Джон Уильям Данн в культуре XX века 10 страница

Однако если наблюдатель 1 бездействует, как то бывает в сновидениях, движущийся трехмерный фо­кус не может служить ориентиром; и при отсутствии такого движущегося и позволяющего концентриро­ваться объекта вам довольно трудно удерживать ваш четырехмерный фокус концентрирующимся практи­чески ни на чем во временном измерении 1 и неуклон­но перемещающимся в этом направлении.

[180]
Ссылка на вашу способность к концентрации, разу­меется, свидетельствует о том, что вы есть нечто боль­шее, чем абсолютно пассивный наблюдатель; признав за вами способность вмешиваться в ход событий, мы едва ли можем отказать вам в способности к концен­трации внимания, которая непременно должна быть задействована при осуществлении такого вмешатель­ства.

Изложенное выше очень точно объясняет свойства непосредственно наблюдаемых в сновидениях явле­ний. На протяжении всего сновидения вы пытаетесь интерпретировать приснившуюся сцену как последо­вательность трехмерных видов, аналогичных тем, ко­торые вы воспринимаете в поле 1. И слишком боль­шая протяженность во Времени 1 вашего фокуса по­стоянно подводит вас. Нет ничего неподвижного, на чем могло бы задержаться внимание. Все находится в текучем состоянии; ибо ваш взгляд постоянно охва­тывает и «то, что было незадолго до», и «то, что будет сразу после» искомого момента Времени 1. Из-за ва­ших всегда обреченных на неудачу попыток удержи­вать фокус сконцентрированным сюжет сновидения разворачивается как серия разрозненных эпизодов. Например, вы отправляетесь в путешествие и оно не­ожиданно заканчивается. Вы упорно пытаетесь удер­живать внимание перемещающимся в направлении, привычном для вашего бодрствующего и наблюдаю­щего сознания, т.е. в направлении Времени 1. Но ваше внимание постоянно расслабляется. И когда вам уда­ется вновь сузить внимание, оно нередко оказывается сфокусированным не на том месте, и вы опять наблю­даете какой-нибудь уже виденный эпизод сновиде­ния. Вы начинаете отслеживать то, что вы — будь вы в бодрствующем состоянии — опознали бы как цепочку

[181]
ассоциативно связанных образов; но в середине путе­шествия ваше внимание чуть-чуть расслабляется, и тогда сразу вслед за первым образом из цепочки вы вполне можете увидеть заключительный образ. В ре­зультате получается тот удивительный сплав ассоциа­тивно связанных, но (на самом деле) разделенных не­сколькими звеньями образов, который известен (см. часть 1) как «интеграция». Так что войти в дом, не про­ходя через двери, есть, разумеется, одно из банальнейших событий в четырехмерном мире.

Впрочем, крайне редко ничто не нарушает ваш сон. Ваш мозг то и дело возбуждается, реагируя на какой-нибудь случайный поток нервной энергии, означаю­щий, что поле 1 натолкнулось на нечто доступное на­блюдению. Тотчас внимание (1, 2 и т.д.) фокусируется на этом месте. Но когда внимание 1 снова исчезает, а поле 1 снова попадает в пустое пространство, среди поставляемых сновидением образов возникает четы­рехмерный образ, центром которого только что был образ, относящийся к полю 1. Происходящее здесь аналогично моменту засыпания. Более того, в данном случае воспринимаемые в поле 1 телесные ощущения, например, боль или холод, смешиваются с подлинны­ми сновиденческими образами, поскольку внимание в поле 1 то появляется, то исчезает. Но стоит вниманию задержаться на подобного рода ощущениях, как вы обнаружите, что проснулись.

Примечательно, однако, что если в некий конкрет­ный момент Абсолютного Времени вы не испытывае­те в поле 1 боль или острое телесное ощущение, к воз­никающим в сновидении образам никогда не примешается боль или телесное ощущение — и это вопреки тому, что ваше внимание движется по прошлым и бу­дущим состояниям мозга, которые были или будут

[182]
связаны с отчетливым ощущением вами реального физического дискомфорта.

За объяснением этого факта далеко ходить не надо. Хорошо известно, что интенсивность телесных ощу­щений в значительной мере зависит от степени кон­центрации внимания. Например, солдат в бою часто не ведает, что ранен; состязаясь в беге, вы не замечае­те, что у вас разболелся зуб; слабая боль исчезает, если направить внимание на резкую боль. Между тем стоит вам сосредоточиться хотя бы на малейшем ощущении дискомфорта, как оно начнет усиливаться и в конце концов покажется вам просто непереносимым. Итак, мы предполагаем, что при отсутствии движущегося и выступающего в роли ориентира трехмерного фокуса поля 1 все прочие фокусы сосредоточенного внима­ния становятся менее сконцентрированными. Вот по­чему в сновидениях — в настоящих сновидениях, воз­никающих во время ничем не нарушаемого сна — вас никогда не ослепляют яркие солнца, не оглушают громкие звуки, не раздражают неудобные одежды; вы никогда не обжигаетесь, не замерзаете и не устаете. Хотя сновидения и кажутся достаточно реальными, они, однако, лишены всех тех неприятных свойств ре­альной жизни, которые порождены интенсивностью; в сновидениях мы едва осознаем, что у нас есть тело.

Согласно современным воззрениям, боль есть ощущение, отличное от других ощущений, например, света или звука, и ее появление обусловлено наличием особого нервного механизма. Теперь мы не вправе пу­тать боль с ощущением дискомфорта, сопровождаю­щим чрезмерное раздражение органов чувств. Так, глазная боль есть нечто иное, чем ощущение, вызван­ное чрезвычайно ярким светом. Современный взгляд на данную проблему можно сформулировать следую-

[183]
щим образом: боль — это скорее самое неприятное из всех ощущений, нежели чувство неприятности. И для боли, как и для других ощущений, имеется свой предел воспринимаемости. Мы можем видеть цвета лишь оп­ределенной степени яркости или тусклости. Точно так же мы ощущаем боль лишь определенной степени ин­тенсивности. Это ясно любому экспериментатору. Кстати, заметим, что проблема, связанная с потерей сознания в момент, когда интенсивность боли дости­гает некоторого предела, была камнем преткновения для средневековых истязателей. Однако чрезвычай­ная неприятность боли и ее способность частично от­влекать внимание от других ощущений вовсе не озна­чает, что спектр ее доступной наблюдению интенсив­ности — от едва осязаемой до абсолютно нестерпимой — велик. Очевидно, что этот спектр — в отличие от цветового спектра — не содержит огромного множест­ва отчетливо различимых градаций. И тот факт, что наблюдателю, использующему расслабленный фокус поля 2, «страны грез», боль вообще не явлена, может просто означать, что спектр доступной наблюдению интенсивности этого неприятного и подавляющего нас феномена значительно уже спектра доступной на­блюдению интенсивности ощущения света.

Далее отметим, что в сновидении вы думаете о нем точно так же, как вы думаете о своих чувственных пе­реживаниях, находясь в бодрствующем состоянии. Вы оцениваете важность приснившегося, строите наив­ные планы разрешения возникающих в сновидении ситуаций, вспоминаете предыдущие эпизоды снови­дения. Именно это добавочное, не относящееся к по­лю 1 мышление и припоминание мы и пытаемся ис­следовать.

Опрометчиво утверждать, что такого рода мышле-

[184]
ние есть во всех смыслах мышление ребенка, ибо оно предполагает оперирование понятиями, взятыми из жизни взрослых, например, политическими идеями. Но нельзя не признать, что это чрезвычайно тонкий тип мышления по сравнению с тем, которое сопутст­вует обозрению последовательно сменяющих друг друга состояний мозга в поле 1. И все же оно явно сродни нашим размышлениям наяву. В его основе, как мы видели, лежит идея о том, что восприятие по­следовательности трехмерных видов есть единственно возможный метод наблюдения; оно игнорирует «то, что было незадолго до» и «то, что будет сразу после «искомого момента Времени 1, объясняя все это неус­тойчивостью наблюдаемых явлений; оно запоминает прошлые эпизоды сновидения так, будто они трех­мерны, и принуждает внимание — если оно сконцен­трировано — перемещаться в привычном направлении Времени 1, хотя для нашего мыслителя время распола­гается перпендикулярно этому измерению.

Разумеется, все это выясняется благодаря наблюде­нию за воспоминаниями о сновидении сразу после пробуждения, а не за самим сновидением. И обозрева­ет воспоминания вовсе не наблюдатель 1. В его поле их нет. После пробуждения вы припоминаете то, что вам приснилось, и то, что вы думали во сне по поводу при­снившегося, без помощи наблюдателя 1.

Рассмотрим некоего воображаемого, абсолютно автоматического наблюдателя 2, чье мышление и при­поминание полностью аналогичны мышлению и при­поминанию, характерным для нашего исходного на­блюдателя (первого члена серии). В памяти этого ги­потетического сверхсущества должны были бы быть запечатлены следы, протянувшиеся по ассоциатив­ной сети перпендикулярно Времени 2. Его мышление

[185]
заключалось бы в блуждании внимания по этому ассо­циативному сплетению — блуждании туда-сюда в пространстве и взад-вперед во Времени 1. Это было бы прославленное четырехмерное мышление, в рам­ках которого Время 2 — единственно явное временное измерение, а четырехмерный взгляд на субстрат — ес­тествен и очевиден. Такого рода наблюдатель, должно быть, осознавал бы, что все четырехмерные объекты состоят из бесчисленного множества трехмерных се­чений; но он никогда не воспринимал бы или не пы­тался бы воспринимать, как мы то делаем в сновиде­ниях, какое-нибудь одно из сечений как единственно существующее, а все другие — как неустойчивые и сбивающие с толку дополнения.

Свидетельства о блуждании в сновидениях внима­ния подлинного наблюдателя 2 — свидетельства, по­зволяющие вам припомнить эти сновидения — долж­ны быть следами, протянувшимися в четырех измере­ниях (Времени 1 и трех обычных пространственных измерениях). И где бы ни находились эти следы — в субстрате ли мозга, в движущемся ли во Времени на­блюдателе 2 (четырехмерном существе, отличном от субстрата, по которому оно движется) или в каком-то другом месте,— они неизбежно образуют нечто вроде ассоциативной сети.

Итак, мы столкнулись с наблюдателем, который действительно обладает ментальным структурным снаряжением, приспособленным для восприятия представлений, в их четырехмерной целостности, но который при этом все же пытается рассматривать по­добного рода представления в качестве трехмерных явлений.

Следовательно, в отсутствие наблюдателя 1 ваше мышление предполагает нечто большее, чем просто

[186]
обозрение четырехмерной ассоциативной структуры. Оно предполагает интерпретацию этой структуры.

Теперь начинает казаться, что профессор Макдугалл был прав в одном частном, но важном вопросе. Вся его аргументация в пользу существования души сводится к утверждению: Макдугалловские «значения» суть интерпретации душой того, что мозг представля­ет посредством образов. Однако принять точку зрения Макдугалла во всей ее простоте для нас было бы за­труднительно. Ведь выдвинута и прямо противопо­ложная теория — слишком сильная и рациональная, чтобы ее игнорировать. Лучше всего, по моему мне­нию, она выражена профессором Дж.С. Муром. Он заявляет, что «Значение есть контекст» и что значение какой-либо специфической идеи есть просто-напро­сто периферия, состоящая из ассоциативно связан­ных идей, которые и образуют этот контекст.

С позиций сериализма, Мур, пожалуй, прав, но и Макдугалл не совсем ошибается.

Если значение задается контекстом — сопутствую­щими ассоциациями, — то оно должно задаваться пе­риферией частично расслабленного внимания. Это подтверждается таким фактом: когда наше внимание сильно сконцентрировано на каком-либо объекте, мы замечаем качество и форму этого объекта, но игнори­руем его значение. Далее, согласно нашей теории, ко­гда внимание наблюдателя 2 окружает и следует за вниманием бодрствующего наблюдателя 1, оно удер­живается сконцентрированным во временном изме­рении 1, и изменение степени концентрации происхо­дит главным образом в трех пространственных измере­ниях. Поэтому для бодрствующего наблюдателя кон­тексты суть преимущественно отношения между про­странственным положением и пространственным дви-

[187]
жением. То же самое, разумеется, можно сказать и о значениях, которыми он наделяет то, что воспринима­ет. Контексты, поставляемые слегка перекрывающей фокус 1 периферией внимания в четвертом измерении, выявляют движение наблюдателя 1 во времени и наме­кают на наличие в субстрате паттерна Времени 1.

Все изложенное выше великолепно согласуется с предложенным Муром определением.

Для нашего воображаемого автоматического на­блюдателя 2, мыслящего — в отсутствие наблюдате­ля 1 — четырехмерно, контексты в четвертом измере­нии должны были бы быть столь же ясными интерпре­тациями, как и интерпретации в трех обычных про­странственных измерениях. Между тем для действи­тельного наблюдателя именно эти развертывающиеся в четвертом измерении контексты и не являются яс­ными интерпретациями. И они неясны ему потому, что они сами неверно интерпретированы им. Вместо того, чтобы рассматривать их как ассоциативные про­тяженности в четвертом измерении, он рассматривает их как сбивающие с толку трехмерные неустойчивые виды. И обратные движения внимания — из «буду­щей» части Времени 1 в «прошлую» — вообще не заме­чаются. Такого рода интерпретации должны быть ин­терпретациями, которые даются наблюдателем соот­ветствующих контекстуальных периферий.

Здесь уместно прибегнуть к аналогии. Предполо­жим, что ребенок, выучился читать напечатанные на двухмерных листах ноты и привык интерпретировать изображенное как некую упорядоченность одномер­ных аккордов, переводя внимание с одного на другой в направлении слева направо. Читая такой нотный лист, ребенок находится в положении наблюдателя,

[188]
использующего поле 1. Теперь, развивая нашу анало­гию, попытаемся представить его в положении спя­щего наблюдателя. В этом случае его фокус должен быть не настолько сильно сконцентрированным, что­бы в единицу времени содержать только один аккорд. Но представить такое нам затруднительно. Впрочем, мы можем преодолеть это препятствие, если вообра­зим, будто перед ним находится нотный лист, где ак­корды изображены не отдельно друг от друга, а сгру­дившимися настолько тесно, что каждый из них час­тично перекрывает аккорды, прилежащие к нему справа и слева. В результате оказывается, что нельзя различить ни одного аккорда. Никто не будет отри­цать, что увидя перед собой этот нотный лист, ребенок попытается прочесть загадочное изображение преж­ним, привычным для него способом, или что привыч­ка, принуждающая его поступать подобным образом, коренится в его уме, а не в нотном листе. Значит, при­вычка к трехмерной интерпретации, одолевающая нас в сновидениях, есть свойство нас самих как наблюда­телей, а не характеристика наблюдаемых четырехмер­ных явлений. Что же касается нашей неспособности замечать в сновидениях перемещения нашего внима­ния назад во Времени 1, то ее вполне можно объяс­нить привычным для конечного наблюдателя спосо­бом интерпретации. При чтении нот ни один ребенок, переводя внимание на начало новой строки, никогда не наблюдает то, что уже прошло перед его взором. Да и вы сами, я надеюсь, читая слова в данной книге, множество раз переводили взгляд с правого края стра­ницы на левый; но вы ни разу не прочли строку в об­ратном направлении, равно как и не заметили, каково «обратное» изображение строки. И даже если сейчас вы попытаетесь это сделать, вам все равно не удастся

[189]
увидеть «обратный» вид строки. Наиболее доступный для вас способ хоть как-то воспринять его — увидеть слово, написанное «наоборот», но все же по-прежнему слева направо, т.е. воспользоваться зеркальным спо­собом. Привычка же, скрывающая от вас «обратный» вид, заключена не в печатном листе, а в вас самих.

Итак, мы подошли к очень интересной концепции — концепции конечного мыслителя, который учится интерпретировать то, что представлено его внима­нию, причем процесс обучения состоит в том, что в часы бодрствования его внимание неустанно следует за незамысловатыми автоматическими действиями удивительнейшей детали ассоциативного механизма, именуемой мозгом.

Можно предположить, что изложенное выше есть полная противоположность анимистической концеп­ции «высшего» наблюдателя как индивидуума, наде­ленного высочайшим интеллектом и с помощью гру­бого материального снаряжения совершающего то лучшее, на что он способен. Но мне думается, что нам никуда не деться от очевидного доказательства, кото­рое преподносит нам сама природа нашего сновидческого мышления. Какие бы возможности обрести в конечном счете высший интеллект ни были заложены в «наблюдателе в бесконечности», они все еще ждут своей реализации. С самого начала мозг играет роль учителя, а ум — ученика. Ум вступает в борьбу за обре­тение собственной структуры и индивидуальности, беря за образец мозг.

На протяжении, быть может, восьмисот миллионов лет эволюция совершалась в направлении развития мозга. В наши дни профессор Маккендрик отмечает, что практически все функции нашего тела нацелены на адекватное питание серого вещества. Теперь же нам

[190]
представляется, что мозг не только осуществляет рабо­ту по самоподдержанию и самосовершенствованию, но и служит машиной для обучения мышлению эм­бриональной души.

Теперь наконец мы вправе обратиться к вопросу о происхождении привычки, удерживающей внимание конечного наблюдателя сфокусированным в поле 1.

В поле 1 он вынужден иметь дело с простой после­довательностью трехмерных явлений в трехмерном поле. Между тем в поле 2 он сталкивается с четырех­мерными явлениями в четырехмерном поле. Вдобавок ко всему происходит удвоение этих четырехмерных явлений. Например, в точке а (рис. 11) он может най­ти воспоминание о каком-то предшествующем собы­тии во Времени 1; а где-то между G и а обнаружить со­бытие-оригинал, оставившее в памяти следы, которые и были позднее оживлены. В поле 3 субстрат (см. рис. 10) заполнен пятимерными явлениями, содержащими в себе, однако, лишь то, что уже представлено в про­стой четырехмерной форме в поле 2; но из-за меньшей степени концентрации фокуса эти явления менее ин­тенсивны, чем явления, представленные в поле 1 или поле 2. И чем дальше мы продвигаемся по нашей се­рии, тем менее умопостигаемыми и менее живыми де­лаются представления.

Итак, для ребенка именно в поле 1 явления впервые становится различимыми. И его внимание задержива­ется там, где есть что-то, доступное наблюдению.

Нам известно, что даже в пределах поля 1 внимание взрослого человека может быть либо привлечено чем-то извне, либо направляться чем-то изнутри. И нау­читься отвлекать свое внимание от притягивающего его объекта — весьма болезненный процесс, который необходимо освоить еще на школьной скамье. Итак,

[191]
внимание ребенка отдано во власть объектов притя­жения. Между тем нам известно, что сильнее всего привлекают внимание грубые телесные наслаждения и физическая боль. Они же существуют только в поле 1. Следовательно, боли отводится не только чисто фи­зиологическая роль.

Наконец, ребенок достаточно быстро усваивает, что в поле 1 он может вмешаться в ход событий, чтобы доставить себе эти наслаждения и избежать боли. И очень скоро это становится главной целью человека.

* * *

Просматривая предыдущие разделы этой главы, мы понимаем, что конечный ум — ум, умеющий оцени­вать лишь самые элементарные виды в том сложном структурном снаряжении, которое имеется в его рас­поряжении, — всегда должен выставлять себя как не­что внешнее по отношению к любой концепции своей структуры — концепции, которую мы можем попы­таться сформировать.

* * *

В части 1 данной книги мы всячески избегали отве­чать на вопрос: следует ли приписать направление вни­мания изнутри конечному наблюдателю или чисто ав­томатическим процессам, происходящим внутри моз­га. Мы довольствовались замечанием о том, что если мы рассматриваем конечного наблюдателя как агента, ответственного за свои действия, мы должны при­знать за ним статус animus, наделенной способностью

[192]
вмешиваться в ход событий, ибо концентрация вни­мания оказывает, как известно, примечательное воз­действие на образование в памяти следов.

Однако, дабы обезопасить беспечного мыслителя от возможных ловушек, лучше все же показать, что та­кое направление внимания, такое вмешательство сле­дует приписать «наблюдателю в бесконечности».

В действительности вопрос формулируется так: должно ли внимание в любом из полей более высоко­го порядка непременно совпадать с некоей характери­стикой в субстрате, аналогичной «максимальному по­току мозговой энергии» в поле I?

В ходе нашего исследования мы не обнаружили ни­какого закона, принуждающего внимание направлять­ся на какое-либо конкретное явление в каком-либо конкретном поле. Проведенный нами анализ позво­лил нам резко разграничить внимание, сводящееся к «наблюдателю в бесконечности», и то, что представле­но вниманию, иначе говоря, содержимое субстрата. «Максимальный поток мозговой энергии» или нечто подобное в любом поле более высокого порядка есть характеристика субстрата и в качестве таковой безус­ловно отличается от «фокуса внимания». Теоретиче­ски можно отграничить одно от другого. А «экспери­мент наяву» показывает, что теоретическое разграни­чение есть практическое, реальное разграничение, а не мелочный педантизм метафизика. Ведь в «экспери­менте наяву» одно присутствует, а другое отсутствует.

Есть большая разница между условиями проведе­ния «эксперимента наяву» и условиями, данными в сновидении. В первом случае прекращение внимание в поле 1, высвобождающее внимание в поле 2, не сопро­вождается прекращением поддерживаемой телом моз­говой активности. Глаза могут оставаться открытыми,

[193]
транслируя мозгу раздражения, вызываемые попада­нием света различной степени интенсивности на раз­личные участки поля зрения. На ушные перепонки могут обрушиваться шумы различной степени гром­кости. Мозговая активность потоком устремляется по ассоциативным дорожкам, поставляя множество ас­социативно связанных образов, от которых внимание следует решительно отвлечь (в этом, как мы видели, и заключается смысл «эксперимента наяву»).

Итак, теоретическое различие между фокусом вни­мания «наблюдателя в бесконечности» и любой лини­ей в субстрате, по которой оно может по привычке следовать, есть реальное различие, а значит, у фокуса всегда имеется возможность отделиться от любой та­кой линии. Но когда фокус и линия совпадают, «на­блюдателя в бесконечности» необходимо рассматри­вать как соучастника — активного или пассивного — этого совпадения.

Учитывая вышесказанное, мы, разумеется, должны признать, что «наблюдатель в бесконечности» есть ин­дивидуум, потенциально способный реализовывать то, что называется «свободной волей» *; но насколько развита у него эта способность — совершенно другой вопрос.

Теперь нам абсолютно ясно, что он может направ­лять и действительно направляет внимание в поле 1. Однако контроль, осуществляемый им в поле 2, равно как и понимание им этой сферы, похоже, ограничен. Впрочем, нужно отметить, что в сновидениях его руди­ментарный интеллект чрезвычайно активно интер­претирует то, что он наблюдает. (И поистине он, как я уже подчеркивал, является искуснейшим лжеинтер­претатором.) Он, как известно, использует функцию

* Под свободной волей вовсе не подразумевается нечто, осу­ществляемое без каких-либо мотивов.

[194]
интерпретации для того, чтобы из разнообразнейших представлений, на которых фокусируется его внима­ние, сплести сюжет сновидения — историю своих собственных похождений. Умея направлять свое вни­мание на все в этом поле, он может изменять ход собы­тий; он действительно может так выстроить сюжет, чтобы доставить себе удовольствие; имеющийся у не­го материал практически неисчерпаем. Потенциально он, как мы убедились, способен осуществлять такой контроль, и на основании моего личного опыта я склонен думать, что в небольшой степени он делает это и его способности в этом плане возрастают по ме­ре практики. Взрослые, полагаю, не настолько полно находятся во власти снов, как дети, и временами могут (лично я, несомненно, могу) изменить неприятную ситуацию.

Однако все эти проблемы — удел психоаналитика. Впрочем, научившись интерпретировать протянув­шиеся в четвертом измерении контексты как «настоя­щие» («present») целостности, иначе говоря, мыслить четырехмерно и управлять перемещениями нашего внимания, мы, вероятно, нашли бы поле 2 более инте­ресным, чем поле 1. Но такое расширение границ по­нимания и развитие способности к контролю вряд ли свершится, если в течение 19 из 24 часов продолжать практиковать трехмерное внимание в поле 1.

Мы должны жить, прежде чем обретем контроль или интеллект. Мы должны спать, если не хотим в мо­мент смерти оказаться абсолютно чуждыми новым ус­ловиям. (Кстати, универсальность сна — примечательнейшая черта плана Природы.) И мы должны умереть, прежде чем сметь надеяться раздвинуть гра­ницы своего понимания.

ГЛАВА XXIV

Теперь рассмотрим ситуацию, изображенную на рис. 13. Когда (в Абсолютном Времени) поле 2 находит­ся на линии GH, субстрат между а и Н содержит некую упорядоченную конфигурацию трехмерных состояний мозга, относящихся к «будущей» части Времени 1. Представим себе, что в этот самый момент наш конеч­ный мыслитель, т.е. существо, наблюдающее за снови­дениями и, значит, наблюдающее поле 2 как «настоя­щий» момент, наблюдает одно из упомянутых выше «будущих» состояний мозга, обозначенное нами буквой b'. После пробуждения, когда поле 2 находится налинии G'H', а поле 1 — в точке О, наш мыслитель вмешивает­ся в ход событий в этой точке. Его вмешательство, по нашему предположению, осуществляется благодаря припоминанию им своего сновидения; аналогичным образом каждое слово, написанное мной в этой книге, есть вмешательство, осуществленное благодаря моим воспоминаниям о сходных сновидениях. (Наш график, заметим, пригоден для иллюстрации результатов акта вмешательства, которое порождается любым другим видом деятельности частично тренированного ума ко­нечного наблюдателя.) Далее необходимо указать, что акт вмешательства может радикально изменить некото­рый отрезок будущего жизненного пути наблюдателя 1. Например, вместо того, чтобы сесть в экспресс до Саутгемтона, он садится на поезд до Дувра. В результате мо­жет оказаться, что он будет обезглавен русскими властя­ми вместо того, чтобы быть побитым дубинкой нью-йоркского полицейского. Итак, он может никогда и не натолкнуться на мозговое событие, представленное ли­нией bb' — событие, увиденное во сне, — но вместо это-

[196]
го пережить совершенно иное событие в момент, ко­гда поле 2 будет находиться на линии G"H".

Впрочем, в жизни обычного цивилизованного че­ловека вмешательство редко оказывает серьезное воз­действие на его будущее. Мы слишком увязли в повсе­дневной рутине. Обыватель в понедельник может ку­пить билет на субботний дневной спектакль и в после­дующие несколько дней совершать множество мелких актов вмешательства; однако они не обязательно по­мешают ему занять в субботу свое место в зрительном зале или увидеть на сцене эпизод, приснившийся ему в ночь с понедельника на вторник.

Таким образом, вмешательство в точке О может из­менять одни события, находящиеся между О и Н', и оставлять без изменения другие. Изобразив измене­ния в виде разрывов (прямо над ОН') вертикальных линий, мы получим следующую картину:

Рис.13

[197]
Заметим, что разрывы вертикальных линий надо рассматривать не как неизменные характеристики субстрата, существовавшие (в Абсолютном Времени) до того, как наблюдатель 1 достиг точки О, но как из­менения, происходящие в субстрате именно в момент, когда (в Абсолютном Времени) наблюдатель достига­ет данной точки. Это означает, что на рисунке разры­вы представлены как происшедшие благодаря вмеша­тельству и явившиеся следствием интерпретации, ко­торую конечный мыслитель дал событию, восприня­тому им в сновидении в точке b'. (В предыдущей главе мы убедились, что такого рода интерпретация не мо­жет быть представлена как какой-либо контекст или след в субстрате.) Рассматривать же разрывы как предсуществовавшие (в Абсолютном Времени) устойчи­вые образования в карте времени, по которой совер­шается движение, означало бы, что конечный мысли­тель натолкнулся бы на новое (т.е. измененное) собы­тие независимо от того, видел ли он во сне прежнее (т.е. еще не претерпевшее изменений) событие или нет, иначе говоря, разрывы не явились бы результатом сновидения.

Из предыдущей главы мы узнали, что все переме­щения внимания требуют либо пассивного согласия, либо активного вмешательства со стороны «наблюда­теля в бесконечности». В случае, если такое переме­щение предполагает отвлечение внимания от той ли­нии в субстрате, которая изображает максимальный поток мозговой энергии, мы имеем дело с активным вмешательством, сопровождаемым изменениями в субстрате, аналогичными изменениям, показанным на рис. 13. Однако, учитывая тот уровень интеллекта, который демонстрирует осуществляющий вмеша­тельство индивидуум, когда его мозг спит и не исполь-

[198]
зуется им как вспомогательное средство при размыш­лении, вряд ли можно утверждать, что его вмешатель­ство в происходящие в мозгу мыслительные процессы предполагает нечто гораздо большее, чем настойчивое требование, чтобы этот механизм (т.е. мозг) работал в соответствии с каким-то своим предназначением. Действительно, вмешивающееся существо подобно не музыканту-профессионалу, сочиняющему произ­ведения с помощью пианино, а увлеченному испол­няемой на пианоле музыкой дилетанту, чье вмеша­тельство в сложную игру этого инструмента сводится к замене перфорированных лент.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: