– Звонила женщина, живет тут рядом. Говорит, видела за домом двоих мексиканских детишек, совсем маленьких. Неподалеку два рыдвана, похоже, там они и живут с родителями. Дама по‑испански не говорит, просила кого‑нибудь подъехать, проверить их. Я подумал – раз ты все равно едешь… – объяснил Берт и дал Рики бумажку с адресом.

– Ну, сейчас‑то я уже приехал. – Рики прочел адрес. – Юго‑Запад?

Берт кивнул.

– Ладно. Но с тебя причитается. – Он взял ключи от машины. – Пока буду ездить, приберись в камере. Тот парень из Толентино уехал в Чиуауа совсем больной.

– Да у него какая‑то мексиканская чума. Видел болячки на руках? Думал, мы ему позволим всех тут перезаражать своей лихорадкой Эбола.

– Это опоясывающий лишай, – возразил Рики. – Ох, простите, доктор Чавес, – усмехнулся Берт.

– Короче, он был болен. Надо там проветрить хорошенько.

– Зови меня Марта Стюарт[16]. Непременно поглажу белье и расставлю тюльпаны.

– Ты – праздный англосакс, – пошутил Рики. Они с Бертом проработали вместе три года, и им давно хватало десятка отточенных хохмочек.

– Не‑ет, лентяй – это у нас ты, а я – жирный невежа. Надо держаться за свои роли, иначе все развалится. – Берт рассмеялся, Рики ухмыльнулся.

По радио в машине пела Шакира. Песня напомнила о Ребе. Он всегда говорил, что Реба ее копия, только брюнетка. Особенно по утрам, когда нечесаные волосы волнами лежат на подушке. Как раз в таком роскошном беспорядке он и оставил ее утром. Иногда приходилось собирать все силы, чтобы подавить искушение залезть к ней в постель и зарыться лицом в ее волосы, вдохнуть сонные ароматы. Но он знал, что Реба тотчас проснется и прогонит его. Их было две, абсолютно разные женщины, – Реба, которую он видел, и Реба, которая видела его. Пусть, решил он, у него будет хоть одна. Это лучше, чем ни одной.

Он выключил музыку и проверил адрес. Район смутно знаком. Новенькие дома, раскрашенные, как пасхальные яйца, стояли вдоль улиц с благополучными названиями типа Виа‑дель‑Эстрелла и Виа‑дель‑Оро[17]. За обширными кварталами тянулась оросительная канава, а вдали текла река, мутная и ржавая, как пенни. Рядом вилась и змеилась бетонная дорожка для пробежек; от нее поднимался чистый жаркий воздух. Плакат агентства по недвижимости хвастливо именовал район «ЭЛИТНЫМ ЖИЛЬЕМ НА БЕРЕГУ РИО‑ГРАНДЕ!». Пару лет назад тут и за деньги никто бы не поселился. Жесткая трава, грязь, сусличьи норы – и так до самого горизонта. Теперь под солнцем пустыни блистали большие окна и подстриженные дворы. Неестественно, зато красиво. Рики подъехал к дому, из которого звонили. Двухэтажный розовый дворец с балкончиками из кованых прутьев, похожий на торт к празднику Quinceañera [18].

Рики еще не выключил мотор, а к нему уже подскочила миниатюрная женщина в наутюженных брючках цвета хаки. Рики вылез из машины.

– Они здесь уже неделю, – зачастила женщина. – Муж говорит, пусть живут, да и пусть, конечно, но там же дети, им же это просто вредно, они все время на улице и купаются в этой грязной реке, как зверюшки! И я сказала мужу, что вызываю вас, ради их же блага, ради детей. Им нужен нормальный уход. Она же мать, постыдилась бы. – Женщина запустила руку в стриженые волосы. В ушах у нее мерцали бриллиантовые серьги. – Она тоже постоянно крутится у реки. Каждое утро моет посуду – посуду! – в этой говнотечке. Лично я считаю, если уж ты скачешь вот так вот через границы, хоть веди себя понезаметнее, что ли. Ну честное слово. Каждый день любуюсь на этот девятнадцатый век. – Она поманила Рики в дом. – Вот вчера девочка, годика два, смотрю – ползает в грязи, никто за ней не приглядывает. А если змея или койот? Вот погибнет ребенок у меня на заднем дворе, а я, получается, ни при чем? Мне‑то каково?

В доме на ботинки Рики с визгом бросился цвергшнауцер. Воздух благоухал новой краской и ванильными свечами – Реба зажигала такие, принимая ванну.

– Малыш, нельзя! – Женщина ногой отодвинула псину. – Надеюсь, вы не боитесь собак.

– Нет, мэм.

– Кстати, я – Линда Колхаун. – Она протянула руку.

– Агент Рики Чавес. – Ее мягкие, ухоженные пальцы выскользнули из его ладони.

– Мы из Северной Каролины. Мой муж работает на железной дороге, на Тихоокеанской. Переехали пару месяцев назад. Я еще не привыкла… ко всему этому, – она помахала рукой, как будто отгоняя мух, и провела Рики к задней двери. – Машины там. – Из прохлады дома она указала на берег.

Ниже по Рио он углядел потрепанный «додж»‑четырехдверку у бетонной дорожки. Другой машины не было видно.

– Они сейчас там?

– Ну, наверное, – сказала Линда. – Где им еще быть?

– Пойду поговорю. – Он надел бейсболку и зашагал вдоль каменной стены, отделявшей газон Колхаунов от западнотехасской песчаной грязи.

В четверти мили вниз по течению зеленые лужайки и саманные домики обрывались и начинался выгон, а за ним – несколько трейлеров на шлакоблоках. Рядом с «доджем» Рики заметил еще один след – к трейлеру на висячем замке, с окнами, закрытыми гипсокартоном. Он вытащил рацию.

– Эль‑Пасо, прием.

Послышался треск и скрипучий визг.

– 10‑4[19].

– Берт, я на месте, – сказал Рики.

Он еще раз оглядел трейлер и повернулся к «доджу». Окна были завешены одеялами и темными рубашками. Края подолов и рукавов торчали наружу и трепетали на ветру.

– 10–20?[20]– спросил Берт.

– За Донифаном, на канале Рио, от дороги где‑то миля. Конская ферма и несколько жилых трейлеров. Канава у меня за спиной.

Рики встал на колени на спекшуюся грязь и сунул палец во второй след. Глубже, чем след «доджа». Похоже на фургон.

– Эй, Берт, тут в кустах у дороги где‑нибудь есть сейсмоприемники?

– Наверно, а что?

Рики прошел по колее вдоль реки до фургона и жесткого кустарника, тянувшегося до самого горизонта.

– Ну чтоб хоть какое наблюдение было. Тут кто‑то прячется, похоже.

– Понял. Помощь нужна?

– 10–23[21]. Трейлер сейчас пустой. Информатор говорит, дети появляются уже с неделю, и я чувствую, что их тут оставили. Присылайте буксир и 10–29[22].

Может, тут «койот»[23]промышляет.

Радио трещало и повизгивало.

– 10‑4. Рик, ты там поосторожнее, без геройства. – Понял. Без геройства.

Рики расстегнул кобуру. Берт прав. Рисковать незачем. Месяц назад один пограничник получил ожоги третьей степени и попал в реанимацию: нелегальный мигрант скомкал футболку, облил керосином, поджег и бросил в него. Оставил чувака гореть в кустах чаппараля, а сам сбежал. В итоге мигрант, скорее всего, уже на полпути к Нью‑Йорку, а пограничнику второй раз пересаживают кожу на руках, груди и лице. Жена в палате храбрилась, когда их пятилетний сынишка не узнал отца и испугался, а в коридоре расплакалась.

Рики постучал в окно водителя и посторонился: – Эй, есть кто?

Он подергал ручку. Заперто. У переднего колеса сидит кукла в разноцветном ребозо[24]. В пыли следы маленьких ног. Линда Колхаун говорила о матери и детях. Он снова постучал:

– Сеньора?

Одеяло на окне чуть шевельнулось.

– Я не причиню зла. Я хочу помочь. Откройте, – твердо сказал он и затем повторил по‑испански.

Дверь щелкнула и медленно открылась. На него тревожно воззрилась заплаканная загорелая мексиканка.

– Por favor, – взмолилась она. – Mis niños [25].

Две маленькие головки выглянули с заднего сиденья.

– У вас есть бумаги? Гражданство или виза?

– Нет, виза нет.

– Вы не можете здесь оставаться без гражданства и без визы. Откуда вы?

– Para mis niños [26], – повторила она.

– Вы – нелегальный мигрант. Я знаю, что вы это понимаете. Вы одна или с кем‑то? Вы с группой приехали? Вас кто‑то привез?

Мексиканка закрыла лицо и расплакалась.

Он вздохнул. Женщина, скорее всего, отдала «койоту» все до последнего песо. Тот перевез их через границу и бросил или посадил в машину и велел подождать. В любом случае, последние две недели они явно жили в аду: пустыня, грязь и жара, голод и страх. А теперь разбиваются все мечты о нормальной жизни для нее и ее детей. Она предпочла бы остаться в машине и умереть на американской земле, лишь бы обратно не отправили. Он это видел уже сто раз: отчаяние оправдывает самые невероятные вещи.

– Сеньора, – попытался успокоить Рики, – здесь, – он показал на машину, – не место для детей. Это неподходящий путь. – Он распахнул дверь. – Выходите.

Женщина взяла его за руку:

– Не надо депортация. Por favor, señor.

Он сглотнул. И вот так каждый раз – с комом в горле.

– Простите, но есть закон. Вы его нарушаете.

Рики родился в Эль‑Пасо – уже американцем. Его мать и отец родились в миле отсюда, в мексиканском Хуаресе, два года дожидались визы, семь лет – гражданства. Система работала плохо, и американцами становились только богачи или очень терпеливые люди. Его родители – из терпеливых. Рики понимал отчаяние этой женщины, но он также понимал долг и справедливость. Его семья соблюдала законы своей новой родины, какими бы они ни были, и Рики считал, что другие тоже должны их соблюдать. Если уж ценишь то, что дала жизнь, правила этой жизни будь добр уважай. Нет правил – получается, можно воровать у соседа и подтираться Библией. И все же сострадание пересиливало: выдворяя как преступников женщину с двумя детьми, Рики чувствовал себя прескверно.

Линда Колхаун со своей собачкой стояла на пороге своего дома вдали. Ее бриллиантовые серьги сверкали, как языки костра.

Рики вызвал Берта. Женщина собрала вещи.

– Задерживаю женщину с двумя детьми. Совершенно точно мексиканцы. Больше никого не видел. – 10‑4.

Во дворе соседнего дома на ржавом трехколесном велике сидел малыш в шортах и шлепанцах. На пограничников он не глядел – глядел на запертую дверь соседнего трейлера.

– Отправляюсь на станцию, – сказал Рики и засунул рацию в нагрудный карман. Стряхнул с ботинка ком грязи.

Мексиканка велела детям собираться. Старший мальчик сунул в вещмешок заношенную рубаху и джинсы. Девочка пробралась между передними сиденьями, перелезла через мамины колени и уселась на землю у переднего колеса, прижимая к груди куклу и посасывая большой палец. Красивые черные глаза не мигая следили за Рики. Вот такой может получиться наша дочка, подумал Рики, только нос будет крупнее и кожа светлее, как у Ребы.

Мальчик на велосипеде повернулся к ним.

– Пока! – сказал он и помахал ручонкой. – Пока‑пока!

Из‑за двери трейлера высунулась его мать.

– ¡Vete aquí! [27]– позвала она. – Обедать!

Широко улыбаясь, мальчик бросил велосипед и побежал в трейлер. Закрывая дверь, женщина сердито зыркнула на Рики. А девочка все сидела у его ног, обхватив колени руками, и не сводила с него взгляда. В ее темных глазах отражалась его бейсболка.

Двенадцать

Пекарня Шмидта

Гармиш, Германия

Людвигштрассе, 56

25 декабря 1944 года

С Рождеством, Гейзель!

Пишу тебе с ледяными ступнями и горчичником на груди. Ночью почти не спала. За полночь пришли гестаповцы – обыскивали весь город, искали беглого еврея. Заставили папу с мамой стоять в кухне в ночных рубашках, и это – в сочельник! В какие ужасные времена мы живем.

Мама говорит, у меня лихорадка. Может, надо было на банкете больше есть. Там был молочный поросенок, картофельное пюре, свиные сосиски, на десерт рисовая каша, но все невкусное. Шампанское мне тоже не понравилось. Из‑за этих пузырьков еда во рту какая‑то не такая. Как будто ее уже пожевали. У меня от него изжога. А что касается платья, о котором я тебе писала, то на шифон, конечно, приятно смотреть, но в мороз в нем неуютно. И к тому же я его испортила. Посадила пятен на юбку, а стеклярус оторвался и висит на ниточках.

Рождество мы, конечно, отпраздновали, но настроение у всех было никудышное. Мама сделала маленького карпа. Папа испек Christstollen. Я поела у огня, пока от жара вокруг не запорхали бабушкины резные птички, а потом снова легла в постель. Нос забит, глаза красные, сама бледная, как вареная рыба. В общем, и на вид, и по ощущениям – полная чума. Несколько минут назад приходил Йозеф. Я сказала маме, чтоб она его отправила. Я должна тебе признаться. Столько всего случилось… Йозеф подарил мне кольцо на помолвку. Я спрятала его под матрац. Еще не решила, что делать. Гейзель, я его не люблю, но он лучше всех, кого я знаю. Он нас защищает и хорошо относится к маме с папой. Они говорят, что это для нас прекрасная партия. А мама – что жене любить необязательно, хватит терпения и рецепта хорошей выпечки. Но ты же любила Петера, правда?

Ох, Гейзель, я бы тебе еще много рассказала, но нет сил и храбрости написать. Ты когда‑нибудь вернешься? Я соскучилась. Ты всегда знаешь, что делать. Жалко, что я не такая. Пожалуйста, напиши как можно скорее. Поздравь от меня Юлиуса с Рождеством. Хайль Гитлер. Твоя любящая сестра Элси.

P. S. Программа читает наши письма?

Программа Лебенсборн

Штайнхеринг, Германия

27 декабря 1944 года

Дорогая Элси,

Сегодня я получила твое письмо от 21 декабря и хохотала над историей про фрау Раттельмюллер. Она всегда была странная. Но вспомни, какая у нее была жизнь. Если бы у меня дети и муж сгорели в пожаре, я бы тоже рехнулась. Я тогда была совсем маленькая, но помню, как она рыдала на могилах. Говорят, в каждом гробу лежало по горстке пепла. Четыре живых человека превратились в горстки пепла, представляешь? Зря родители взяли меня на похороны. Ненавижу это вспоминать. Иногда хочется стереть воспоминания – стереть прошлое.

Прости, что мы с Юлиусом в этом году опять не приехали. Пока идут бои за Арденны, Программа запретила женщинам и детям выезжать. Как я по тебе скучаю, и по маме, и по папе. Ты права. Давно мы не виделись. Гармиш полон призраков прошлого, но обещаю привезти Юлиуса весной, на мой день рождения, если на фронте будут успехи.

Я писала, что мы собирались отметить зимнее солнцестояние прекрасным банкетом. Так и получилось. Офицеров пришло еще больше, чем мы думали, и все были очень рады! Один из них, Гюнтер, запросил лично меня, чем вызвал среди девочек настоящий переполох, потому что он всегда очень тщательно отбирал партнерш. Его арийское происхождение – одно из самых чистых в Германии. И это заметно. Мать у него из семьи Штерн – той, которая варит пиво. Он очень заинтересовался нашей пекарней и подробно меня расспрашивал. Между ячменными и хлебными дрожжами много общего. Мы здорово провели время. Надеюсь, он придет еще.

Есть и другие хорошие новости. Я наконец получила почетную карточку. Я напрасно переживала из‑за близнецов. Программа дает эти карточки только лучшим девушкам, – видимо, они довольны развитием детей. Девочка здоровая и сильная. Всю церемонию эсэсовского крещения проплакала, а когда над ней занесли кинжал, дотронулась до лезвия! Все говорят, что у нее душа настоящего викинга. Мальчик слегка недотягивает, но я тоже вначале была такой.

Почетная карточка означает, что я меньше плачу за комнату, еще она дает привилегии при покупках. Я целый год не покупала атласные ленты, шнурки и оловянные пуговицы для платья. Конечно, все должно идти на благо нации. Но признаюсь, что я чуть не запрыгала от радости, когда узнала, что смогу купить лучшую ткань, нитки и крючки, какие захочу. Прямо второе Рождество для меня наступило.

В сочельник видела Юлиуса. Дети пели рождественскую песнь. Очень красиво. Я слышала голос Юлиуса, он чище и выше всех. Я знаю, что это постыдное материнское замечание. Говорят, наш хор мальчиков лучше венского. Мы надеемся взрастить самых блестящих вокалистов в мире, но признаем, что над этим еще работать и работать. Природные способности присутствуют, но нет блеска. Может быть, Ханс Хоттер приедет давать им уроки.

После представления нам дали провести с детьми час. Дед Мороз принес ломти Weihnachtsstollen [28] в сахарной пудре, у детей губы и ладошки были в сахаре, так что и у нас юбки, руки и щеки тоже побелели.

Давно уже я не была так головокружительно счастлива. Юлиус, кажется, справляется неплохо. Говорит, что ему нравится учеба и что он научился щелкать каблуками, как положено. У него получается, и ему нравится этот звук. Потом он выбрасывает руку и кричит: «Хайль Гитлер!» Поразительно, как быстро он стал маленьким солдатом.

Опять спрашивал о своем отце. Я все никак не решусь ему сказать – ответила, что он служит в люфтваффе, водит грузовик где‑то в Югославии и не может найти почтальона, чтобы отправить письмо. Юлиус обрадовался и немедленно попросил игрушечный грузовик. Я дала ему еще пирога, а сама есть не стала. Пытаюсь сбросить вес, который набрала с двойней.

Итак, ты была на своей первой вечеринке СС? Сестренка, ты совсем взрослая. Тебе же понравилось? Мой первый гитлерюгендовский бал с Петером был восхитителен. Кстати, Йозеф не женат? Не помню, говорила ли ты. Я тебе желаю, чтоб он был холост. Но если нет, не расстраивайся. Может, тебя возьмут в Лебенсборн. Мне бы с тобой было так здорово. А то здесь иногда бывает одиноко. Знаю, это сентиментальные глупости, но мне бы хотелось, чтобы кто‑нибудь спал рядом и дышал во сне. Наверное, потому, что так много лет спала с тобой в одной комнате.

Я теперь сплю мало. Воображаю Юлиуса, как он спит на своей опрятной коечке, среди товарищей, и посапывает: вдох, выдох. Помогает. Благодаря моей жертве он вырастет настоящим мужчиной и немцем. Скоро ты сама станешь женой и мамой и поймешь меня.

Я часто думаю о тебе, Элси, и люблю тебя очень сильно.

Хайль Гитлер.

Гейзель

Тринадцать

Эль‑Пасо, Техас

Франклин‑Ридж‑драйв, 3168

10 ноября 2007 года

Интервью в тот день Ребу не порадовало. Дома села расшифровывать запись – может, были яркие фразы, а она не записала в блокнот? Но не нашла ни одного доброго слова ни про Германию, ни про Рождество. И как же написать оптимистичную статью на таком материале? А до сдачи меньше недели. Редактор из «Сансити» уже два раза побеседовала с ее автоответчиком.

Перечитав расшифровку, Реба скисла. Элси говорила совсем не то, но виновата не только Элси. Похоже, на сей раз Ребе изменил профессионализм. Свадьбы, женихи, любовь. Господи, о чем она думала? Фашистская Германия. Вот что сбило ее с толку – совсем заплутала. Забыла, что пишет рождественскую, праздничную статью, углубилась в драмы и преступления Второй мировой, замечталась об эсэсовских секретах Элси. Вот вам и последствия.

Реба включила диктофон:

– Ты, Реба Адамс, села в лужу.

Выключила и бросила в сумку.

Усталая и недовольная, она вырубила ноутбук. Горячая ванна, вот что ей нужно. Реба крутанула горячий кран на максимум, наполнила ванну почти кипятком и зажгла свечи. Спичечный дым напомнил ей дом, летние костры на заднем дворе, крекеры с зефиром «еще‑штучку», от которых пахло сосновыми дровами.

Когда папа бывал на подъеме, мир становился прекрасным «некоторым царством, некоторым государством», и кончалось это быстро, как все сказки. И отец, и Реба больше всего любили лето. Ей было светло, день длился долго, и все ее воспоминания сочились медом и солнцем. Но потом в одну из ночей мама накрывала ее вторым одеялом, и Ребу бросало в дрожь, и она чувствовала, что сердце засыпает и каменеет, как клены в Вирджинии.

– Деревья притворились мертвыми, – сказал однажды отец, когда вез ее на спине по снежному лесу за домом. – Небось, если пощекотать, покойнички мигом оживут. – Он обветренными пальцами поскреб кору, приложил ухо и вздохнул: – Даже не хихикают. Тихо, как в церкви.

Он так и не узнал, что Реба потом часами щекотала деревья во дворе и вслушивалась.

В Эль‑Пасо выдавалась от силы одна морозная ночь в году. Рики шутил, что в этом городе три времени года: весна, лето и ад. Горькая правда. Но такой климат Реба предпочитала иным. Ад для Ребы – не кипяток, а морозильник.

Пока ванна наполнялась, Реба надела толстовку с капюшоном, которую носила в колледже. По пути домой она съела салат из «Макдоналдса», и во рту до сих пор чувствовалась заправка «Ранчо». Вино освежит небо. Она спустилась, нашла открытую бутылку шардоне, налила и выпила, стараясь не замечать кислого привкуса перестоявшего вина. Поздний вечер, над горами Франклина взошла полная луна. Реба любила пить при лунном свете. Вино казалось волшебным, даже в стакане для воды. Рики еще не приехал – обычное дело. Но сегодня ей хотелось поговорить. Хотелось рассказать про Элси и нацистский бал и посмотреть на реакцию.

Чтобы заесть вино, Реба полезла в буфет за сладким. Банка тунца, упаковка макарон, полпакета чипсов, коробка сухих завтраков – осталась горсточка. Маловато. В глубине обнаружился пакет карамельных драже. Реба зачерпнула пригоршню. Она уже и забыла, когда ходила за продуктами или хоть собиралась сходить. Они с Рики ели порознь – может, отчасти в этом и проблема.

Реба выросла в просторной кухне в южном стиле. Кухня – сердце дома, там уютно и безопасно, вдали от пьяного бара в отцовском кабинете и от темноты спален. Мама, в халате и шлепанцах, встречала там утра среди печенья и сырных омлетов, а днем круглый год распивала мятные чаи. Это была мамина вотчина, островок стабильности и комфорта, и Ребу против воли тянуло туда.

Папу можно было застать на кухне только в хорошие вечера. Он созывал дочерей к холодильнику погрызть перед сном остатки жареного цыпленка и холодной мамалыги. Мама не верила в еду после восьми и притворялась, что не слышит их смеха и не видит обглоданных косточек в мусорном ведре. Реба вспоминала детство как монетку: две стороны, легко переворачивается – папа веселый, папа грустный.

Ей было девять, в тот год Диди отправилась учиться в школу‑интернат, и дом вдруг словно саваном накрыло. Реба тосковала, целыми днями не вылезала из постели, как мама ни старалась развеселиться и развеселить дочь. Однажды вечером Реба услышала ужасный крик и кинулась в мамину ванную. Мама промокала окровавленный нос.

– Что случилось?

– Ничего, – ответила мама, – ударилась об дверь. Время подходило к полуночи, отца не было.

Мама скомкала салфетку и приложила к лицу другую.

– Папа пошел прогуляться. Иди‑ка ты в постель, да и спи. Он сегодня не в настроении.

Она попыталась улыбнуться, но салфетка на носу скрыла улыбку. Реба увидела только глаза. А в глазах был страх.

Реба послушалась, отправилась в постель и лежала, хрустя костяшками и ожидая щелчка входной двери. Когда наконец дверь открылась, Реба, затаив дыхание, послушала, как папа поднимается к себе. Полчаса тишины – только после этого Реба разрешила себе уснуть, но чутким сном, просыпаясь при каждом шорохе или сквозняке.

Наутро пришла мама. Она уже успела накраситься.

– Проснись и пой, – сказала она. – Оладушки с пеканом, а потом посмотрим киношку! Суббота только для девочек, а папа все проспит.

Несмотря на густой макияж, под глазами у нее проступали синяки.

– Чуешь запах печеных орехов? Пойду их вытащу, а то сгорят. – И мама убежала.

Когда Диди приехала домой на день Колумба, Реба затащила ее в чулан, где они всегда прятались, и в слезах рассказала, что случилось несколько недель тому назад. Папа впервые ударил маму. Дочерей он, правда, пальцем не трогал, но Реба боялась, что тронет. Диди опустила глаза.

– Я иногда плохо засыпаю, – сказала она. – И мне кажется, что в постель заползла змея. Тогда я говорю: «Змея, я в тебя не верю, тебя нет, так что уползай‑ка отсюда». Она и уползает. В следующий раз попробуй так, ладно?

Ребе стало больно. Старшая сестра не поднялась на защиту мамы, на ее защиту.

– Он ударил ее, – настаивала Реба, но уже и сама сомневалась.

Дело было поздно вечером, а ведь фантазия у нее яркая, может подсунуть что‑нибудь и выдать за реальность. Вдруг и в тот раз выдала?

Диди только кивнула.

– В общем, попробуй мой способ. А если не сработает, тогда мы… – И она, не договорив, поцеловала Ребу в щеку и оставила в обществе лакированных туфель, лодочек и кед.

Долгие годы Реба задавала себе вопрос: «Тогда мы – что?» Но больше не напоминала сестре о той ночи, даже когда папа умер, и, несмотря на их близость, с тех пор следила за речью. Например, умолчала о медкарте и записи разговора с психиатром – отчасти потому, что боялась, как бы сестра не принялась ее разубеждать.

Реба надкусила шарик с солодовым молоком. А может, удивить Рики, приготовить жареного цыпленка, как мама готовит, подумала она и закинула в рот еще одно драже. Но любит ли Рики жареных цыплят, как мама готовит? Неизвестно. И неизвестно, что входит в рецепт помимо очевидного цыпленка. Ну а кроме того, нельзя же просто засунуть его в микроволновку. Реба глотнула вина и закрыла буфет. Нет, невкусный ужин только все усугубит.

Она поднялась, стянула с себя одежду и улеглась в ванну. Горячая вода смыла с ладоней голубую и розовую сахарную пудру. Груди закачались и стали как будто больше, но и бедра, и живот тоже зрительно увеличились. Реба решила, что это справедливо. Она поставила бокал на край ванны и окунулась поглубже, одни глаза над водой. На поверхности призраком заплясал пар. Цепочка искрилась в воде. Реба покачала кольцо, как маятник гипнотизера.

– Не сиди под яблоней[29], – промурлыкала она себе под нос.

Она вообразила Элси, разодетую для нацистского рождественского бала. Среди наци, сказала Элси, встречались «неплохие люди». Неплохие нацисты? Это не оксюморон?

– Похоже, у некоторых был хороший денек, – сказал Рики, заглядывая в ванную.

Кольцо с плеском упало в воду. Реба подтянула колени к груди.

– А я и не слышала, как ты вошел.

Он сел на край ванны.

– Приятно видеть тебя…

– Еще бы не приятно. Все парни любят голых телочек.

Она обхватила колени руками. Рики поправил мокрую прядь волос, прилипшую к ее щеке.

– Это, конечно, правда, но я хотел сказать «счастливой». Рад видеть тебя счастливой.

Он принес с собой металлический ноябрьский холод. Кожа у Ребы покрылась мурашками. Она подвинула ноги к горячей струе из‑под крана. Пальцы защипало. Реба протянула Рики бокал:

– Вот, балуюсь тут стариком шардоне.

– Я пас. Трудный денек выдался. – Он зевнул. – Арестовал молодую мамочку с двумя детьми. Нашел их на Юго‑Западе. Звонила местная – какая‑то дама из Северной Каролины.

– У них хорошая свинина. Ты когда‑нибудь ел тамошнее барбекю? Вообще не похоже на техасское. Больше соуса, меньше дыма, – сказала Реба, пытаясь сменить тему. Рики каждый день приходил с новой душещипательной историей, а ей не хотелось грузиться на ночь глядя.

– Дети так испугались, – продолжал Рики. – Она ведь все отдала, чтоб ее перебросили. – Он покачал головой. – Ей‑богу, дико жаль, что пришлось их отправить обратно.

Реба дотронулась ногой до крана.

– Это твоя работа. Для блага нашей страны. – Он ей сам сто раз это говорил.

– Знаю. Но в последнее время… – Он потер жилку на переносице. – Сейчас не то что два года назад. Раньше приезжали мужики, делали деньги – и обратно. А теперь семьи. Женщины с детьми. Они правда такие же, как я и ты. Просто родились не на той стороне реки.

– Ничего они не такие же. – Она села чересчур поспешно, и вода плеснула через край. – Ты американец, окончил колледж. Они – нелегалы, нарушили закон. Почему это ты – такой же? Тебе надо как‑то… я не знаю… эмоционально дистанцироваться. Как я – от тех, кого интервьюирую. Я работать не смогу, если буду за всех переживать. – Соски на холоде затвердели, и Реба снова погрузилась в воду.

Из крана капало. Она глотнула вина.

Когда‑то она писала статью об иммиграционном законодательстве. Тогда она, между прочим, и встретила Рики; и разве не его голос на диктофоне сообщал, что закон ни для кого не делает исключений? Он всегда видел мир черно‑белым, и в этом была приятная надежность. А теперь Рики вдруг различает оттенки серого. Это неуютно.

– Надо немножко отстраниться. Нельзя все так близко к сердцу, – продолжала она. – В конечном счете тебе же оказывается хуже. По моему опыту – точно. – Она налила жидкого мыла на розовую губку. – Потри спинку.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных