Рецепты из немецкой пекарни элси шмидт радмори 12 страница

Она закрыла глаза; под веками вспыхивали звездочки. Кошмар был так близок к концу. Говорят, русские и американцы уже встали лагерем в долине за городом. Лучше умереть от их рук, чем делать такой выбор.

– Ну так как? – спросил Кремер.

Мысли метались, как маятник, расщепляя мозг. Решение не приходило. Логика утратила силу. Элси помолилась Богу: может, он подскажет, что делать. Она медленно встала.

– Я его приведу. – Ее голос срывался, как у охрипшего зяблика. – Но я пойду одна. Он иначе не выйдет.

Конвоиры посмотрели на Кремера.

Тот цыкнул зубом.

– У тебя пять минут, потом я застрелю племянника, сам найду еврея и пристрелю его. Тебя последней, чтоб ты насладилась зрелищем.

Тридцать

Тегернзее – Гармиш

Германия

29 апреля 1945 года

Йозеф Хуб стал бледной тенью прежнего офицера. Переход из Дахау к Тегернзее не давался ни эсэсовцам, ни их узникам. При свете бела дня Йозеф видел такое, от чего душа его содрогалась и обострялась мигрень. Дня через три после начала похода он перестал есть и спать, вместо этого он то и дело колол себе метамфетамин. У Перхи снял со старого немца‑пастуха шерстяное пальто. Оно висело на его костлявом теле, как огромная медвежья шкура, и Йозеф чувствовал себя диким зверем. Несколько недель он не брился и не мылся. Рыжевато‑русая борода скрыла его лицо. Люди отворачивались от его запавших глаз и тиков, и Йозеф даже радовался, что деградирует: это освобождало его от самого себя.

Горстка беженцев, шедших навстречу, заметив его, перешла на другую сторону дороги. Как будто знают, что я сделал, подумал он. Большинство беженцев – арийцы. Они шли целыми семьями, женщины несли младенцев, дети в шерстяных носках – марлевые узелки на палочках, у мужчин грабли и косы для защиты. Вот чем стала Германия: страной бродяг!

Куда бы ни направились эти люди, они остаются немцами. Он навсегда немец. Так куда идти, если дом не защищает – если весь мир утратил смысл? Когда решаешь, уйти или остаться?

Йозеф решил, когда увидел молодую еврейку, которая целую милю несла на себе умершую мать. Ноги старухи, синие и окоченевшие, оставляли борозды в грязи, точно лыжню. Когда конвоир приказал дочери бросить тело, та отказалась, и он застрелил ее на месте; кровь густо забрызгала заиндевевшие щеки матери.

И тогда Йозеф повернул коня, оставил евреев и свой пост и, рискуя тем, что его снимут выстрелом в спину, поскакал прочь. Он молился о том, чтобы кто‑нибудь и впрямь выстрелил. Он загнал лошадь на полпути к Гармишу, оставил ее умирать на обочине и пошел пешком. За спиной ему мерещились шаги евреев‑узников. Он пошел быстрее, и шаги стали громче. Он пустился бежать, но они догоняли. «Убийца, предатель!» Они колотили ему в спину. Он упал, споткнувшись о костлявый труп стервятника; лысая птичья голова лежала, скрученная набок, в грязи.

Йозеф вытащил из медвежьей шкуры пистолет и выстрелил в воздух.

– Уходите! – крикнул он.

Но никого не было. Длинная пустая дорога до самого горизонта. Лишь резкий ветер свистел в ушах. Зяблик трепыхался, летя против ветра, поймал восходящий поток и поднялся в пестрое небо. Головная боль пригвоздила Йозефа к земле. Он лежал рядом с трупом птицы, глядя на копошение личинок, обоняя тление и снова видя огромную общую могилу концентрационного лагеря Дахау.

Служа в СС, он не отнял жизнь своими руками ни у кого, кроме Петера Абенда, но он был там. Он видел смерть и посылал убивать, оправдываясь долгом. Он был больше виноват в пролитой крови, чем солдат, который стрелял. Он закрыл глаза, но лишь отчетливее увидел перед собой гору трупов.

Здесь, на немецкой земле, он приговорен видеть призраки мщения. Надо уехать, чтобы освободиться от них и от ужаса войны. Гюнтер Кремер и его товарищи в Гармише продумали план бегства. Корабль, направляющийся в Венесуэлу, ждет их в Брунсбюттеле. Надо добраться туда. Но ему нужны деньги. В Гармише, у него в квартире, спрятаны драгоценности и золото. Он возьмет их и Элси. Они начнут заново в Южной Америке. Она поможет ему обрести счастье. Верная и преданная, она поможет ему избавиться от мук совести.

Он стиснул зубы и выбрался из грязи. Далекие трубы Гармиша плевались серым пеплом. Одна из них – над пекарней Шмидта.

Тридцать один

Пекарня Шмидта

Гармиш, Германия

Людвигштрассе, 56

29 апреля 1945 года

Элси медленно, нога за ногу, поднималась по ступенькам, и каждая казалась ей крутой горой. Таким был путь на Голгофу, думала она. Она молилась о спасении, но у нее не было божественной силы Христа – ей не удастся попрать ад. Через три дня после смерти она будет вонять, гнить и кишеть червями.

Она не оглядывалась; взгляд Кремера жег ей спину. Дверь спальни была приоткрыта, за ней что‑то упало. Путь загораживала перевернутая тумбочка. Элси протиснулась внутрь, подошла к стене и провела ладонью по длинной доске.

– Тобиас, – позвала она.

Внутри не слышно было ни малейшего шороха, но она чувствовала тепло его дыхания, как пламя единственной свечи в келье.

Она прильнула щекой к шершавому дереву.

– Тебе придется выйти.

Тобиас тоже прижался к панели, и между ними была лишь тонкая доска.

Доска слегка отодвинулась:

– Они ушли?

Из разгромленной комнаты улетучилось тепло, и мороз пробрал Элси. Ее всю трясло.

Тобиас выполз из укрытия:

– Чего они хотели?

Элси прижала его к груди.

– Послушай, Тобиас, – прошептала она, – там люди. Они хотят тебя забрать. (Он вздрогнул.) Прости. – Ее колени затряслись, и она закачалась.

Тобиас сильнее прижался к ней, руками обхватил ее спину.

– Не грусти, – сказал он. – Я увижу своих родных.

– Прости меня, – молила Элси. – Пожалуйста, прости меня.

Она сняла с него колпак и поцеловала в макушку. Не успела она надеть его снова, как дверь рывком распахнулась; тумбочка треснула; сапоги затопали по полу. Она закрыла глаза и не открыла, когда Тобиаса выдернули у нее из рук.

– И вновь придется выбирать, но и в последний раз – все то ж [65], – процитировала она. Ее ладони еще хранили тепло его тела. Она стиснула их, приложила к груди. – И взял Господь златой цветок, разбил его … – Она прислонилась лбом к стене, прикованная к Тобиасову убежищу.

Шаги пробухали по лестнице вниз, затем вверх.

– Мы разделаемся с евреем, – сказал Кремер позади нее. – Ты и твоя семья под домашним арестом.

Она повернулась:

– Но вы сказали…

Кремер крепко держал красного, зареванного Юлиуса.

– Крыса в гнезде не бывает одна. – Кремер подошел ближе и поправил ей выбившийся локон. – А кроме того, я не уверен, что готов тебя убить. Твоя сестра была красивее и больше умела по части этого самого, зато у тебя здоровый германский дух. В сочельник нас прервали. – Он взял ее за загривок и повалил на кровать. – А я привык заканчивать то, что начал. Юлиус тихонько заблеял и съежился в углу.

Кремер прижал ей шею толстой горячей рукой. Элси разглядывала хлопковую простыню – ниточку за ниточкой. Ее тело онемело, как прямые сосны за окнами. Подол платья, бережного маминого шитья, задрался до ушей. Кожа Кремера грубо терлась о ее бедра. Все это происходило будто не с ней. Ее душа реяла у порога. Слез не было. Плачут живые, а ей – только мрак.

Потом раздался выстрел, и тут же – еще два, следом треск пулеметов.

– Майор! – В комнату ворвался солдат. – Он сбежал!

Ноздри Кремера раздулись.

– Что?! – заорал он, мигом застегнул штаны и влепил солдату пощечину. – Сопляк? От четырех полицейских?

Конвоир при виде растерзанной Элси опустил голову и густо покраснел.

– Он укусил лейтенанта Лорингховена и убежал. – Солдат смотрел в пол. – Мы за ним, но потом я увидел – точно не знаю, но как будто он исчез, герр майор. – Исчез?

– Исчез. – Молодой конвоир явно был потрясен и пощечиной, и тем, чему стал свидетелем. – Вдруг туман, буря, и какой‑то звук, я такого не слыхал никогда в жизни… и… он пропал. – Он перевел дух. – Привидение, – прошептал он.

– Я ничего не слышал. Куда он побежал? – Кремер взвел курок.

– На восток. В лес, к горе Крамер.

– Идиоты! Братья Гримм хреновы! – Кремер сбежал вниз по лестнице, за ним конвоир.

Шли минуты. С улицы доносились крики; Юлиус в углу хлюпал носом; где‑то далеко прогудел поезд; начался и закончился дождь – снаружи продолжалась жизнь.

Заболели ноги. Элси увидела, что железный край кровати оцарапал ей оба колена. Простыни запятнаны кровью.

– Элси! Юлиус! – позвали снизу папа и мама.

Юлиус кинулся к ним.

Родители вбежали в комнату и ахнули.

– О, Элси… Элси! – всхлипывала мама. – Что они сделали с тобой, девочка? – Она простерла руки над окровавленной простыней, как священник над причастием. – Нет, девочка моя…

Папа с Юлиусом отвернулись. Мама обхватила Элси руками, покачала.

– Я во всем виновата. Я предала всех нас, – сказала Элси. В маминых крепких объятиях она снова стала ребенком, под защитой и в безопасности.

– Ш‑ш – я здесь. – Мама качала Элси и стирала пот с ее лба. – Мы пришли домой, как только услышали новости. Все бегут из города.

Папа поднял разбитую полку тумбочки, осмотрел, положил обратно. Юлиус прятался в полах его пальто, закрыв лицо и стеная.

– Это конец света, – сказала мама. – Американцы взяли Дахау. Вот‑вот будут здесь.

Йозеф, подумала Элси и зарылась в мамины сладкие объятия.

– Всем эсэсовцам приказано покинуть пост и встретить врага в пути, – добавил папа.

– Они нас бросают, – сказала мама.

Только теперь в глазах у Элси защипало.

– Не плачь, милая, – успокаивала мама.

– Господи, спасибо, – прошептала Элси.

Мама замерла.

– Мы спасены! – сказала Элси, не в силах больше сдерживать слезы. – Все мы! Все позади.

Папа сурово оглядел ее.

– Господь не в ответе за гибель Отчизны. Это сделали люди. – Его глаза были темны от скорби.

– Что посеет человек, то и пожнет[66], – процитировала Элси.

Папа неодобрительно поднял подбородок.

– Она в шоке, Макс, – напомнила мама.

– Кто это с тобой сделал? – спросил папа.

Соотечественник; нацист; офицер; товарищ Йозефа; человек, повинный в зверствах, о которых она не могла рассказать отцу – потому что она скрывала еврейское дитя, потому что не верила в человека, которого папа цитировал, потому что ей не по пути с этой страной. Элси не знала, как начать и стоит ли начинать. Она прижала колени к груди и отвернулась.

– Мы тоже уедем? – спросила мама.

Папа тяжело вздохнул:

– Это наша пекарня, наш дом. Я не оставлю его на разруху и разграбление. Запрем двери и будем молиться о милосердии Господнем.

Мама нервно сжала руку Элси:

– Я принесу воды. Промоем твои раны. – Она повернулась к папе: – Печь остыла. Разожги огонь, Макс. – Идем, Юлиус, – сказал папа.

Юлиус поднял голову, поглядел на Элси, на ее мать, на окровавленные простыни. Штаны еще влажные от мочи, глаза красные, как пьяная вишня. Он ссутулился от стыда. Папа обнял его за плечи и тихонько увел. Может, Юлиус и выдаст ее тайну, но не сегодня. Сегодня он наконец увидел, что мир сложнее того бреда, который вбили ему в голову. Сегодня он поумнел, а детство закончилось.

Всю ночь и весь следующий день лило как из ведра. Потоки воды текли по булыжным улицам, как по дну реки, и вымыли их начисто. Первого мая весь город пах сырой грязью и мокрыми сосновыми иглами, которые нанесло в долину с тающих горных вершин.

Элси прочесала все окрестные улицы и переулки, но нигде не было ни следа Тобиаса. Как и сказал солдат, мальчик просто исчез. В утренней дымке, когда пробужденным призраком по улицам бродил туман, она почти убедила себя, что так все и было – Тобиас вознесся на небеса на огненных лошадях, как Илья‑пророк.

Из окна пекарни она видела, как в город входили американские танки. Как на параде – все в ярких звездочках, леденцовых полосках; вот только гигантские гусеничные колеса рычали и скрежетали по булыжнику, сметая все, что попадалось им на пути. Она не могла остановить их, не могла найти Тобиаса, оставалось только молиться, но не о покое и понимании – она знала, что их можно найти лишь в лучшем мире, – а о помиловании.

Гитлер был мертв. Эта весть за полдня облетела все уголки Германской империи. Застрелился из «вальтера». Поражение неизбежно, власть нацистов повержена, но мнения горожан разделились. Полгорода горевали о Гитлере и считали его кончину благородной. Другие называли его трусом и дезертиром: в конце концов, они‑то остались лицом к лицу с его противником. Но, хотя американцы вошли в город с заряженными ружьями и угрюмыми лицами, Элси быстро поняла, что они куда менее страшны, чем малевала их нацистская пропаганда, и гораздо менее ужасны, чем родимое гестапо.

Накануне горстка американских солдат взяла пекарню штурмом и обчистила полки. Мама с Юлиусом закрылись в спальне, но Элси было уже не напугать иностранным говором и ружьем. Она предпочла встретить врага лицом к лицу. Эти люди были совсем не похожи на янки из пропагандистских страшилок, они добродушно шутили, обнаруживая легкость и счастливый характер, как в фильмах из детства.

Один молодой солдат не удержался от улыбки, найдя в витрине папин шварцвальдский торт, давно зачерствевший и осевший. Несмотря на почтенный возраст и потрескавшиеся бока торта, лицо солдата озарилось, на щеках показались ямочки. Элси невольно улыбнулась в ответ. А потом случилось вот что: его товарищи увидели, как они оба улыбаются, и тоже разулыбались, и сказали что‑то другому солдату, и тот засмеялся, и хорошее настроение растеклось, как масло по горячей булочке. И вскоре все солдаты, будто рождественским утром, делили торт и заворачивали черствые ломти в оберточную бумагу. Элси это понравилось. Давно не случалось в ее жизни эдакого общего веселья, пусть краткого, и она была отчасти довольна судьбой торта.

Папа во время вторжения пребывал в мрачном негодовании.

– Надеюсь, они им отравятся, – тихо пробормотал он. Это был его торт, его хлеб, его собственность, расхищенная вражескими солдатами.

Мама, боясь конфискации, закопала обручальное кольцо в укропной рассаде на окне. Однако солдаты ограничились тортом, вреда почти не причинили и семейных драгоценностей не тронули. По пути к двери солдат, нашедший торт, кивнул и сказал: «Danke schoön». Элси, само собой, ответила: «Bitte schön».

Как только они ушли, папа прочел Элси мораль. Это инородцы, сказал он, сейчас они улыбаются и едят наши сласти, а в другой раз изнасилуют и убьют. Но она уже видела, как этим занимались ее сограждане. Она стояла на пороге смерти, пережила бесчестье. Папа не представлял себе, что с ней случилось, а скажи она – не поверил бы. Улыбка пришлых людей – меньшее зло. Папа немолод, у людей его поколения не осталось сил. Теперь Гитлер умер, нацизм пал, Германия под контролем союзников. Если их семья хочет выжить, придется подружиться с этими новыми лицами – этими иностранцами. Элси одна это понимала и была готова действовать.

Сегодня в пекарне пусто и тихо. У папы хватило орехов и сухого пайка, чтобы испечь булки, но никто не пришел. Горожане сидели по домам, страшась танков, солдат и неопределенности.

– Что с нами сделают? – спросила мама в пространство.

Они вчетвером собрались в пустой пекарне, сквозь витрину глядели на неузнаваемые улицы – обломки, мусор, иноплеменные лица. Все это напоминало Элси веселую процессию на традиционных масленичных гуляниях, только они сейчас не веселились, а наблюдали.

– Макс? – не отставала мама.

Папа читал Мёллера, «Год братства»[67].

– Они и сами не знают, что с нами делать. – Он даже не поднял глаз от страницы.

Мама пробормотала молитву и глотнула холодного чаю из ромашки. Юлиус прятался за укропной рассадой и целился в прохожих указательным пальцем. Элси в дверях наблюдала пеструю уличную сценку.

Американские солдаты собрались возле фонтанчика с питьевой водой и делились сигаретами. Их жизнерадостные, бодрые голоса просачивались в приоткрытые окна. Черноволосый солдат стукнул пачкой о запястье, и сигарета оказалась у него во рту. Жест напомнил Элси Уильяма Пауэлла, да она так и смотрела на них – как на актеров в кино. Захватывающе, пленительно.

Солдат перехватил ее взгляд. В груди у нее вспыхнул жар, щеки загорелись. Элси отвернулась. С Пауэллом такого не случалось.

Солдат снаружи засмеялся:

– У нас есть зрители!

Элси уставилась в пол, чтобы мама и папа не заметили, как она вспыхнула. Под дверью лежал клочок белой бумаги, незаметный и грязный, вот только края ровные – значит, не мусор. Она подняла его, развернула и сразу узнала почерк Йозефа.

– Что там? – спросила мама.

– Ничего. Мусор занесло под дверь. – Элси скомкала бумагу в кулаке. – Если больше никто не собирается есть наш хлеб, тогда я сама поем. Папа?

Он что‑то пробормотал над книгой, и Элси ушла в кухню. Там, в углу у печи, она развернула записку.

Элси,

У нас есть друзья, они отвезут нас туда, где климат благоприятнее. Не бойся. Мы вместе начнем новую жизнь. Знаю, тебе нелегко оставить семью, но они не состояли в партии, потому их не тронут. Что касается нас, то мы должны покинуть Германию как можно быстрее. Жду тебя в шесть на вокзале. Возьми с собой только самое необходимое. Впереди долгое путешествие.

Твой муж Йозеф

Твой муж? Она сжала записку в кулаке. Еще чего. Она его почти не знает. Подполковник Хуб, поручения в Дахау. Сколько человек он убил? Сколько женщин и детей? Может, он и организовал поиски Тобиаса в сочельник? Может, он дал добро на зверства Кремера? В горло поднялась кислятина. Элси порвала записку в клочки и бросила в печную золу. Нет, она не пойдет на вокзал и не уедет с Йозефом. Она останется. Несмотря на все, что ее родители видели и не предотвратили, несмотря на то, каким бесчувственным воспитали племянника, несмотря на то, чем пожертвовала ее сестра, все они – ее семья. А Йозеф нет. И хоть она носила его кольцо, сердце ее никогда ему не принадлежало. Элси стало стыдно за всю свою ложь, большую и маленькую, и она опустила голову. Она устала притворяться, что верит в то, во что не верила, и быть тем, чем не была.

На подносе лежали, сияя румяными корочками, полдюжины булочек. Элси разломила одну и вгрызлась в сладкий горячий мякиш. Завтра они с папой найдут настоящее молоко, муку и яйца. Они затопят печь и напекут хлеба.

Тридцать два

Эль‑Пасо, Техас

Франклин‑Ридж‑драйв, 3168

7 января 2008 года

«Джейн Радмори» на экране телефона. Реба удивилась. Она давно дала Джейн свой номер, но та ни разу не звонила.

Реба выключила звук в телевизоре. Четверть девятого вечера. Энтони Бордейн[68]примеривался съесть жареную свиную кишку в Намибии. Реба весь вечер смотрела реалити‑шоу, пытаясь как‑то занять мозг. Утром она сорок пять минут проговорила с Леей Голдман, и все шло хорошо, пока Лея не сказала, что рассматривает еще одного кандидата. Неизвестный конкурент сильно взволновал Ребу. Лея обещала сообщить, что решила, в течение суток. Реба от ожидания вся извертелась, как щенок, выпрашивающий мозговую косточку.

– Джейн! – сказала она в трубку, радуясь новому поводу отвлечься.

– Реба, прости, что так поздно, – сдержанно сказала Джейн. – У меня неприятности. Я подумала, вдруг ты поможешь.

Реба села на кушетке.

– Что‑то с Элси? – Ее сердце забилось чаще.

– Нет, мама в порядке. Я не хочу, чтоб она об этом знала. Серхио. – Ее голос дрогнул. – Его арестовали.

– Арестовали? За что? – Трудно вообразить, кому и чем мог навредить Серхио – разве что масло на булку намазывал слишком медленно.

– Он нелегал. У него была виза, уже много лет как просрочена, и он ее не продлевал – денег не было. А теперь его переправят через границу и еще десять лет не впустят!

Наступило молчание. Реба решила, что пропала связь, хотела что‑то сказать, но Джейн добавила:

– Это про него я тебе говорила. Тот самый человек рядом со мной. Он любит меня и мог бы сделать предложение, чтобы стать гражданином, но не сделал. Как это выглядеть‑то будет – столько народу женится ради грин‑карты. Старался, чтоб я была счастлива и без свадьбы. Но я проклятая старая дура. Нужно было самой предложить. – Ее голос пресекся. – Реба, я жить без него не могу.

Реба кусала заусенцы. Что ответить? Что делать?

– Где он?

– В том‑то и дело. Его держат на погранзаставе.

Реба укусила слишком сильно, и вокруг ногтя выступила кровь.

– Я вспомнила, что ты рассказывала про своего бывшего – пограничника. И я подумала – может быть…

– Попробую. – Реба облизала кровь и проглотила слюну. На вкус как металл. – Держись.

Она повесила трубку. На экране лицо Энтони Бордейна изобразило тошноту. Ребу тоже затошнило.

Она набрала номер Рики.

Тот ответил после второго гудка:

– Алло?

От его голоса у нее захватило дух.

– Алло? – повторил он. – Реба?

– Ага. Это я. Привет – извини. – Она собралась. Сейчас чувства в сторону, нужны факты. – Рики, у меня есть приятель, и он в беде. Его зовут Серхио Родригес. Его арестовали пограничники. Он нелегал, но живет здесь десятки лет.

Последовала долгая пауза. Реба плотно прижала телефон к уху, слушая шелест его дыхания. Господи, как она соскучилась.

– Мы его задержали, – наконец сказал Рики. – Есть ли какой‑нибудь способ его освободить? Ему просто нужна новая виза. – Ее пальцы тряслись, и она переплела их. – Нельзя позволить, чтобы его просто выкинули из страны навсегда.

– Реба, у нас существует процесс, и ты лучше других знаешь, что я не могу обойти закон. Даже для тебя. Я… – начал он и запнулся, закашлявшись.

Ребе тяжело было его слышать, и она вдруг осознала, что ему не легче.

– Рики, я не позвонила бы, но я доверяю только тебе. Я надеялась, ты сможешь помочь.

– А что в нем такого особенного?

Резкий тон царапнул Ребу. Она пала духом.

– Моя подруга Джейн любит его. – Она снова слизнула кровь с пальца. Жгло.

– Вообще‑то нас за такое наказывают, – вздохнул Рики. – Но у нас и раньше бывали ошибки с документами. Хорошо, но учти, это даст ему всего несколько дней.

– Хоть так, – сказала Реба.

– Через час он будет стоять снаружи у входа. Реба прильнула щекой к нагревшемуся телефону. Ей хотелось, чтобы Рики был рядом – без проводов и гудков.

– Спасибо.

Снова пустое молчание.

– Ну, я, пожалуй… – начал Рики.

– Я скучаю по тебе. – Реба сама не знала, откуда взялись эти слова. Она прикрыла рот и прислушалась к помехам в трубке.

– Ага, – сказал он.

– Я была не права. – Реба сглотнула. – Во многом не права. Я просто… боялась.

На заднем плане что‑то щелкнуло. Ручка, наверное.

– Я тоже был не прав, – выдохнул Рики. – Я просил о том, чего сам не мог дать. Я должен измениться.

Ребе показалось, что сейчас она вдохнет весь воздух мира, а потом ее грудь взорвется от радости, облегчения и любви. На телеэкране мерцала реклама турфирмы: «Калифорния. Для счастья не хватает только вас!»

Наутро спозаранку Реба и Рики оказались в канцелярии округа Эль‑Пасо. Джейн и Серхио нужны были два свидетеля. Реба – понятно, а со вторым сложно: времени было мало. Джейн не пожелала звать Элси. Объяснять ей все на рассвете – не лучший способ познакомить с новоиспеченным зятем. Реба снова позвонила Рики. Тот согласился прийти – это подтвердит статус Серхио. Реба надеялась, что Рики пришел не только за этим.

Джейн была в прозрачной белой блузе и широкой юбке с васильками по подолу. Волосы она убрала в аккуратный узел, что подчеркивало русые волосы и скрадывало седые. Румяная от смущения, она невероятно походила на молодую Элси с черно‑белой фотографии.

За сорок два доллара секретарь округа провела краткую, но торжественную церемонию и выдала им свидетельство о браке:

– Объявляю вас мужем и женой.

Реба проглотила комок в горле. От Рики ощутимо исходил жар напряжения.

– Ну, я уж и не думала, что этот день настанет. – Джейн поцеловала Серхио.

– Поздравляю, – сказала Реба.

– Спасибо тебе большое‑пребольшое за все, что ты сделала. – Серхио пожал руку ей и Рики с такой искренностью, что Реба покраснела. Она просто позвонила по телефону. Благодарности заслужил один Рики.

– Теперь пошли праздновать! – объявила Джейн. – Отрежу жирный кусок торта и вылижу все до последней шоколадной крошки. – Она вдруг остановилась и потерла лоб. – Конечно, сначала я расскажу маме.

Помоги нам Бог.

Серхио обнял ее за плечи:

– Поставим ее перед фактом. (Джейн прильнула к нему.) Реба, Рики, вы идете?

– Я на заставу. А то Берт убьет кого‑нибудь за то, что Серхио выпустили. Надо подкрутить гайки, – сказал Рики.

Реба замялась. Она так давно его не видела, и так приятно было стоять с ним рядом, близко. Она не хотела, чтобы он уходил.

– Пожалуйста, останься, – попросила Джейн. – Поешь у нас шварцвальдского торта. Я настаиваю. Хочу тебя отблагодарить. Прямо не верится, что мы только что встретились, – я тебя как будто уже век знаю. Потому что Реба все уши прожужжала, наверное. Реба поймала его взгляд.

– Я могу зайти ненадолго. – Он погладил себя по животу. – Я не позавтракал, а у вас, говорят, лучшие сласти в городе.

Джейн подмигнула:

– Не в бровь, а в глаз.

Уже паркуясь рядом с пекарней, они заметили: что‑то неладно. Четверть десятого утра, а табличка на двери все еще гласила «Закрыто», хотя внутри горел свет.

Какой‑то покупатель, борясь с ветром, возвращался к машине.

– Сегодня не работают, – крикнул он.

Джейн звякнула ключами у входной двери и вошла. – Мама!

– Ты где была? – донесся голос Элси из‑за кухонной занавески.

Все четверо дружно вздохнули с облегчением.

– Я уже не девочка. Я не могу одновременно печь, взбивать, делать глазурь и стоять у прилавка. Когда‑то могла, ja, но сейчас – нет. – Грохнула кастрюля. – Просыпаюсь, а ты куда‑то запропастилась. Я думала, ты поехала пораньше сделать брецели, приезжаю – на кухне никого. Тесто поднялось как ненормальное! – Грохот кастрюль. – Покупатели все утро стучатся в дверь! Я спешу, но… Проклятье! Руки старые! Печки новые! Печь невозможно на этом газу… – Она выскочила из кухни с двумя буханками в руках, лицо белое, как ее ладони, перепачканные мукой. – А, так ты с друзьями гуляла. Какая чуткость! – Она бросила буханки на полку и поправила седые пряди.

– Случился форс‑мажор, мама, – объяснила Джейн.

– Форс‑мажор? Вот оно что. Такой мажор, что ты даже мутти не потрудилась разбудить? – Ее лицо вдруг перекосилось, и она закрыла рот рукой.

– Прости, мамочка. – Джейн подошла к ней и прижала к себе. – Я же уже пришла.

Реба первый раз видела, чтоб Элси выглядела на свои годы – на все изнурительные недели, ночи и дни. Ребе пришлось отвернуться и посмотреть в пол, на свои ботинки, на ботинки Рики. Она вспомнила собственную мать и все, что та пережила.

Элси быстро оправилась, стряхнула злобных призраков и вздернула подбородок.

– Простите. Очень трудное утро. Потом расскажете. – Она откашлялась и снова захлопотала: – Machschnell! [69]Реба, переверни, пожалуйста, табличку. Мы открылись. Джейн, принеси Серхио его… – Она повернулась к Рики: – А с вами мы, кажется, не знакомы.

– Рики Чавес.

Он протянул руку. Элси воздела бровь:

– Рики, который с Ребой?

Рики переступил с ноги на ногу.

– Да, – сказала Реба.

Рики вопросительно покосился на нее, потом кивнул Элси.

– Наконец‑то мы встретились. Простите, руки в муке. Раскатываю тесто. – Элси вытерла руки о фартук и пригладила волосы. – Первый раз у нас, попробуйте что‑нибудь эдакое. Может, лебкухен? Это имбирный пряник, с утра испекла.

Рики кивнул:

– Это, наверное, вкусно, но вот Джейн говорила что‑то о праздничном торте.

– Торт? У вас сегодня день рождения?

– Нет, хм… – Рики посмотрел на Ребу, потом на Джейн.

– Вот об этом я и толкую, – сказала Джейн. – Форс‑мажор, мам. – Она сжала кулаки и выпрямилась. – Мы с Серхио сегодня утром поженились. Вчера его арестовали, потому что он не продлевал визу, а Реба и Рики его вытащили. После стольких лет романтических свиданий я решила, что самое время перестать разбрасываться подарками судьбы. В конце концов, мне уже сорок пять. – Она протянула Серхио руку и глубоко вздохнула.

Элси остолбенела. Реба забеспокоилась о ее здоровье.

– Миссус Радмори. – Серхио застал их всех врасплох. Он выступил вперед. – Знаю, что я не тот, кого бы вы хотели видеть мужем своей дочери, но я вас очень сильно уважаю. Вы были добры ко мне с первого кусочка хлеба, и я буду счастлив стать с вами одной семьей. Я люблю Джейн. Мы просим вашего благословения.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: