Джон Уильям Данн в культуре XX века 7 страница

«В действительности существует четыре измере­ния. Три из них мы называем тремя плоскостями про­странства, а четвертое — временем. Мы, однако, склонны проводить мнимое различие между послед­ним и тремя первыми, поскольку с начала и до конца наших дней наше сознание скачкообразно движется в одном направлении — в последнем из упомянутых из­мерений».

Чуть ниже Г.Дж. Уэллс говорит о движущихся во времени элементах как о «наших ментальных существованиях». Обратите внимание на употребление им множественного числа. Нет никакого всеобъемлюще­го движущегося пласта (stratum), заполняющего про­странство между различными наблюдателями, но есть множество «ментальных существовании» — по одному на каждого наблюдателя; и именно их движение — и только их движение — определяет, какое измерение является временем.

В этом утверждении подразумевается нечто, о чем Уэллс специально не упоминает. Каждое такое мен-

[119]
тальное существование сосредоточено в мозге (или вокруг мозга) соответствующего наблюдателя, а зна­чит, в своем движении должно следовать за тем пучком находящихся в четырехмерной протяженности непод­вижных нитей, который представляет этот мозг. То­гда, если именно движение «ментального существова­ния» заставляет наблюдателя проводить искусствен­ное различие между временем и пространством, каж­дый наблюдатель должен думать, что время простира­ется как раз в том направлении, в каком протянута ли­ния его тела. Таким образом, линия его тела казалась бы ему протянутой строго в его собственном времен­ном измерении и не отклоняющейся в том или ином направлении в пространстве. Иначе говоря, если бы он сидел в вагоне движущегося поезда, он сам себе ка­зался покоящимся (до тех пор, пока не начал бы раз­мышлять о своем положении).

Скажем больше. Линии тел различных наблюдате­лей никогда не бывают параллельными, а расстояния между нашими телами в пространстве — постоянны­ми. Поэтому различные наблюдатели должны были бы придерживаться немного различных мнений отно­сительно истинной направленности временного и пространственного измерений.

И, наконец, заметим, что Уэллс, подобно Хинтону, не упоминает о том, что на движение любой вещи во времени должно затрачиваться время.

* * *

Теория относительности — это частная теория, привитая к общей теории вселенных, имеющих вре­менное измерение, а значит, ни приживание побега,

120
ни отторжение его не могут поколебать устойчивость самого древа.

Релятивисты перевернули методы, которыми пользовались в XIX веке приверженцы теории вре­менного измерения. Ряд явных аномалий при прове­дении определенных оптических экспериментов за­ставил Эйнштейна впервые в истории выдвинуть идею о том, что различные люди должны иметь раз­ные взгляды на время (показываемое часами) и про­странство (измеряемое в родах *). Отсюда Минков-ский сделал заключение о существовании четырех­мерной протяженности; различие между ее измере­ниями не качественное, а лишь кажущееся, посколь­ку каждый наблюдатель считает, что время тянется в направлении линии его собственного тела, представ­ляющейся ему прямой.

В теорию Эйнштейна входит и другое предположе­ние. Но оно, к сожалению, переносит интересующую нас проблему за пределы разумения обывателя. Оно гласит, что «пространственно-временная» протяжен­ность не «плоская», а «искривленная».

Однако ни одно из этих сделанных релятивистами дополнений не оказывает решительно никакого опре­деляющего влияния на более широкую доктрину, рас­смотрением которой мы займемся в нашей книге, — доктрину, в общем имеющую отношение к теории временного измерения. И у читателя нет необходимо­сти соглашаться или не соглашаться с нижеизложен­ным в зависимости от того, принимает он учение Эйн­штейна или отвергает.

В теории относительности протяженности протя­нувшихся во времени объектов обычно называют «ми­ровыми линиями», а иногда просто «траекториями».

* Род — мера длины, равен приблизительно 5 м.

121
«Человек, — говорит профессор Эддингтон *, — это четырехмерный объект, сильно удлиненный по фор­ме; или, выражаясь обычным языком, можно сказать, что он имеет значительную протяженность во времени и малую протяженность в пространстве. Практически он изображается в виде линии — своей траектории в мире». Добавление последних трех слов к вполне за­конченной формулировке, вероятно, покажется чита­телю какой-то уловкой, ибо как может линия быть и наблюдателем, и его путем? Но несколькими строками ниже Эддингтон берет на себя труд пояснить свою мысль. «Траектория» (предположительно физическо­го) наблюдателя — это «сам» наблюдатель. (Курсив Эддингтона.) И далее на той же странице он замечает:

«Природное тело тянется как во времени, так и в про­странстве и, следовательно, четырехмерно».

Идея достаточно ясна. Для любого конкретного на­блюдателя, созерцающего такую систему неподвиж­ных, материальных линий, видимость движения в пространственных измерениях можно было бы соз­дать, как и в модели Хинтона, за счет действительного движения поля наблюдения вдоль «траектории» на­блюдателя перпендикулярно временному измерению. Но предположить подобное значит намекнуть, что движущееся во времени поле наблюдения принадле­жит психическому наблюдателю, ибо физический на­блюдатель уже определен нами как «траектория», по которой происходит движение.

Итак, релятивист оказался в крайне затруднитель­ном положении. С одной стороны, ему вовсе не хоте­лось бы обременять себя каким-то психическим на­блюдателем. С другой, он не желал бы прослыть чело­веком, не ведающим о том, что мы наблюдаем события

* «Space, Time and Gravitation», p. 57.

[122]
последовательно. Именно эта двусмысленность си­туации толкает его на намеренно уклончивое заявле­ние. «Наблюдатель движется вдоль своей траекто­рии», — говорит он и предоставляет читателю возмож­ность делать из этого какие угодно выводы.

К сожалению, читателю, как правило, позволялось представлять «наблюдателя» в виде некоего физиче­ского аппарата — органического или неорганическо­го. И не его вина, что он склонен думать, будто «траек­тория» образована особыми искривлениями реляти­вистского «пространства-времени», а физические элементы тела наблюдателя движутся по этим траекто­риям, оставляя на них позади и впереди себя пустоту.

Но вознамерься он утверждать, что именно таково учение об относительности, ему растолковали бы, что траектория, которая реальна в том смысле и в той ме­ре, в какой она объясняет все физические характери­стики движущегося по ней воображаемого трехмерно­го объекта, должна быть в каждом из своих попереч­ных сечений физически неотличима от самого вообра­жаемого объекта. Физически траектория действитель­но есть объект, протянувшийся во времени.

В этом — вся суть. То, что, собственно, можно бы­ло бы считать движущимся по траектории, должно от­личаться от неподвижных сечений самой траектории.

Приняв идею движения по этим протянувшимся во времени траекториям, релятивисты, как и любой дру­гой на их месте, вынуждены были учитывать концеп­цию времени, охватывающего время, которая неотде­лима от идеи движущегося во времени объекта. И здесь их обыкновение писать о траекториях то как о протяженностях физических объектов, то как о путях движущихся непротяженных физических объектов — так, будто оба эти представления тождественны, —

[123]
по-видимому, приводит их к путанице. Они говорят о часах, физических инструментах, как о движущихся по траекториям и фиксирующих скорость своего дви­жения. Но физически часы — это пучок траекторий, они не могут двигаться вдоль самих себя; а психологи­чески часы — всего-навсего движущийся вид в разрезе этого пучка траекторий и, следовательно, не позво­ляющий физически зарегистрировать скорость их движения.

Теория относительности, как уже упоминалось, — это нечто большее, чем набор логических и экспери­ментальных доказательств давно известной общей теории времени как четвертого измерения. Однако нас непосредственно интересуют в ней два момента:

1. Релятивист признает существование времени, охватывающего время, даже если не осознает, что имеет дело с концепцией серийности.

2. В теорию относительности входит идея о том, что участки траекторий впереди и позади положения лю­бого предполагаемого движущегося во времени на­блюдателя обладают в каждом из своих сечений всеми доступными наблюдению характеристиками трехмер­ного материального мира.

ГЛАВА XIX

Теперь, полагаю, мы с полным основанием можем принять следующие три утверждения:

1. В мозгу есть следы-воспоминания о прошлых за­меченных переживаниях.

Этот вывод, по-видимому, неизбежен. В результате сотрясения мозга не просто нарушается способность облекать в словесную или какую-либо другую форму воспоминания о случившемся, но некоторым образом оказываются затронутыми и сами воспоминания; ведь пациент не может вспомнить, что с ним произошло. И поскольку физиология доказывает, что такие следы в любом случае должны оставаться и должны подда­ваться разрушению, у нас нет причин искать другое объяснение этим фактам.

2. Время имеет длину, делимую на года, дни, мину­ты и т.д.; длину, каждый момент которой лежит между двумя соседними; длину, вдоль которой выстраивают­ся события.

Это общепринятая концепция. Заявить о ней все равно что сказать: время — четвертое направление, позволяющее измерить длину, то есть четвертое изме­рение протяженности.

Мы, однако, принимаем утверждение 2 вовсе не потому, что в нем отражены распространенные взгля­ды, а потому, что оно логически вытекает из утвержде­ния 1. Ибо мы должны признать: происшедшее неко­гда в прошлом возбуждение в мозгу и аналогичное возбуждение, имевшее место гораздо позднее, — не одно и то же событие, но два события, отделенные друг от друга иными событиями. Мы могли бы предпо­ложить, что такое разделение осуществляется в некой

[125]
четырехмерной «цепочке воспоминаний». Но утвер­ждение 1 исключает подобного рода мысль. Мы нача­ли с представления о памяти как повторном возбужде­нии в мозгу следа, оставленного прошлым событием. Поэтому мы должны считать, что разделение двух со­бытий в мозгу происходит во времени *.

Это, между прочим, означает, что длина времени не пуста; она содержит в себе физические конфигурации. Данный аргумент оказался бы полезным, если бы чи­татель уже не был удовлетворен аргументом, изложен­ным в главе XVII. Там говорилось, что концепция длины времени совершенно бессмысленна, если не рассматривать длину как заполненную такими собы­тиями. Скажем больше: если время имеет длину, то длительность чего-либо во времени должна, как ука­зывает Уэллс, означать протяженность в рамках этой длины.

Для нашей аргументации несуществен вопрос о том, есть ли у каждого человека свое собственное, личное временное направление, или же имеется толь­ко одно временное направление, общее для всех на­блюдателей. Читатель может придерживаться любого из этих взглядов.

3. Наблюдатель последовательно наблюдает проис­ходящие в мозгу события, или, если угодно, их психи­ческие корреляты.

Читатель, желающий оспорить это утверждение или доказывать его несущественность в сфере практи­ческого знания, должен быть готов признать, что вся­кий раз, когда он страдает от подагры, зубной боли, нарушения пищеварения, ревматизма или каких-либо других недугов, отмечающих нашу земную жизнь, дискомфорт, который он испытывает в данный кон-

* См. также критику бергсонианства в третьем разделе дан­ной главы.

[126]
кретный момент, реально значим для него не больше, чем дискомфорт, причиненный ему аналогичной бо­лезнью в прошлом; иначе говоря, что он в одинаковой мере чувствует боль настоящую и боль прошлую. Во избежание возможных недоразумений относительно этой последовательности переживаний рассмотрим наш физический мозг как протянувшуюся во времени «мировую линию» (рис. 2). Здесь, заметьте, мы рас­сматриваем не движение во времени, а лишь протя­женность во времени.

Рис.2

В некоторых положениях А, В и С мозг наблюдате­ля находится в состоянии, означающем сильный дис­комфорт, причем в положении С, называемом «смер­тью», начинается разложение физического тела. Воз­можно, вы скажете, что участок мозга А испытывает дискомфорт в А, а участок мозга В испытывает дис­комфорт в В, но никак ни в А или С. Однако надо при­нять во внимание следующее: вы, кто предположи­тельно испытывает в данный конкретный момент дискомфорт в В, уже испытали дискомфорт в А и, ве­роятно, с опасением смотрите в будущее, предчувствуя неизбежность дискомфорта в С. Но почему участок мозга В должен тревожиться по поводу происходяще­го в С? Ведь сам участок В не будет испытывать гряду­щего дискомфорта и останется на своем месте. Но вам-то, наблюдателю, слишком хорошо известно, что

[127]
вы не будете продолжать наблюдать событие, происхо­дящее в В. Вы знаете, что вскоре будете наблюдать со­бытие, происходящее в С, а также то, что хотя событи­ем С и заканчивается короткая кинолента вашей жиз­ни, вы не в силах предотвратить его неминуемого по­явления на вашем экране наблюдения. Следовательно, ваше поле наблюдения должно было продвинуться от А к В, а затем двигаться от В к С.

* * *

Позвольте заметить, что у нас нет необходимости обсуждать здесь вопрос о том, служит ли представле­ние о времени как имеющем длину аналитическим приемом или признанием «реального факта». Анали­тические приемы и приборы — лишь средства, помо­гающие выявить различия и отношения, которые без их помощи так и остались бы скрытыми. Но если отно­шений, ждущих момента, когда их наконец обнару­жат, нет там, где их ищут, аналитические приемы и устройства не покажут нам ничего нового. И неважно, что каждое из этих хитроумных изобретений описыва­ет явления на своем собственном языке — например, градусы в термометре обозначаются делениями ртут­ного столба, а переменные в математике — буквами «х» и «у». То, что показывают аналитические приемы и приборы, должно иметь свое соответствие в скрытой реальности; и это — единственное, что значимо для ученого.

Попутно хотелось бы сделать еще одно замечание, дабы читатель не заподозрил нас в стремлении навя­зать ему нежеланные для него взгляды: все вопросы практического характера, которые он ежедневно зада-

[128]
ет сам себе относительно времени, основываются на предположениях о том, что время имеет длину; что вдоль этой длины располагаются события; и что он пе­реживает эти события последовательно. И ответы на его вопросы, разумеется, должны быть даны на языке указанных предположений.

* * *

Теперь, по-видимому, настал момент предупре­дить читателя об одной концептуальной ловушке. «Почему, — может спросить он, — все прошлые и ны­нешние приверженцы теории временного измерения изображают свои физические «мировые линии» как тянущиеся впереди «настоящего момента», представ­ленного на рис. 1 линией АВ? Почему бы не видоизме­нить график и не сказать, что мировые линии растут во времени, как показано на рис. 3?»

Рис.3

[129]
Ответ таков: эта идея грешит против научного зако­на экономии гипотез, запрещающего при рассмотре­нии какой-либо проблемы вводить дополнительные гипотезы сверх тех, которые строго необходимы для объяснения имеющихся фактов. Ибо ненужная гипо­теза есть неоправданная гипотеза.

Продемонстрируем, как этот закон применим для данного случая. На рис. 4 изображены факты, подле­жащие рассмотрению прежде, чем будет введено вно­сящее ясность понятие о длине времени, иначе говоря, изображено пространство, в котором движутся части­цы.

На графике показаны:

1. Физические объекты С, D, Е, F, G и Н.

2. Только один вид активности — перемещения объектов вверх—вниз в пространственном измере­нии, причем эти перемещения могут осуществляться с переменными скоростями — особенность, с трудом поддающаяся пониманию или объяснению. Действи­тельно, только после появления Ньютона мы смогли описать эти скорости с помощью законов.

Рис.4

[130]
Теперь введем временное измерение и обратимся к рис. 1 (советуем читателю заглянуть на соответствую­щую страницу), где показаны:

— физические объекты, имеющие на одно измере­ние больше, чем объекты на рис. 4. Для сравнения на рис. 3 показаны:

— физические объекты, также имеющие на одно измерение больше, чем объекты на рис. 4. Однако в качестве дополнения — ненужного дополнения — мы предполагаем, что эти протяженные объекты следует мыслить как постоянно нарастающие в процессе тво­рения. По правде сказать, предположение очень стран­ное и бездоказательное.

Рассмотрим направление, в котором изображается движение. На рис. 1 показан:

— по-прежнему только один вид активности — движение линии АВ во временном измерении.

Но здесь, на рис. 1, мы имеем нечто большее: нам удалось обобщить движение (момент крайне важный с философской и математической точек зрения). Мы избавились от всех переменных, возвратно-поступа­тельных движений, представленных на рис. 4, заме­нив их одним простым, единообразным движением линии АВ во временном измерении.

Для сравнения на рис. 3 показана:

— активность во временном измерении (как и на рис. 1), ибо мировые линии выстраиваются за счет единообразного прироста в этом измерении.

Также здесь по-прежнему представлена активность в пространственном измерении (как и на рис. 4), ибо мировые линии выстраиваются за счет прироста как в пространственном, так и во временном измерении.

Более того, нам по-прежнему дана первоначальная сложность движения, рассмотренная на рис. 4, ибо

[131]
прирост в пространственном измерении осуществля­ется с переменными скоростями.

Итак, на рис. 1 задействовано минимальное коли­чество гипотез — ровно столько, сколько необходимо для объяснения имеющихся фактов, а движение сведе­но к своему простейшему виду. Между тем на рис. 3 введена дополнительная и, следовательно, совершен­но ненужная гипотеза, которая, помимо всего проче­го, не упрощает нашу концепцию движения, а еще больше усложняет ее. Да и сама по себе эта гипотеза весьма сомнительного свойства.

Таким образом, нам нужно выбирать между рис. 4 и рис. 1, и выбор будет зависеть от того, желаем мы ана­лизировать значение времени или нет.

Читатель, надеюсь, простит мне раздел, которым я собираюсь закончить эту главу и который адресован скорее людям, изучающим бергсонианскую филосо­фию.

* * *

Рис. 3, на мой взгляд, с абсолютной точностью вос­производит концепцию времени, которую в конце концов признал профессор Анри Бергсон в своей рабо­те, опубликованной год спустя после выхода в свет мо­нографии Хинтона. Дата издания интересует нас по­стольку, поскольку свидетельствует о популярности в те дни теории времени как четвертого измерения.

Бергсон начинает с рассмотрения предполагаемых четырех измерений протяженности — трех измерений пространства и «длительности» — и заявляет, что по­следнее из них — ложное. Кто-нибудь, вероятно, сде­лает из этого заключение (ошибочное или истинное),

[132]
что под «длительностью» понимается время и что Бергсон предпринимает анализ рис. 4, не прибегая к помощи временного измерения.

Моменты «чистой длительности», утверждает он, не являются внешними по отношению друг к другу, но «накладываются» друг на друга подобно тому, как мог бы наложить изображения печатник.

Вскоре, однако, выясняется, что «чистая длитель­ность» — вовсе не время.

«Подводя итог, — пишет он, — можно сказать, что всякий раз, когда мы ищем объяснения свободе, мы, сами того не подозревая, возвращаемся к следующему вопросу: «Может ли время быть адекватно представле­но пространством?» На это мы (т.е. профессор Берг­сон) отвечаем: Да, если вы имеете дело с временем про­текшем; нет, если вы говорите о времени текущем» *.

Но совершенно очевидно, что именно это и изо­бражено на рис. 3.

Таким образом, «чистую длительность», по-види­мому, можно отождествить с «настоящим» обывателя и с движущимся «узким пространством и единствен­ным моментом» Хинтона — линией АВ на рис. 3.

Бергсон понимает, что признания временного изме­рения, состоящего из моментов, внешних по отноше­нию друг к другу, недостаточно. Его «чистая длитель­ность» также состоит из моментов, но не внешних по от­ношению друг к другу, а «наложенных» одно на другое.

Тем самым он предлагаем нам для рассмотрения две группы моментов — те, которые накладываются, и те, которые находятся в «прошлой» части временного измерения.

От себя лично должен добавить, что «наложенные» моменты бергсоновской «чистой длительности» сви-

* «Time and Freewill», p. 221.

[133]
детельствуют о допущении им существования време­ни, охватывающего время, — времени, настойчиво за­являющем о себе при любой попытке провести вре­менной анализ. На нарастание его нарастающего «прошлого» затрачивается время. Но создается впе­чатление, будто Бергсон, не склонный признавать та­кую серию времен и под влиянием своих предыдущих рассуждений не желающий уступить даже дюйма про­тяженности какому бы то ни было времени, вынужден искать прибежище в идее «наложения».

Профессор Н. Wildon Сагг(см. р. 14, «The Philosophy of Change»), похоже, излагает ту же теорию Бергсона, но в несколько ином свете, называя «памятью» изобра­женный на рис. 3 элемент, который нарастает в виде цепочки прошлых событий. При этом оказывается, что воспоминание — это скачок сознания назад, в из­мерение «памяти». Именно эта теория, по-видимому, заставляет Бергсона уделять так много времени муже­ственной, но довольно неудачной атаке на общепри­нятое физиологическое представление о памяти. Од­нако рис. 3 подходит также и для иллюстрации идеи Уилдона Карра. Надо лишь заменить букву Т в указате­ле измерений на букву М, обозначающую «память», а движущуюся линию АВ переименовать в DD, обозна­чающую бергсоновскую «чистую длительность».

Но в любом случае график достоин осуждения по уже известной причине: в дополнение к протяженно­сти в четвертом измерении там вводится совершенно ненужная гипотеза о постоянном творении из ничего, и делается это за счет не упрощения, а дальнейшего усложнения переменного движения.

Примечательно отношение Бергсона к будущим событиям. В его схеме, как и на рис. 3, они просто не существуют ни в какой форме. На этом и основан его аргумент в пользу свободы воли.

ЧАСТЬ V

ГЛАВА XX

«Серия» — это совокупность индивидуально отличимых объектов, которые расположены или считают­ся расположенными в последовательности, опреде­ляемой каким-либо верифицируемым законом. Ком­поненты серии — индивидуально отличимые объекты — называются ее «членами».

Природа членов, рассматриваемых вне зависимо­сти от их положения в серии, малосущественна для математика. Ему безразлично, будут ли членами горо­шины в стручке, колебания маятника, борозды и греб­ни на вспаханном поле или напряжения вдоль кон­сольной балки. Его интересует отношение между ними

— отношение, которое связывает каждый член с по­следующим и выявляет закон, скрепляющий их всех в некую упорядоченную протяженность.

Это специфическое отношение может влиять, а мо­жет и не влиять на значения самих членов. Тот факт, что горошина находится в одном ряду с другими, ей подобными, не оказывает, насколько мне известно, серьезного влияния на ее сущностную значимость. Однако при каждом новом отклонении маятника его размах зависит от предыдущего отклонения. А вели­чины напряжений в любом месте консольной балки, вызванных приложенной к ее концу нагрузкой, зави­сят от конкретного отношения, связующего отдель­ные составляющие системы. (Например, для простей­шей балки значения сил, направленных вертикально и диагонально, образуют серию равных членов; тогда как значения сил, направленных горизонтально, об-

[135]
разуют серию членов, расположенных в арифметиче­ской прогрессии.)

У первого члена серии указанное отношение отсут­ствует с одного края, но и у этой односторонности есть свой практический смысл. Так, первое отклонение маятника не определяется предыдущим отклонением, но вызывается внешней силой. Первая борозда на вспаханном участке отличается по сечению от всех других. А силы, действующие на конечные члены кон­сольной балки, уравновешены не за счет давлений и натяжений в ее составляющих, а за счет приложенной к ее концам внешней нагрузки.

Ранее мы убедились, что если время идет, растет, накапливается, затрачивается — одним словом, выде­ляет все что угодно, но только не стоит неизменно и неподвижно перед взором фиксированного во време­ни наблюдателя, значит, должно существовать второе время, которое отмеряет активность первого времени (или в первом времени), а также третье время, отсчи­тывающее второе время, и так до бесконечности, обра­зуя серию. Любой философ, лицом к лицу столкнув­шийся с назойливой, неумолимой вереницей времен, вероятно, тут же приступил бы к тщательному и систе­матическому изучению природы этой серии, желая установить, (а) каковы ее действительные компоненты и (б) имеет ли сериализм хоть какую-нибудь ценность. Ибо вовсе не исключено, что в нем нет ровным счетом ничего стоящего. Однако люди, всю свою жизнь ищу­щие простое объяснение Вселенной, непременно по­пытались бы любой ценой избежать мысли о том, что природа одного из их основополагающих принципов — столь близкого к искомому ими «ничто» — может оказаться серийной. Они, понятное дело, останови­лись бы и огляделись вокруг в надежде найти более ко-

[136]
роткий путь. Но кто-то же должен положить конец этой задержке. Впрочем, стоять в течение двадцати двух веков, взирая на абсолютно свободный путь, не­обязательно противоречит признанным традициям философской методологии. Но было бы вчуже жаль, если бы кто-то отважился на подобный шаг только по­тому, что ошибочно принял этот достойный уважения круговой обзор за банальную дремоту.

ГЛАВА XXI

Приступаем ли мы к анализу серийного времени по велению логики или из-за стремления узнать, в какую страну приведет нас избранный путь, мы в любом слу­чае должны понимать: если мы обнаружим нечто, еще не явленное в первом, обыкновенном, общепризнан­ном члене серии, то это «нечто» будет находиться вне сферы компетенции любой философии, развившейся на основе концепции одномерного времени, иначе го­воря, окажется совершенно чуждым нашим тепереш­ним представлениям о существовании. Следователь­но, мы не имеем права останавливаться только пото­му, что натолкнулись на нечто новое — ведь именно его мы и собираемся отыскать. Скажем больше: не следует упускать из виду, что сериализм во времени практически неизбежно означает сериализм и в других областях. Действительно, вскоре мы обнаружим (чита­телю лучше подготовиться к худшему), что он предпо­лагает серийного наблюдателя.

В данных обстоятельствах оптимальным вариан­том для нас было бы сначала завершить анализ (и до тех пор, пока данные будут логически вытекать из на­ших посылок, нам безразлично, правдоподобны ли они или нет), а затем выяснить, согласуются ли полу­ченные результаты с основным корпусом наших зна­ний. Как оказалось, наш случай — один из тех, когда выбор правильного метода — первейшее условие, ибо только после завершения анализа новые концепции начнут обретать полнозначность.

Поэтому мы посоветовали бы читателю вплоть до перехода к следующей главе воздержаться от всяких мыслей относительно значений и воспринимать пред-

[138]
лагаемый ему анализ как простое умственное упраж­нение, важное не больше, чем разгадывание кросс­ворда. На данном этапе читатель должен лишь убедить себя в том, что три закона, изложенные в конце этой главы, были должным образом выведены из наших посылок и вполне верно отражают отношения между членами нашей серии.

* * *

«Из окна железнодорожного вагона, — говорит профессор Эддингтон, — мы видим корову, пронося­щуюся мимо со скоростью 50 миль в час, и заявляем, что животное мирно отдыхает».

Картина, отрадная во многих смыслах, и я весьма сожалею, что вынужден оторвать читателя от созерца­ния этой идиллии и привлечь его внимание к картине, нарисованной не в столь радужных тонах. Итак, про­должим.

Представьте себе, что мы все еще сидим в том же самом вагоне, но теперь он уже стоит на станции. Гля­дя из окна в сторону, противоположную платформе, мы видим другой поезд, неподвижно стоящий на рельсах. Пока мы смотрим, раздается свисток, и мы понимаем, что наш поезд трогается. Постепенно он набирает скорость, в поле нашего зрения быстро про­носятся окна другого поезда, но... закрадывается со­мнение... мы не чувствуем привычного покачивания вагона. Мы бросаем взгляд на окна Станции и с изум­лением обнаруживаем, что наш вагон до сих пор сто­ит. Движется же другой поезд.

Итак, в первом случае наше внимание приковано к зрительно воспринимаемому явлению — корове; она

[139]
перемещается в поле представления, а внимание сле­дует за ней. Мы приходим к выводу, что внимание на­правлено на некоторую точку в поле представления, соответствующую чему-то неподвижному во внешнем пространстве, и что в то время, как внимание зафикси­ровано подобным образом, поле представления и на­блюдатель движутся.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: