash and J. Friedman (eds) Modernity and Identity. Oxford: Blackwell.

Kern, S. 1983: The Culture of Time and Spase, 1880-1918. London: Weidenfeld and Nicolson.

Lash, S. and Urry, J. 1994: Economies of Signs and Space. London: Sage.

Lefebvre, H. 1991: The Production of Space. Oxford: Blackwell.

Levine, D. (ed.)1971: Georg Simmel. On Individuality and Social Forms. Chicago: Unicersity of Chicago Press.

Marx, K. And Engels, F. 1848 (1888): The Manifesto of the Communist Party. Moscow: Foreign Languages.

--1976: Collected Works. Vol. 6. London: Lawrence and Wishart.

Massey, D. 1984: Spatial Divisions of Labour. London: Macmillan.

Mead, G. H. 1932 (1959): The Philosophy of the Present. La Salle, Ill.: Open Court.

Ong, W. 1982: Orality and Literacy. London: Methuen.

Redfield, R. 1974: The folk society. American Journal of Sociology, 52, 293-308.

Roy, D. 1990: Time and Job satisfaction. In J. Hassard (ed.) The Sociology of Time. London: Macmillan.

Savage, M. and Warde, A. 1993: 1993: Urban Sociology, Capitalism and Modernity. London: Macmillan.

Sayer, A. 1992: Method in Social Science. London: Routledge.

Sennett, R. 1990: The Conscience of the Eye. London: Faber and Faber.

Shields, R. 1991: Places on the Margin. London: Routledge.

Soja, E. 1989: Postmodern Geographies. London: Verso.

Sorokin, P. and Merton, R. 1937: Social time: a methological and functional analysis. American Journal of Sociology, 67, 167-76.

Thompson, E. P. 1967: Time, work-discipline, and industrial capitalism. Past and Present, 38,56-97.

Thrift, N. 1990: The making of a capitalist time consciousness. In J. Hassard (ed.) The Sociology of Time. London: Macmillan.

Venturi, R. 1977: Learning from Las Vegas. Cambridge, Mass.; MIT Press.

Weber, M. 1904-5 (1930): The Protestant Ethic and Spirit of Capitalism. London: Unwin.

Williams, R. 1973: The Country and the City. London: Chatto and Windus.

Wirth, L. 1938: Urbanism as a way of life. American Journal of Sociology,44, 1-24.

Wright, P. 1992: A Journey Through Ruins. London: Paladin.

Zukin, S. 1992: Landscapes of Power. Berkeley: University of California Press.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: