Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Сдвиги в Представлении о Публичной и Частной Сферах




Различение публичной и частной сфер приобрело новый смысл на заре эпохи современности благодаря осознанию того, что помимо непосредственного аппарата государственного управления существуют как область публичного дискурса и действия, которые могут обращаться к государству и воздействовать на него, так и частные дела граждан, легитимно защищённые от чрезмерного государственного вмешательства и регулирования. Подобно тому как частная жизнь чиновников всё больше и больше мыслилась независимой от их публичных ролей, любая личность существовала в двух аспектах.41 Идея сферы общественного поэтому всегда амбивалентна, так как относится к коллективным интересам политической общности и к деятельности государства, главным образом направленной на регламентирование этой политической общности. Это двойственное представление о публичном указывает на параллельное ему понятие частного. Частное – это одновременно то, что не входит в компетенцию государства и то, что делает личные цели отличными от публичных ценностей, res publica или вопросов легитимного публичного интереса.

Идея «публичного» занимает центральное место в теориях демократии. Она проявляется как основной субъект демократии – то есть люди, организованные как дискурсивное и принимающее решения общество (public) – и как её объект: общественное благо (public good). На ней сосредоточилось основное внимание критических теоретиков, особенно в англоязычном мире, преимущественно по причине того, что английский перевод главной работы Юргена Хабермаса на эту тему (1989; см. также Calhoun, 1992) совпал по времени с падением коммунизма и сопутствовавшей ему темой перехода к демократии. Поскольку Хабермас развивает теоретическую проблематику сферы публичного, то одним из ключевых вопросов здесь является то, каким образом может быть достигнута социальная самоорганизация через широкое распространение и более или менее эгалитарное участие в рационально-критическом дискурсе.

Однако, как убедительно анализ исключения женщины из сферы публичного, можно заметить, что концептуализация публичного также осуществлялась в анти-демократическом направлении. Во-первых, женщины попросту исключались из идеализируемой ныне публичной сферы ранней буржуазной эры. Они исключались из английского парламента и Французской Национальной Ассамблеи, не исключаясь в то же время из аристократической салонной культуры и популярного политического дискурса (Landes, 1988; Eley, 1992). Проблема «демократического вовлечения» не совпадает с простой количественной проблемой размера сферы публичного или доли членов политического сообщества, обладающих правом голоса. Это также проблема стратификации и границ (то есть открытости для бедных, необразованных, женщин или эммигрантов), а кроме этого она связана с тем, каким образом публичная сфера воспринимает и признает различие идентичностей, привносимых в неё людьми, участвующими в различных аспектах жизни гражданского общества. Это проблема того, должна ли, например, женщина для участия в публичной сфере действовать таким образом, который изначально характерен для мужчины и избегать тем, заведомо относящихся к сфере частной жизни (предположительно более «женской»). Маркс критиковал гражданский буржуазный дискурс за то, что претендуя на пригодность для каждого, в действительности он неявно подразумевал под гражданами лишь обладателей собственности. Того же сорта ложный универсализм представляет граждан в гендерно-нейтральных или в гендерно-симметричных терминах, не будучи способен к осознанию всей степени гендерной окрашенности основополагающих представлений.

Все попытки наделить особой властью какой-либо частный публичный дискурс означают привилегированное положение определённых тем, форм речи и ораторов. Отчасти это проблема акцентирования единого, связного целого – дискурса всех граждан в совокупности, а не отдельных подгрупп – а отчасти - проблема точных критериев различения публичного и частного. Так, например, если проблема сексуального домогательства скорее соотносится с женщинами, а не с мужчинами, её можно назвать скорее частной проблемой, а не проблемой общества в целом; если же его рассматривать как проблему частной жизни, она по определению перестает быть публичной проблемой. Та же ситуация характерна для множества других тем, которые невозможно с уверенностью отнести к сфере публичного, концептуализированного как особый дискурс, состоящий из тем, наделённых публичной значимостью.

Альтернативой является представление о публичной сфере не как об атрибуте некоего отдельного, особого общества (a single public), но как об арене многих обществ (a sphere of publics). Это вовсе не означает, что расцвет бесчисленных «обществ» является сам по себе решением основной проблемы демократии. Наоборот, демократия нуждается в дискурсе, охватывающем все направления базовой дифференциации. Важно, чтобы члены какого-либо одного «общества» могли войти также в другие. Политическая эффективность в высокоцентрализованных государствах зависит в большой степени от организации дискурса и действия. Но даже наиболее централизованные государства не составляют все-таки абсолютного единства, различные ветви их бюрократических систем могут функционировать независимо, и часто более эффективны, когда направляются «обществами» небольшого масштаба, а не обществом в целом. Так, например, инвайроменталистский публичный дискурс лучше отражает то, как действуют государственные регулирующие органы в отношении окружающей среды, чем это делает общий, глобальный публичный дискурс. Этим утверждением вовсе не устраняется потребность в более широком дискурсе касающегося, помимо прочего, согласования асается различных требований в отношении государства или различных интересов. Но этот дискурс может быть концептуализирован – и выпестован – как сфера множественных пересечений гетерогенных обществ, а не как привилегия какого-то одного всеобъемлющего общества. Однако коль скоро мы принимаем за основу такое альтернативное понимание общества, мы сталкиваемся с затруднением обусловленным тем, что понятие публичной сферы связано с дискурсом национализма. Идеи общества, публики (public) черпает из националистической риторики как способность к отграничению от других, так и акцентирование на дискурсе целого. Одним из способов концептуализации политической общности в рамках националистической риторики является понимание индивида в его прямой и непосредственной связи с нацией, таким образом, национальная идентичность полагается в качестве присущей личности как таковой, а не как случайный результат членства в какой-либо второстепенной (intermediate) группе. Поскольку нация понимается как единая и внутренне целостная, националист отвергает идею внутренне неоднородных разнообразных обществ; полагая, что идея субнациональных дискурсов провоцирует внутренние разногласия. В той мере, в которой наше обыденное и политическое понимание общественной жизни основывается на националистических предпосылках, в них проявляется уклон к «гомогенизирующему» универсализму. Всякий раз, когда национализм или какая-либо другая культурная форма подавляет различия, происходит подрыв способности публичной сферы к реализации рационально-критического демократического дискурса.

Проблема преимущественно происходит от неадекватного допущения о том, что различие – т.е. то, что Ханна Арендт именует «множественностью» (plurality) – заложено не в человеческой жизни самой по себе, но присутствует только в определенном проекте публичной жизни, то есть демократии.42 Плюрализм не является условием частной жизни или результатом банального несовпадения вкусов, по мнению Арендт, но скорее потенциалом, который раскрывается в творческих общественных достижениях. Арендт принимает классическое греческое ограничение участия в публичной жизни, поскольку считает, что лишь немногие люди может подняться над конформностью, внутренне присущей жизни, ориентированной на материальное производство, и достичь подлинной оригинальности в практической сфере. Однако нет нужды соглашаться с подобным оригинальным предположением, чтобы понять, что основания публичного дискурса попросту связаны со способностью различных членов общества выносить на интеллектуальное обсуждение непохожие идеи.

В какой-то степени стремление связать различение общественного и частного с различением практики (praxis) и обычной работы или труда обусловлено стремлением продемонстрировать, что общественная сфера представляет собой нечто большее, чем сферу согласования конкурирующих материальных интересов. Такое видение присутствует в хабермасовском анализе с его акцентом на возможности существования непредвзятого рационально-критического публичного дискурса и предположением о том, что внедрение в общественную сферу групп, выражающих частные интересы приводит к её деградации. Если предположить, что действия подобных групп всего лишь представляют различные стратегии достижения объективно заданных целей – помимо целей, сводимых к общему исчислению на основе наименьшего общего знаменателя интересов – означает представить публичную сферу не средством демократического самоуправления, но, скорее, форумом политических экспертов, вдохновлённых идеями Бентама. Это не совсем то, чего хотелось бы Хабермасу. Однако это и не так уж далеко от его представлений о публичной сфере как может показаться на превый взгляд. Это прежде всего связано с тем, что Хабермас не придаёт такого значения креативности, как Арендт. В целом он рассматривает публичную активность в терминах рационально-критического дискурса, а не в терминах формирования идентичности или самовыражения, что сужает смысл и значимость плюрализма и означает возможность актуализации специальных знаний свойственной скорее технической рациональности, чем коммуникативному действию.43 Частично же подоплека этой проблемы заложена в том, каким образом происходит отделение публичного от частного в либеральной публичной сфере восемнадцатого – начале девятнадцатого века, на которую опирался Хабермас при конструировании своего идеального типа.

Либеральная модель публичной сферы стремится к дискурсивному равенству дисквалифицируя дискурсы относительно различий между экчерами. Эти различия связываются с частными, а не с публичными интересами. По утверждению Хабермаса, лучший вариант публичной сферы базируется на «типе социальных отношений, не только не предполагающих равенство статусов, но не признающих статуса вообще» (1989: 36). Он работает благодаря «всеобщей готовности принимать заданные роли и одновременно подвергать сомнению их истинность» (с. 131). Это выведение различий «за скобки» в качестве частностей, нерелевантных публичной сфере, осуществляется, как заявляет Хабермас, с целью отстоять рационально-критическое представление о том, что аргументы должны обсуждаться на основе их собственных качеств, а не социальной идентичности приводящего их человека. Здесь можно провести аналогию с тем как страх перед цензурой спровоцировал расцвет анонимного или псевдоанонимного авторства в публичной сфере 18-го века. Вместе с тем, это ведёт к игнорированию тем, представляющих первостепенную важность для многих членов общества – как для обладателей подавляемых или обесцениваемых идентичностей, так и для тех, чей поиск возможных идентичностей оказался урезан. Вдобавок, это выведение различий «за скобки» также подрывает такое свойство публичного дискурса, как саморефлексивность. Если невозможна полноценная коммуникация относительно базовых различий между членами публичной сферы, то оказывается невозможно преодолеть препятствий на пути коммуникации поверх линий базовой дифференциации.

Публичная сфера, как говорит Хабермас, создается как в самом гражданском обществе, так и вне его.44 Таким образом, публичная сфера не поглощается государством, но направляет государство и задает те публичные вопросы, на которые должна опираться государственная политика. Она базируется на 1) понятии общественного блага несводимого к частным интересам, 2) социальных институтах (например, частной собственности), которые обеспечивают индивидам возможность независимого участия в публичной сфере, поскольку их существование и допуск к ней не зависят от политической власти или патронажа, и 3) формах частной жизни (особенно семье), которые готовят индивида действовать в публичной сфере в качестве автономного, рационально-критического субъекта. Основной парадокс и слабость (не только хабермасовской теории, но также либеральной концепции, которую он анализирует и частично использует) проистекает из того допущения, что публичная сфера основывается на частной, до-политической жизни, которая предшествует ей и стимулирует граждан подниматься над частными идентичностями и отношениями. Это предполагает скорее надежду на преодоление различий, чем обеспечение возможности для их распознавания, выражения и соотнесения.

Решение этой проблемы связано с двумя основными факторами. Во-первых, необходима критическая оценка самой идеи некоей особой по-преимуществу публичной сферы, поскольку следует учитывать характер отношений между множественными, взаимопересекающимися и гетерогенными «обществами» (publics). Во-вторых, к формированию идентичности нужно подходить как к элементу процесса общественной жизни, а не чему-то, что может в полной мере состояться до неё в сфере частной жизни.

Таким образом, первым шагом является признание множественности обществ, ни одно из которых не может претендовать на более высокое положение по отношению к остальным (Eley, 1992: Fraser, 1992). Однако это связано с опровержением основной предпосылки, связывающей либеральное политическое мышление с национализмом. Одной из иллюзий либерального дискурса является вера в то, что демократическому обществу соответствует или может соответствовать единый и единственно верный дискурс в сфере общественных дел. Это приводит к попытке заранее уладить вопрос, который является неотъемлемой составляющей демократического процесса как такового. Это отражает националистическую предпосылку касательно того, что демократическим убеждениям предшествует принадлежность к народным массам (common society), также как и имплицитную веру в то, что политика вращается вокруг единого и цельного государства. Однако норма, а не аберрация то, что люди выступают в различных публичных сферах, и в этой связи адресуются ко множественным центрам власти (что подразумевает их институциональное различие в рамках одного государства, объединяющего множество штатов или политических органов или признание, что предположительно не-политические структуры, наподобие промышленных корпораций, являются локусами власти и объектами публичного дискурса). Как много существует этих публичных сфер и насколько они различаются между собой относится к сфере эмпирических переменных. Но каждая способна делать некоторые темы более доступными, одновременно подавляя другие, и каждая дает возможность различным голосам звучать с различной силой. То, например, что женщины или этнические меньшинства опираются на свои собственные публичные дискурсы, выражает не только факт исключения определенных людей из «доминирующей» публичной сферы, но также позитивное действие «женщин» и «этнических меньшинств». Это означает, что простое стремление к их справедливому включению в доминирующую публичную сферу не ведет к решению глубинных проблем и подразумевает искусственное нивелирование особенностей их специфических отдельных дискурсов. Более важной здесь представляется такая организация публичного дискурса, которая давала бы возможность существовать дискурсивным связям между различными социальными областями.

Признание существования множества публичных сфер, таким образом, не отменяет вопросы, которые ставит по поводу публичной сферы Хабермас, т.е. по поводу публичного дискурса наиболее масштабного в социальном смысле и возможности его влияния на политику. Это лишь означает, что эти вопросы следует решать применительно ко множеству различных «обществ». Признание одного из них собственно «обществом» или некоторых из них – более легитимными, чем остальные, квалифицируемых как «частные», является актом политической власти. Другими словами, решение относительно того чья «речь» действительно имеет общественное значение есть поле для политической борьбы. Различные публичные дискурсы обыкновенно влекут за собой различные определения того, что является действительно «частным», а следовательно неподходящим для выражения в публичном дискурсе или разрешения общественных дебатов. Не существует объективного критерия, по которому можно было бы отделить «публичные» дискурсы от «частных». Мы не можем, например, сказать, что банковские счета или сексуальные ориентации являются по существу частными темами. Потенциально, каждая сфера дискурса может получить определение публичной или частной (причем это определение также может быть подвергнуто сомнению).

Значительная доля дискурса представленного публично и доступного широкой публике, касается вовсе не публичных тем. Я говорю не о ситуации, когда люди пользуются очень «публичными» возможностями, вроде телевизионного выступления, чтобы рассказать о том, что обычно относится к сфере «частного», например, своей сексуальной жизни. Я говорю о том, что многие общезначимые темы, например, связанные с политикой телесности – с деторождением и воспитанием детей, браком и разводом, насилием всех видов – выносятся на дискуссии, общественные по своей структуре, но не репрезентирующие себя в качестве общественных в том смысле, в котором это делают передовицы газет, и не воспринимаются столь же серьезно большинством участников более полномочной общественной сферы. Эти проблемы обсуждаются в церквях и группах самопомощи, героями фильмом и в открытом эфире на радио, родителями, ожидающими детей после танцев и ожидающими часов посещения, установленных в тюрьме. Насколько дискурс этих различных групп соответствует рационально-критическим критериям, валоризированным хабермасовской публичной сферой классического Просвещения, неясно, как впрочем и в случае любой другой общественной дискуссии. Однако ошибкой было бы предполагать, что дискурс, касающийся государства или экономики должен a priori быть рационально-критическим, и что эти темы с необходимостью охватывают всю область публичной сферы. И наоборот, вытеснение в сферу частного может быть как защитой от интервенции или надзора со стороны «публичного», так и исключением из публичного дискурса.

Различия между публичными сферами имеют большое значение. Попросту представить все эти различающиеся, в большей или меньшей степени «публичные» дискурсы в качестве «публичных сфер» в хабермасовском смысле означает пренебречь сутью его теоретического проекта, признать чистой случайностью его акцентирование на дискурсе, задуманном как рационально-критическое предприятие, призванное включить отличных друг от друга людей, превратив в основание убеждения сами аргументы, а не идентичности говорящих, и направленном на результаты деятельности государства. Это было бы фундаментальным подрывом вклада анализа публичных сфер в демократическую теорию. Но используя проблематичное различение публичного и приватного, Хабермас сам частично провоцирует эту проблему.

Хабермас предполагает, что идентичности должны быть сформированы в сфере частной жизни (и/или других публичных контекстах) до вхождения в политическую публичную сферу. Эта сфера рационально-критического дискурса может функционировать только если люди адекватно подготовлены к ней посредством других аспектов личностного и культурного опыта. Хабермас кратко рассматривает то, каким образом расцвет литературной публичной сферы, вызванный ростом численности читающей и театральной публики, способствует развитию политической публичной сферы, но он не делает попытки развить данное открытие. Он обрывает рассуждение о литературной публичной сфере на этапе 19-го века, то есть на том моменте, когда она уже сыграла свою роль в подготовке расцвета политической публичной сферы Просвещения. Он не принимает во внимание последующие изменения в литературном дискурсе и то, как они могут соотноситься с изменениями идентичностей, привносимых в политическую публичную сферу.

В целом, Хабермас не стремится к адекватному теоретическому осмыслению роли общественной деятельности в формировании идентичности или культуры. Он преимущественно занимается сопоставлением сферы частной жизни (и области интимного, ее святая святых) и публичной сферы, и заключает, что идентичность является результатом соединения частной жизни и экономических позиций, занимаемых в гражданском обществе. Отказавшись от представления, что идентичность формируется раз и навсегда в период, предшествующий вхождению в публичную сферу, мы, тем самым, оказываемся готовы к тому, что в различной степени все публичные дискурсы влияют на формирование идентичности. В этом заключается суть феноменологической концепции «горизонта опыта» Негта и Клюге (1993), расширяющей хабермасовский подход к публичной сфере. Опыт не есть нечто предшествующее и внешнее по отношению к рационально-критическому дискурсу, отчасти он конституируется посредством публичного дискурса, в то же время различно ориентируя людей в общественной жизни.45 Мы можем выделить публичные сферы, в которых формирование идентичности проявляется более заметно, и в которых более заметен рационально-критический дискурс, но мы не должны предполагать существование таких политических публичных сфер, которые абсолютно не значимы для формирования (и изменения) идентичности.46 Формирование идентичности неотделимо от дебатов на злободневные темы.

Исключение проекта формирования идентичности из публичной сферы столь же бессмысленно, как и исключение «проблематичных» идентичностей. Мало кто сегодня будет возражать (по крайне мере в гласной либеральной публичной сфере Западных стран) против включенности женщин, расовых и этнических меньшинств, да в сущности и всех остальных подобного рода групп в число равноправных подданных того же самого государства и равноправных членов того же самого гражданского общества. Хотя многие выступают против наделения гражданскими правами тех, кто в том или ином виде отвергает ассимиляцию. К последним относятся не только немцы с их этническими идеями насчет национального гражданства и проблемой иммигрантов. На языке либеральной публичной сферы звучит, например, требование, чтобы во Флориде в качестве разговорного языка использовался только английский, или чтобы арабы или африканцы соответствовали определенным характеристикам, обязательным для французского гражданина, если они хотят остаться во Франции. Сюда же можно отнести другие примеры – например, идею о том, что в армии должны служить только гетеросексуалы. В во всех этих случаях в качестве основного требования для полного гражданства выдвигается конформность. Однако миграционные процессы продолжаются по всему миру, тем самым затрудняя подавление различий, хотя, возможно, его и провоцируя. В базовом, глубинном смысле, если публичная сфера имеет свойство изменять гражданское общество и определять состояние государства, то её собственная демократическая практика не должна уходить от проблемы членства в представляемом ею политическом сообществе и проблемы его идентичности. Эти вопросы не могут разрешаться «объективно», а только посредством политически нагруженного – но потенциально также теоретически наполненного – дискурса, присущего как большим, так и малым обществам. В свою очередь то, в какой степени эти разнообразные общества сами окажутся способны воплотить различные голоса явится решающим показателем их значимости.

 






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных