Jorge Méndez – Sleepless Night

Кай мурлычет в трубку сладкую ересь, от которой Камилла дышит чаще и обещает ему вещи, которые могли бы осчастливить кого угодно. В любое другое время, в любой другой обстановке, в любой другой жизни Кай был бы счастлив, но сейчас он не сводит глаз с Тэён, которая пакует чемодан. Провозить больше одного запрещается, но самое необходимое они должны взять. У них не так много средств, чтобы разбрасываться ими.
Кай заканчивает разговор, когда жужжит пластиковая змейка, и чемодан оказывается на полу. Камилла назначает встречу на вечер, и Кай говорит, что не может ее дождаться. Стоит экрану телефона погаснуть, как он перестает улыбаться и, прочистив горло, берется за чемодан. Он вполовину легче, чем должен быть, но Тэён виднее.
Они проверяют, выключен ли газ и вода, закрывают окна на шпингалеты, запирают дверь и спускаются на первый этаж. Воздух, взбитый жарой до состояния молочной пены, липнет к коже, ложится на нее красными пятнами, кусается и обжигает. На Кае рубашка с длинным рукавом, но он все равно получает пару алых отметин от любвеобильного солнца. Они украшают лицо и шею, и Кай трет их, стоит ему захлопнуть крышку багажника.
Тэён уже за рулем: пристегивает ремень безопасности. Взгляд за темными стеклами очков сосредоточенный, уходит в себя.
Кай хмурится и забирается в машину. Он не пристегивается и смотрит на бледные, испещренные тонкими шрамами руки сестры. Это все токсины, это все — зарубки Стены: дни, месяцы, годы. Поклонение бетонному идолу, жертва нерожденному богу.
Тэён поворачивает к Каю голову, качает ею медленно, и он отворачивается к окну.
Мотор фыркает по-кошачьи и заводится.
До пропускного пункта час езды, по дороге, усеянной указательными знаками, которые запрещают все: от парковки до жизни.
Чем ближе зона отчуждения, тем больше разрушенных зданий царапают плоскими крышами голое небо, тем чаще на разбитых тротуарах встречаются затравленные, изуродованные страданиями люди с кожей, которую давно нельзя называть желтой. Она серая, как Стена, изъеденная такими же коростами, испещренная рубцами и незаживающими ранами.
Кай отводит взгляд и всю оставшуюся дорогу смотрит на колени. Не потому, что ему неприятно — потому что им неприятно.
У пропускного пункта всего три машины. Две из них самой последней модели, с красными номерными знаками. Их пассажиров не заставляют выходить из салона, их багажники не осматривают, чемоданы не вскрывают. Зачастую их больше, чем один, но в протоколе всегда стоит положенное число.
Тэён пристраивается в хвост стальной очереди и снимает очки. Вынимает из бардачка документы и пропуска и откидывается на спинку кресла.
Кай так сделать не может. Его трясет; ладони и подмышки мокрые от пота, несколько горячих капель щекочет под носом. Кай слизывает их и шумно переводит дыхание. Оглядывается по сторонам, но бетонная пустошь угнетает. Смотреть вперед, на вяло расхаживающих у шлагбаума пограничников, тоже неприятно. Их одинаковые, словно приклеенные к беретам лица не выражают ничего, кроме пластмассового безразличия. Они как манекены за пыльными витринами, равнодушные к тому, что на них пялит мода и продавцы.
Кай прикрывает глаза и досчитывает до сорока пяти, когда шлагбаум поднимается, пропуская впереди стоящую машину. Кай реагирует на этот сухой, механический звук крупной дрожью. Обнимает себя за плечи и слышит, как Тэён опускает стекло со своей стороны.
— Прекрати, — шепчет она ледяным тоном, и Кай слушается. Она права: ему стоит успокоиться.
Он прокручивает в голове свое новое имя и данные о рождении и прописке, повторяет их чужим голосом и открывает глаза. За лобовым стеклом дымным маревом стелется свобода. До нее рукой подать, но она кажется такой же далекой, как и тремя часами ранее. Кай не верит, что это происходит на самом деле и с ним. Живот сводит, и он прикусывает губу, втягивая прорезиненный воздух носом.
Шлагбаум снова поднимается и опускается, отрезая от мира за Стеной по тонкому, полупрозрачному кусочку.
Когда и третья машина оказывается на свободе и подходит их очередь, Кай понимает, что вот-вот упадет в обморок. Сердце бьется болезненно и сильно, и он прокашливается, чтобы избавиться от тяжести в груди.
Один из таможенников подходит к машине со стороны Тэён, второй просит Кая выйти.
Пальцы не слушаются, когда он берется за ручку, и соскальзывают. Ему нужны еще две попытки, чтобы оказаться снаружи. Горячий воздух обдувает лицо, ерошит волосы и песочными змейками заползает за ворот рубашки. Кай поводит плечами, а парень с винтовкой просит его повернуться лицом к машине, опустит руки на ее крышу и широко развести ноги. Кай делает все, что говорят, а когда офицер начинает его обыскивать, неожиданно расслабляется. Жара стекает по коже чем-то более густым и тягучим, чем пот, и Кай понимает, что это через поры выходит страх.
Таможенник с лицом манекена ничего не находит, вместе с Каем проверяет багаж и позволяет ему вернуться в машину. Тэён уже получает документы назад. На бланках пропуска красуются свеженькие печати с профилем Вождя.
Шлагбаум поднимается. Тэён кокетливо улыбается офицеру и прячет между страницами паспорта обрывок бумаге с коряво нацарапанным на нем телефонным номером. Врать становится привычкой, от которой сложно отказаться.
Они проезжают вперед, и Кай украдкой смотрит в зеркало заднего вида. От кошмара их отделяет лишь кусок исполосованного краской дерева. Этого кажется мало, бесконечно мало, когда в спину дышит Стена.
Кая передергивает, и он вжимается в кресло, чтобы по его спинке спуститься настолько низко, насколько позволяет длина ног.
Шлагбаум снова поднимается, и Тэён вдруг шипит, резко оглядываясь назад. Кай повторяет за ней, и внутри что-то обрывается. У пропускного пункта стоит внедорожник с партийным флажком, прикрученным к боковому зеркалу. Адский ветер треплет его, отчего он гулко хлопает своим несломленным алым крылом.
Кай так резко вдыхает, что делается больно. Он не верит в совпадения, только не у Стены. Она держит их, все еще держит: разорвать ее материнские объятия не так просто.
Тэён плавно переключает скорость и, барабаня пальцем по ободу руля, вжимает педаль газа в пол. До пропускного пункта с западной стороны — полсотни метров.
— Камилла догадалась. Я говорил, что она догадается, — шепчет Кай и пальцами впивается в край сидения. Он смотрит на сестру, та — на желто-черный шлагбаум.
Офицер Единодушия выставляет вперед руку с белым флагом, и Тэён притормаживает. Он подходит к ним, склоняется над окном и говорит:
— Добрый день. Гвардия Единодушия. Ваши пропуска?
Тэён улыбается ему самой лучезарной из своих улыбок и протягивает документы. Паренек — на вид лет восемнадцать, не больше, — улыбается в ответ и, кажется, даже краснеет. Кай смотрит лишь на его руки и завидует тому, как он спокоен. Он каждый день смотрит на Стену, каждый день заглядывает в пасть этому зверю и продолжает верить в справедливость, равенство и братство. Единодушие оставило свою печать не только на нашивках его рукавов, но и в душе.
— Надолго к нам? — спрашивает он мимоходом, листая паспорт Кая, чье новое имя — Ким Джонин — никак не хочется срастаться с совсем не маской испуганного мальчишки, что пытается найти руку сестры, но черпает ладонями пустоту.
— На три дня. Показаться врачу.
Офицер кивает и отдает документы Тэён.
— Проезжайте, — говорит он и поднимает руку, чтобы остановить следующую машину.
Кай видит ее в боковом зеркале: алое крыло на фоне серой стены, — и вжимает голову в плечи. Тэён шепчет «все хорошо», и как только шлагбаум поднимается, выжимает из машины по максимуму.
Гвардеец смотрит им вслед растерянным взглядом, но его окликают, и он возвращается к своим обязанностям. Те, кто находятся в черном внедорожнике с партийными знаками на лобовом стекле, торопятся, но в Городе у них не больше прав и привилегий, чем у остальных.
Только когда стеклянная дымка сжирает пропускной пункт и превращает Стену в жуткий мираж, Тэён разжимает пальцы и с глухим рыданием роняет голову на грудь. Кай перехватывает руль одной рукой, второй обнимает сестру за плечи и, не сводя глаз с дороги, целует ее горячую макушку. Она пахнет потерянным домом, свободой и небом.

Бэкхён роняет кружку, когда домашний телефон начинает звонить. За три года, что он живет за Стеной, он звонил лишь дважды. Оба раза были из миграционной службы. Оба едва не довели его до седых волос.
Звук разлетается по комнатам всполошенными воробьями, бьется об стены и стекла, путается в занавесках, вышибает пыль из захудалого дивана и растекается по обоям новым, уродливым узором.
Волк навостряет уши, а Киз заходится лаем: она ненавидит громкие звуки. Лишай сидит на столе и ничего не понимает. Он вытягивает заднюю ногу и принимается ее вылизывать.
Бэкхён вспоминает, что на телефонные звонки принято отвечать и, переступив через осколки кружки, идет в прихожую. Рука как ватная и слушается с трудом, когда он протягивает ее к дребезжащему аппарату. Трубка едва не выскальзывает из негнущихся пальцев, и он лишь чудом доносит ее до уха.
— Алло, — выдыхает он настолько тихое, что шум в динамиках заглушает его голос.
— Бэкхён? — спрашивает незнакомый голос, и Бэкхён подбирается. Оглядывается по сторонам, словно стены вдруг стали прозрачными, и его могут увидеть все желающие, но никто не смотрит, если не считать бледного парня, что живет в зеркале.
— Да, — Бэкхён говорит еще тише, но человек на том конце провода готов услышать даже его молчание.
— Это Лу Хань. Помнишь меня?
Бэкхён помнит. Такое не забывается.
— Конечно. Как ты узнал мой номер?
— В телефонной книге всего один Бён Бэкхён, ветеринар.
— Ах… Кхм… я могу чем-то…
— Да. Мы с ребятами остались без крыши над головой, и кроме тебя нам не к кому обратиться.
— Ох, — Бэкхён вздыхает, оборачивается через плечо, где сереет дверной проем, и на секунду ему кажется, что за ним мелькает тень. Это призрак прошлого. Он посещает его нечасто, но его появление говорит об одном: он должен сделать то, что должен. Лу Хань спас его от холодной смерти, когда он, полуживой, даже ползти не мог. Отказать ему будет предательством.
— Мы можем прийти?
— Да, конечно. Адрес знаете?
— Да. Спасибо.
Бэкхён кивает, а Лу Хань, не прощаясь, отсоединяется.
Квартиру наполняет тишина, в которую даже звуки с улицы не проникают. Она быстро загустевает, твердеет и превращается в монолит. Монумент спокойствию, от которого остается даже меньше, чем от кружки, которую нужно убрать, пока кто-нибудь из псов не напоролся на осколки.
Бэкхён кладет трубку на место и нетвердым шагом возвращается на кухню.

Звонок в дверь раздается через полтора часа. Он не такой резкий и инородной, как телефонный, но все равно чужой: гости у Бэкхёна бывают редко.
Он открывает, сдирая кожу на указательном пальце о задвижку. Видит Лу Ханя. Он изменился. Лицо загорело, задубело от ветров и бесконечного солнца, глаза выцвели, а волосы приобрели мышиный оттенок. Под губой появился тонкий розовый шрам, а пальцы на обеих руках выбиты. Он много работал, и это бросается в глаза, как и то, что он все еще помнит, как улыбаться. Он делает это неосознанно, потому что действительно рад. Рад тому, что Бэкхён не обманул его ожидания, что оказался настоящим человеком.
Рядом с Лу Ханем стоит Исин. Он не улыбается. Он вообще никогда не улыбается. Его пустой взгляд смотрит сквозь Бэкхёна, но тот знает, что он все видит, все замечает, все запоминает.
У стены, привалившись к ней плечом, замер Сехун. Стоять ему сложно. Это видно по легкой дрожи в ногах и бледному, напряженному лицу. Губы плотно сжаты, брови сведены вместе, ноздри раздуваются, когда он жадно, рывками, втягивает мерзкий воздух лестничной клетки. На плечах у него пуховик, застегнутый под самое горло, что для августа очень странно.
Бэкхён отводит от него взгляд и торопливо отходит в сторону, уступая дорогу.
Исин проходит вперед, а Лу Хань забирает Сехуна. Тот еле волочит ноги и вздрагивает при каждом шаге.
Бэкхён запирается на все замки и говорит, чтобы вели Сехуна в спальню.
— Ты же врач, да? — спрашивает Лу Хань, усаживая Сехуна на постель. — Умеешь делать операции?
— Что с ним?
— Рана. Огнестрельная.
Бэкхён кивает и выходит из комнаты. В чулане хранятся не только лотки для котов.
Он быстро находит переносную аптечку и портфель с инструментами. Возвращается в комнату, где с Сехуна уже сняли куртку. Под той лишь футболка, вся черная от крови.
Бэкхён не задает вопросов. Как, где и почему его волнует меньше всего. Стена научила его, что знание — это то, что очень тяжело и опасно носить за плечами.
Они переходят на кухню, выгоняют животных, которые ведут себя подозрительно тихо, и когда Сехун забирается на стол, начинают осмотр.
Пуля сломала ключицу и застряла у места соединения лопатки с плечевой костью.
— У меня нет анестетиков, поэтому придется терпеть, — Бэкхён вынимает из портфеля тонкий деревянный брусок и протягивает его Сехуну. — Закуси, — говорит он, и Сехун повинуется без возражений. Издавать звуки для него явно сложно. Он лишь гулко сглатывает и дышит с присвистом.
— Крупные артерии и вены целые. Сейчас достану пулю, залатаю тебя, и все будет хорошо.
Сехун кивает согласно и закрывает глаза.
— Будете держать его, — Бэкхён оборачивается к Лу Ханю. Тот на пальцах объясняет Исину, что от него требуется. Исин понятливо кивает и, бросив на Бэкхёна короткий взгляд, встает в ногах Сехуна.
— Будет очень больно, — предупреждает Бэкхён, но и на это получает лишь короткий, усталый кивок. Сехун борется из последних сил и явно думает, что болеть больше, чем уже болит, не будет. В чем-то он прав: тело вокруг раны онемело, и первые слои кожи и плоти Бэкхён надрезает в сопящей тишине. Но стоит скальпелю добраться до места, где осколок кости врезается в мышцу, как Сехун начинает глухо мычать и елозить ногами. Исин тут же прижимает их к своим бокам и столу, а Лу Хань крепко перехватывает предплечья.
Сехун дышит часто; глаза наполняются слезами, и он смаргивает их. Он так сильно сжимает челюсти, что, кажется, вот-вот перекусит брусок.
Бэкхён делает еще один надрез — короткий, но глубокий, — и пинцетом вынимает пулю. Она заметно сплющилась. Он бросает ее в ведро с мусором и принимается за кость.
Сехун больше не дергается; отрешенно смотрит в потолок и беззвучно плачет. Лу Хань ослабевает хватку и стирает с его лица слезы. Переглядывается с Исином.
Бэкхёну хватает десяти минут, чтобы со всем закончить. Шов получается не ахти какой, а повязка недостаточно тугая, но если не шевелиться, то будет в самый раз.
Исин помогает Сехуну спуститься со стола и уводит его в туалет, где его рвет так громко, что пугаются собаки. Киз жалобно скулит под дверью кухни, Волк охраняет квартиру, умостившись на коврике у входной, и только Лишай забрался на вешалку и оттуда жмурится на людей.

Сехуна поят водой с лимоном, дают две таблетки аспирина и укладывают в постель. Пока Бэкхён убирает со стола, Лу Хань бродит от окна к двери, а затем предлагает приготовить ужин. По глазам видно, что он умирает с голоду, и Бэкхёну становится стыдно. Впрочем, он быстро находит себе оправдание: истекающий кровью мальчишка даже самого гостеприимного хозяина застанет врасплох.
Исин возвращается на кухню слишком тихим для глухого человека шагом. Бэкхён, не заметивший, как он вошел, вздрагивает, когда он оказывается рядом и складывает в портфель уже подсохшие инструменты.
Они обмениваются взглядами, которые длятся дольше, чем обычные две секунды, и Бэкхён читает в глубоких, всегда серьезных глазах благодарность. Он кивает смущенно и опускает взгляд в стол.
Лу Хань готовит картошку, поливает ее маслом с зеленью и ставит общую тарелку в центр стола. Едят они молча.
В прихожей громко тикают часы, за стеной, в соседской квартире, шуршат пакетами и громко прокашливаются. Время от времени включается лифт. Его гудение пронизывает насквозь, проходит через стены и ныряет в форточку, чтобы там рухнуть в затухающее, полное предвечерней сумятицы небо. Ласточки носятся у самого окна, иногда задевают стекло крылом, и от этого звука по телу бегут мурашки. Бэкхён сидит к окну спиной, и, кажется, давно должен привыкнуть к птичьему хаосу, но сегодня все не так. Ласточки кричат слишком громко, слишком близко подлетают к человеческому жилищу, долбятся в стекла как ополоумевшие, и когда пара самых отчаянных врывается на кухню, приходится отбивать их у Лишая, который оказывается очень ловким и прыгучим котом. Они выпускают птиц на волю и наглухо закрывают форточку. Сразу становится тише, и время возобновляет свой тикающий бег.
Лишай доедает остатки картошки и уходит на подоконник, чтобы там приняться за усы и лапы.
Смеркается. От долины тянет сыростью, и туман накрывает улицы и дворы.
Лу Хань теснит кота и смотрит в окно, пока совсем не темнеет.
Исин моет посуду и исчезает. При этом его тень все еще стелется по полу. Бэкхён наведывается к Сехуну, но тот спит, зарывшись в подушки. Лицо его кажется землисто-зеленым в свете слабого ночника. Бэкхён оставляет его включенным, чтобы мальчик не испугался, если проснется один.
Собаки все понимают и ведут себя тихо. Лишай спит на своем насесте.
Вечер незаметно перетекает в ночь. Время останавливается, но часы продолжают тикать.
Бэкхён стелет гостям на диване, а сам укладывается на софе. Свет гаснет, и туман заползает в квартиру.
Лишай спрыгивает с вешалки и забирается в постель к Бэкхёну. Сворачивается на его груди клубком и засыпает. Бэкхён не спит. Он прислушивается к размеренному сопению с дивана, к беззвучию, что наполняет спальню, к шуму улицы. Вряд ли соседи шпионят за ним, но всякое может случиться. Лу Хань с ребятами в стране легально, и с миграционной службой не должно возникнуть проблем, однако «но» может случиться в любое время.
С этой мыслью Бэкхён засыпает, не подозревая, что его опасения вот-вот подтвердятся.

Кай трет лицо ладонями, зевает так, что щелкает челюсть и переводит взгляд на сестру. Тэён встряхивает руками, еще раз оглядывает пустую лестничную площадку и тянется к звонку. Он гладенький, практически нетронутый временем и человеком, тогда как у соседней двери на нем нет живого места.
Трели не слышно, но из-за стены тут же доносится собачий лай.
Кай отступает от двери и встает за спиной Тэён. Сжимает ее плечо. Если они ошиблись адресом, получится неловко. По меньшей мере. Если же попадется какой-нибудь сторонник права и порядка, то будут проблемы. Встречаться с миграционной службой совершенно не хочется.
Пес лает у самой двери. Тэён оглядывается на Кая. Тот крепче сжимает ее плечо, вкладывает в это прикосновение всю свою уверенность. Кто-то из них должен верить. Сейчас это Кай.
Время растягивается колючей проволокой, звенит и царапается, но когда замок на двери щелкает, открываясь, оно лопается, закручивается спиралью, а затем останавливается.
Кай переступает с ноги на ногу и беззвучно откашливается, чтобы унять сердцебиение. Тэён напрягается, вытягивается всем телом и каменеет. Взгляд ее прикован к двери, и Кай может с уверенностью сказать, что она не моргает.
Дверь приоткрывается, и бледная рука ловит за ошейник коротколапого серого пса. Он тявкает жалобно и исчезает в темноте. В дверном проеме показывается невысокий, заспанный парень с отпечатком волнения на лице. Глаза его близоруко щурятся, и он проводит перед ними ладонью, словно снимая невидимую паутину.
Кай вжимается в Тэён, и она отмирает, подается вперед и шепчет сквозь сонную муть, что окружает паренька:
— Бэкхён, это мы…
Бэкхён мигом просыпается. Глаза и рот округляются, рука падает, пальцы сжимаются, комкая пустоту. Он хватается за дверь, и пес проскальзывает между его ног, бросается к Тэён, но Кай тоже оживает, перехватывает его и под истеричный лай возвращает хозяину. Бэкхён ругается, заталкивает и их, и собаку в квартиру, захлопывает дверь, спиной на нее наваливается и все молчит, явно не в силах поверить в то, что видит.
Тэён делает короткий, осторожный шаг вперед. Она не решается к Бэкхёну прикоснуться, хоть, Кай знает это наверняка, и хочет это сделать. Они никогда не прикасались друг к другу, никогда не смотрели друг на друга без двух слоев защитных стекол между ними, никогда не слышали, как звучат их имена из уст друг друга, никогда не знали близости иной, чем близость дешевой пасты на такой же дешевой бумаге. Каю становится неловко от того, что он сейчас здесь, с ними, в миг, который поистине особенный для них. Он отступает от сестры, отводит взгляд в сторону, скользит им по дешевым обоям, чей цвет сожрал полумрак, и видит в дверном проеме, что ведет в смежную комнату — прихожую или спальню, — человеческую фигуру. Она выступает из темноты синим силуэтом, и очертания ее кажутся знакомыми. Кай отступает на шаг, хмурится, присматриваясь, а человек, словно читая его мысли, делает шаг навстречу. Свет из кухни мазком ложится на его лицо, и Кай узнает его. Это Лу Хань, мальчишка, чьего отца отправили в трудовой лагерь за цвет кожи. Он и два его друга пришли к ним домой поздним февралем: тощие, облезлые волчата с голодными животами, странными глазами и бесконечной надеждой под сердцем. Руки у них так тряслись, что ни один не смог держать ложку. Они ели, черпая суп хлебом, давились им, разливали по столу и собственным коленям, и беспрестанно благодарили. Двое из них; третий был глухонемым. Он все время оглядывался по сторонам: привычка быть настороже, привычка выживать.
Кай моргает, а Лу Хань подходит еще ближе, видит Бэкхёна и Тэён, которая, все же, решилась взять его за руку, и возвращает взгляд к нему. Кивком головы показывает на освещенный прямоугольник двери и уходит туда; Кай идет за ним.
Лу Хань ставит чайник на плиту, зажигает газ. Оборачивается к Каю и сиплым, рыхлым, как песок, голосом спрашивает:
— А ваш отец?
— В лагерях.
Лу Хань закусывает губу и отворачивается к окну.
— Жаль, — говорит он едва слышно, и Кай ему верит. Дети улиц умеют быть благодарными.
— Ты здесь один? — Кай садится на табурет, локтем упирается в столешницу и старается не надеяться, старается не думать, не вспоминать того, третьего мальчика: котенка с белым шрамом на виске и самыми теплыми руками в мире.
Сердце пропускает удар, и Кай смаргивает непрошенные воспоминания, непрошенные чувства смаргивает, выдыхает их в кулак и сглатывает горькое послевкусие вместе со слюной. Их было так много — обездоленных, потерянных, изувеченных режимом, — а он запомнил лишь его, впустил в себя и не смог оттолкнуть, когда пришло время. Безжалостное, безжалостное время.
— Исин и Сехун со мной, — Лу Хань оборачивается к чайнику, а Кай с шумом втягивает воздух и радуется, что звук закипающей воды заглушает прочие звуки. — Спят. Давно выбрались?
— Сегодня утром.
— Знаешь, жизнь здесь не малина. Получше, конечно, но не рай, который обещают нам листовки сопротивления.
— По крайней мере, не отправят в лагеря за неправильный взгляд.
— И то верно.
Чайник закипает, и Лу Хань снимает его с плиты.
— Чай будешь?
Кай кивает. Они пьют горячий без сахара и обмениваются короткими, но полными особого смысла фразами. Лу Хань рассказывает, где можно найти работу, а куда лучше не соваться, Кай делится последними новостями из-за Стены. Разговор течет медленно, неожиданно слаженно, и чайник снова на плите, а за окнами уже светает.
Бэкхён заглядывает к ним, наливает чаю для Тэён, делает несколько бутербродов с маслом и уходит.
— А твоя сестра и Бэк… Они того, да? — Лу Хань впервые за ночь улыбается, и Кай невольно улыбается в ответ.
— Да, — говорит он, и Лу Хань легко краснеет. Почему, Кай не знает, но может догадаться. Любовь в их мирах нечто неправильное, забытое, вышедшее из употребления. Любовь — это для тех, кто живет в белых домах с высокими окнами, бассейном на заднем дворе и двумя машинами в гараже. Любовь покупается за деньги, любовь дается в рассрочку и кредит. Любовь — это то, что бездомному цветному мальчику не по карману. Любовь не накормит, любовь не согреет, любовь не спасет. Сострадание и понимание — вот чего такие, как Лу Хань, ищут в этом мире. О любви они подумают в следующей жизни.
— Ты допивай, а я пойду, прилягу, пока Исин не проснулся. Он пугается, когда просыпается в незнакомом месте, — говорит Лу Хань извиняющимся тоном, опрокидывает в себя остатки чая, снимает с языка чаинку и встает из-за стола.
— Конечно, — Кай кивает и за миг остается наедине с остывшим чаем и мерно гудящим холодильником.
На кухню входит котенок, трется об его ноги, а затем запрыгивает на стол и принимается обнюхивать нож. Кай отрезает ему кусочек колбасы, и котенок, прихватив добычу, убегает в коридор.
Кай вздыхает ему вслед, убирает со стола, ополаскивает кружки и, не зная, куда приткнуться, отправляется на поиски ванной. Приводит себя в порядок и возвращается на кухню, где его встречает солнце. Усаживается удобней, складывает руки на столе и, опустив на них голову, прикрывает глаза. Он все еще не верит, что эта ночь произошла с ним на самом деле. Начиная с момента, когда их машина покинула пропускной пункт, и до этой секунды все подернуто туманом. Кай не пытается с ним бороться и с тяжелыми, запутанными мыслями засыпает. Последнее, что он помнит, — это красивое лицо Сехуна, улыбающееся ему из далекого прошлого.

— Ой!
Кай со свистом вдыхает и просыпается. Поднимает голову, моргает, пытаясь понять, где находится, и видит Сехуна. Стоит в дверях: высокий, угловатый, с перебинтованной грудью и рукой на перевязи. Лицо взрослое, с жесткими чертами, и Каю, наверное, все это снится, потому что люди не бывают такими. В их мире нельзя быть таким, иначе затопчут, забьют, разорвут на куски, обглодают до костей, высосут все до последней капли. В их мире люди со светлым взглядом под таким же запретом, как и слова «равенство» и «свобода».
— Кай?
Кай зажмуривается на секунду, потому что голос слишком реальный для сна, вздыхает и окончательно просыпается. Перед ним действительно Сехун, и он его узнал. Смотрит на него взволнованным, не верящим взглядом, а в уголках губ затаилась улыбка.
Таким людям нельзя рождаться, решает Кай, они напоминают о том, что когда-то у всех была душа. Это ранит, заставляет завидовать и ненавидеть. Всех, но почему-то не его.
Кай поднимается, держась за край столешницы, обводит полупрозрачную фигуру Сехуна затуманенным взглядом и выдыхает где-то у грани шепота:
— Привет.
— Привет, — Сехун наконец-то улыбается и делает шаг вперед. — Когда ты приехал?
— Ночью. Тэён тоже здесь.
— А ваш отец?
— Он остался.... там, — говорить, что его отправили на каторжные работы за то, что он помог Сехуну и его друзьям бежать, не хочется. Не сейчас, не тогда, когда он так улыбается. Не тогда, когда хочется улыбаться и плакать в ответ, потому что не надеялся, не мечтал даже, что когда-нибудь их дороги снова пересекутся.
Кай вдыхает глубже и на секунду прикрывает глаза. Чувствует вкус мягкой холодной кожи на кончике языка, ее запах — чуть сладковатый и по-мальчишески терпкий в изгибе шеи, которой он той ночью не мог надышаться, нацеловаться, — и грани острого тела под ладонями. Его жар и доверчивую податливость, неумелую раскованность, от которой до сих пор кружится голова. Сехуну было шестнадцать, и заниматься с ним любовью — сексом Кай не может это назвать — было неправильно. Неправильно, но так хорошо, что лучше не бывает.
Кай покрывается мурашками, а Сехун все улыбается, глядя на него. Ему и в самом деле приятно его видеть: это читается во взгляде, в морщинках у глаз и в каждой сглаженной трещинке на губах. Он весь так и лучится забытым счастьем, и на миг кажется, что нет и не было никакой Стены, синяков на истощавшем теле и стертого из памяти детства.
— Очень жаль, — говорит негромко Сехун, и Кай вздрагивает, понимая, что снова выпал из реальности. Он оправдывается тем, что не сделать это, когда рядом Сехун — из полустертых снов и лелеяных воспоминаний — очень сложно.
— Мне тоже. Что с рукой?
— Задело, — Сехун морщится, и улыбка исчезает с его лица. Видимо, радость от встречи на время заглушила боль, но стоило о ней напомнить, и она вернулась. Кай знает это по себе и не удивляется.
— Болит?
— Нет, — врет, конечно, но Кай не спорит.
— Давно знаете Бэкхёна? — спрашивает он.
— Угу, — Сехун проходит вперед и встает у стола. Теперь между ними меньше полуметра, и Кай начинает задыхаться. Он хочет — до жжения в кончиках пальцев — коснуться его острого локтя, приобнять, вдохнуть поглубже, чтобы наполнить легкие теплом и счастьем, что пропитывают его кожу, и сказать, что помнил и скучал. Все эти годы. И, наверное, всю жизнь, если бы они так и не встретились.
— Он, наверное, еще спит. Побуду за хозяина. Мы с Лу Ханем уже опустошили его чайные запасы, но в пачке, кажется, еще что-то оставалось. Хочешь? Я заварю.
— Хочу, — Сехун снова улыбается и, отодвинув ногой табурет, садится.
Кай заставляет себя отойти к плите. Пока вода греется, он роется на полках подвесных ящиков, а затем — и в холодильнике. Живет Бэкхён небогато, но у них с Тэён и того хуже было.
— Вы здесь надолго? — взгляд Сехуна, все это время блуждавший по комнате, возвращается к Каю. Обрисовывает его плечо, касается лопатки. Кай оборачивается, смотрит на него. Молчит секунду или две, забыв, что ему задали вопрос, а потом вспоминает и говорит:
— Не знаю. Пока не решим, что делать дальше.
Сехун неловко улыбается и опускает глаза в стол.
— Что-нибудь вспомнил? — Кай подходит к нему.
— Нет. Да и не хочу. Будет только хуже. От хорошей жизни дети на улице не оказываются…
— Тебя могли похитить.
— Ты все еще в это веришь? — Сехун поднимает голову; он улыбается. С нежностью и чем-то очень знакомым, но вертким, неуловимым, да Кай и не пытается поймать, удержать, понять. Просто чувствует, что это хорошо, а больше ему и не надо.
— Да. Почему нет? Такое случалось и случается, и будет случаться, пока Стена… Пока она следит за нами.
— Уже не следит.
— Да, точно.
— Привыкнешь. Правда. Плохое быстро забывается. Только отпусти его, и все. Уйдет оно, — Сехун протягивает здоровую руку и кончиками пальцев сметает с прижатых к столу ладоней Кая крошки солнечного света. Кай поднимает на Сехуна глаза, перехватывает его взгляд и так, связанный им, получивший немое согласие, ловит его пальцы и сжимает, сухие и тонкие, в своей руке.
— Поверишь, если скажу, что помнил? — говорит он едва слышно и в ответ получает короткий, разбавленный полной веры улыбкой кивок.
Чайник закипает, и первое утро на свободе обретает привкус чуда.

L.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: