Повесть о каменном хлебе 3 страница

Эльфка фыркнула, провожая их взглядом:

— Ну чистый детсад, вторая четверть… Коин, передай мне эту закаляку.

— Какую закаляку? — не поняла та.

— Да бумажку их эту дурацкую!

— А-а-а…

Получив уже основательно потрепанную бумажку, Лави развернула ее и засмеялась:

— Нет, пушистая, ну ты посмотри!

Айлэмэ посмотрела. Корявым почерком было выведено следующее: "У кого это в руках, тот и идет за чаем", а ниже, другой рукой: "И побыстрее, и без споров!"

— У, собаксы… Эй, пушистая, кто про еду забыл? — и у самого носа девочки оказался бутерброд с сыром, — Мррррр?

Айлэмэ откусила кусочек, и Лави тихонько засмеялась возле самого ее уха:

— Надо же, с руки ест — совсем ручная стала…

— Лави… Мне домой пора. — как ни хотелось остаться, но нужно было ехать. Подлые часы, казалось, нарочно шли чересчур быстро — вроде бы только что было пять часов дня, а тут уже девять, начало десятого. Да еще дорога сколько займет… Аэниэ невольно поежилась, представляя, как ее встретит мать — и "можно-же-было-позвонить" (ага, позвонить — чтобы получить втык на два часа раньше), и "никуда-ты больше-не-поедешь" (ага, счас…), и "что-за-друзья-у-тебя-ненормальные" (вот именно, ненормальные! И хорошо!)… Ох…

— Пора? Хорошо, пушистая. Я тебя провожу.

— Ой, не надо, я…

— И никаких тебе «ой», — улыбнулась Лави. — Поздно уже, пушистая. Мало ли. Может, я беспокоюсь за тебя!

— А…

— А вот! Я же не хочу, чтобы твои родичи перестали тебя сюда пускать. Доставим тебя в целости и сохранности… — эльфка помогла встать Айлэмэ, поднялась сама, — Народ, я скоро буду.

Почти никто не обратил внимания на их уход, только Зарашад проводила девочку странным горящим взглядом, так что та внутренне сжалась. "Что я такого сделала?" Но ответить на этот вопрос могла только Лави — кажется, Лави могла ответить вообще на любой вопрос — но Айлэмэ не собиралась спрашивать. Сама идея приставать к эльфке с такими вопросами казалась дикой и неправильной — ну, в конце концов, мало ли как кто смотрел, не Лави же это была, в самом деле…

В коридоре Айлэмэ ринулась к ботинкам — успеть надеть их и самостоятельно завязать, вдруг Лави опять начнет… С ботинками все обошлось, зато куртку эльфка подала девочке так, словно это были королевские меха. Сама Лави надела высокие, до колен, замшевые сапожки, набросила тяжелый темно-серый плащ, убрала роскошные пушистые волосы под капюшон. Отперев тугой замок, она, изящно изогнувшись, пропустила девочку вперед на темную — хоть глаза выколи! — лестницу, но тут же, как следует хлопнув дверью, догнала и подала руку:

— Пушистая, держись за меня. Тут темно.

Так они и дошли до остановки. По дороге Лави негромко рассказывала девочке разные истории о себе, о своих друзьях и, конечно, о том, что они все смогли Увидеть и Вспомнить. Накрапывал мелкий дождик, асфальт мокро блестел в свете редких фонарей, капли не задерживались на ткани плаща Лави и скатывались, оставляя еле заметные следы, капли блестели в волосах, капли иногда попадали на лицо эльфки, и она стирала их легким движением руки. Айлэмэ вслушивалась, впитывала каждое слово, даже рот приоткрыла от напряжения, но иногда девочка ловила себя на том, что не слышит ничего — просто слушает звучание голоса, просто любуется изумительно красивым лицом…

— Ну вот, твой тролль приехал.

Айлэмэ удивленно раскрыла глаза, и Лави засмеялась:

— Тролль — потому что тролль-лейбус. Беги, пушистая. Приезжай, как сможешь. И звони, не забудь!

Девочка отчаянно замотала головой — как она может забыть!

Красный на светофоре сменился зеленым, троллейбус вздрогнул, взвыл и подкатил к остановке.

Неожиданно — Айлэмэ не заметила, когда она сделала шаг — Лави оказалась совсем близко, нагнулась — слабый запах лаванды — и коснулась губами щеки девочки.

Двери раскрылись. Полосы желтого света легли на асфальт.

— Удачи, пушистая. И помни — попробуй посмотреть сама. Кажется, я тебя все-таки помню… Иди, кроха.

Девочка медлила, вглядываясь широко раскрытыми глазами в темные глаза Лави.

— Ну, беги! — повелительный крик, и Айлэмэ повернулась и пулей влетела в салон. Плюхнулась на первое же сиденье у окна (пусть изрезанное, с торчащим поролоном — неважно!) и прилипла носом к стеклу. Лави стояла неподвижно. Троллейбус тронулся. Против воли девочка всхлипнула, и тут Лави прижала к сердцу правую руку и медленно, торжественно поклонилась, взмахнув полой плаща. Выпрямилась и так и осталась стоять и, пока троллейбус не повернул, Айлэмэ видела ее — неподвижную как изваяние.

* * *

— Никуда ты не пойдешь! Я тебя не отпускаю! — мать Айлэмэ, полноватая женщина средних лет с уже чуть тронутыми сединой темными волосами, стояла в прихожей, загораживая дверь. Напротив нее жалась к шкафу сама Айлэмэ — еще не в слезах, но уже близко, близко…

— Почему нет?! Поч… — высокий, вздергивающийся почти до визга голос девочки прерывается на полуслове — не хватает дыхания. — Я сделала уроки! Я хочу в гости! Меня же звали! Я обещала, что приду!

— Мало ли, что ты там обещала! Сначала надо было меня спросить! Ты не отдельно живешь! И тебе еще даже не восемнадцать!

— Но я же о-бе-ща-ла! — почти по слогам, растерянно, — Я же сказала, что буду! Зачем мне дома сидеть? Что я буду делать?

— Нечего было обещать, мала еще — за себя решать! С сестрой поиграешь, математику повторишь.

— Я и так все сделала! Не нужна мне математика! Я что, в ученые готовлюсь?

— Аттестат испортишь, никуда потом не устроишься!

— А я и так не собираюсь! Ну мам, ну дай я пойду!

— Нет, никуда не пойдешь. Ты и так готова туда чуть ни каждый день бегать, как собачонка — по первому свистку этой своей, как ее там, а вот она что-то к тебе не торопится.

— Она занята!

— А ты нет, да?

— А я не занята!

— Значит, сейчас будешь занята!

— Мааам! — и Айлэмэ наконец-то разревелась. — Ну мам, ну пожалуйста!

— Чего тебя туда так тянет? Медом намазано? Не можешь дружить с девочками из твоей группы? Или там с тобой никто дружить не хочет? Ты только посмотри на себя — неужели трудно причесаться как следует, одеться аккуратно, на тебя же никто обращать внимания не будет!

— И не надо! Кому какое дело, во что я одета! — сквозь всхлипывания, размазывая по лицу слезы.

— Да кто тебя такую полюбит?! — всплеснула руками мать.

— Там меня любят и такую!

— Да я не про эту твою компанию… Кто знает, чем они занимаются? Кто эта твоя подружка? Работает она, учится, или что?

— Мааааа! Ну отпусти… — Айлэмэ было очень, очень страшно. Сейчас ее возьмут и не отпустят, и это значит, что она обречена на пустой, скучный вечер — конечно, на самом деле есть, чем заняться, но это значит — опять одна, снова одна. А там — там Лави… Там поют, там разговаривают, и там никто не скажет ей, что она не так выглядит, не так говорит, не так сидит… Здесь она не нужна. Только…

— Ну куда тебя несет, на ночь глядя… — совсем другим, усталым голосом проговорила мать, — Поздно же.

— Нет, ты что! — горячо заговорила Айлэмэ, — Всего-то пять, а тут недалеко, и приду я в… — запнулась. Не скажешь же — "в десять", а то еще не пустит в самом деле, — В девять приду! — "Девять пишем, десять в уме…"

— Ладно, иди уж, горе мое… — вздохнула мать, отходя в сторону и пропуская ринувшуюся за ботинками девочку к обувнице, — Только если задержишься — позвони обязательно, чтобы не волновались. И когда выходить будешь, тоже позвони.

— Ага, спасибо, ма! — все еще хлюпая носом, Айлэмэ проворно завязывала шнурки, — Обязательно!

* * *

Айринэ. Айринэ, Айрэнэ, Айлэмэ. Ахто. Аннатар. Цепочка имен — бисеринки на леске. Не так уж и много, если сравнивать с другими представителями тусовки — у иных счет можно было вести уже на дюжины… Хотя и не мало. Если считать так — то пять, а если этак — то шесть. Но этак лучше не считать.

Неяркая лампочка в абажуре из желтоватой рисовой бумаги, окно плотно задернуто темно-синими шторами, в комнате — беспорядок на посторонний взгляд, но сама хозяйка прекрасно помнит, что в каком углу валяется. Прибирать? А зачем? Все равно посторонние здесь не ходят, свои давно привыкли, да и не сунется никто без звонка предварительного, разве уж случится какое-нибудь совсем страшное ЧП, в чем Айринэ глубоко сомневалась. Да и звонить не по делу, пожалуй, поостерегутся…

Маленький монитор — всего пятнадцать дюймов, староват уже, да все никак не доходят руки сменить. Сама привыкла, а больше и стараться не для кого. Вот клавиатура хорошая, это важно… И мышка пока еще шустро бегает, тоже замечательно. В конце концов, хозяйка довольно много времени проводит за "электронным гадом", и это очень важно — чтобы все работало.

Тишина не нарушается даже сухим стуком клавиш. Худенькая девушка с темными пушистыми волосами, чуть косящая на левый глаз, задумчиво смотрит в экран, прикусив вьющуюся прядку. Иногда Айринэ вспоминает о сигарете, дымящейся возле нее на жестянке из-под кофе, досадливо стряхивает в банку наросший серый столбик пепла, делает глубокую затяжку и кладет сигарету обратно, выдыхая дым прямо в монитор. Время от времени девушка делает движение к клавиатуре — но каждый раз передумывает в последний момент и вновь откидывается в кресле. На экране — заготовка для письма. Пока пустая.

Как все изменилось… Еще года три-четыре назад все то же самое она бы делала — руками. Сама написала бы текст, выбрав из пачки бумаги лист побелее, сама начертила бы схемку, может быть, еще и завитушками какими украсила бы, или набросками — летящий профиль, взметнувшиеся волосы, огромные глаза, все — несколькими штрихами, но тем не менее — угадываются черты, и девочка, в чьи руки ляжет страница, будет гадать с замирающим сердцем — она это или нет, или просто похожа, или…

Ничего этого не будет. Ровные строки на экране, потом — провода телефонные, и те же строки — но уже на ее экране. А бумага могла бы помяться, пропахнуть дымом, на ней могли оказаться отпечатки измазанных в пепле или красках пальцев, а какое-нибудь слово было бы торопливо вписано поверх расплывшегося… Нет. Так было — или могло бы быть — давно.

Что осталось с тех времен? Непоминаемое и неиспользуемое имя — Аэниэвьель. А когда-то она так любила слушать, как та, Старшая, пела это имя, катала его на языке, наслаждаясь каждым звуком — Аэээээниэвьеллллллль… Мягкость последнего слога заставляла сердце биться часто и неровно, и вызывала в памяти казавшиеся такими реальными картины.

Что было вымыслом, что разыгравшимся воображением, что правдой, да и была ли там правда? Нет, имя просто должно — обязано! — было быть настоящим, иначе не было бы того резонанса, когда все существо откликается в унисон, тянется, отзываясь — "да! это — я!"

Но помимо? Кто знает… Та, другая, Старшая — может, она бы и сказала, да не хватит сил спросить. А если бы и хватило — разве можно поверить хотя бы единому ее слову?

"Как все было просто! Аэниэвьель, Филавандрель… Там — одно, тут — другое, трагическая ошибка, кошмар… Узел, панимаишь, карррмический…" — не удержавшись, последнюю фразу произнесла вслух, звонко раскатив это издевательское "карррррррр…", — но разве ж это может помешать Предназначению? — слова источали яд, — Предназначение… Связаны… Дрянь…

И снова, будто все произошло только вчера, прячется в ладонях горящее лицо, в горле ком, и подступают слезы. Сдавленно:

— Ты… Дря-а-ань… — но еще не закончив говорить, уже чувствует, что слова фальшивы.

Те старые листки убраны подальше, с глаз долой, но сил нет избавиться, выбросить, и иногда Айринэ снова вытаскивает их на свет — из дальнего угла, из старой потрепанной сумки, покрывшейся слоем пыли. Пыль стоит столбом, девушка отчаянно чихает и жмурится. Высыпаются другие, ненужные бумажки; летят какие-то старые фотографии — уж и имен не вспомнить; вываливаются и раскатываются по полу бисеринки от порванных фенечек. Вот оно — картонная папка, завязанная выцветшей ленточкой. И дрожат руки, и перед глазами уже заранее все плывет, но девушка развязывает ленточку, достает исписанные листы и конверты и, бормоча: — …развлечение из разряда "сам себе мазохист"… И хорошо и делаю… — начинает читать.

Сейчас нет настроения вытаскивать на свет пыльную сумку — да и зачем, ведь она знает все записи наизусть. Наверное, надо ту, другую, даже поблагодарить — оставила такие превосходные образцы, можно сказать, руководство к действию, и осечки ни разу не было, все срабатывает идеально. Сейчас надо дописать и отправить, в голове уже готов текст, мало чем отличающийся от стандартного, набить — займет пару минут, не больше… Но Айринэ снова закуривает и откидывается в кресле.

* * *

— Что ж, девочка моя… — Филавандрель, строгая и печальная, присела на ручку кресла, нервно щелкнула зажигалкой, закурила, — Видишь, как оно обернулось…

Айлэмэ — нет, теперь уже Аэниэвьель, отныне и навсегда — опустила глаза на листочек, все еще подрагивающий в ее руке.

Простенькая, от руки начерченная схемка.

"Муж — Филавандрель"

"Жена — Аэниэвьель"

Дети…

Ну, не до детей сейчас, тем более, что карандашиком рядом приписано (косой быстрый почерк): "Информация пока неточная". А вот остальное… После схемы — сплошняком текст.

"…мы уходили в Dol Blathanna. Остатки нашего отряда — горстка чудом выживших, но покалеченных и раненых эльфов — пробирались через охваченные безумием земли. Мы спешили, мы давно уже не спали, не отдыхали как следует, и нам не хватало еды. Мы шли, пошатываясь, словно в полусне, едва замечая, сколько пройдено и сколько еще идти. Мы старались оставаться незамеченными, но Dh'oine было слишком много. Попросту — слишком много. Какие страшные в своей простоте слова… Убийственная простота…

Однажды она сказала, скривив губы: "Они — как черви. На сколько кусков разрубишь — столько появляется новых…"

Страшные слова — особенно от нее, бывшей раньше воплощением солнца и радости…

Но мне не стоило так удивляться — в конце концов, я видел, как ее стрелы били без промаха, впивались в горло, в сердце, в глаз… В спину. Я видел, как она вырывала стрелы из мертвых тел и переживала только из-за попорченных наконечников. Как перерезала горло тем Dh'oine, что еще шевелились — и смотрела им в глаза, оскалив в усмешке мелкие белые зубы. Как хладнокровно она танцевала в смертельной пляске мечей…

Что уж тут удивляться словам…

Я знал, что могу полагаться на нее — и в бою, и просто в жизни… Но с тех пор, как она надела берет с беличьим хвостом и начала убивать, солнце отказывалось золотить ее волосы, а в глазах, зеленых как молодая трава, больше не играли искры смеха. Я никогда не отводил взгляда от ее глаз — хотя мне казалось, что юную зелень пожирает тлеющий огонь, а за ним остается только черная выжженная земля. И с каждым разом черноты становилось все больше, а зелени — все меньше.

Мы уходили, поддерживая друг другу, перевязывая не желающие заживать раны, оставляя на траве нашу кровь. Кровь эльфов. Кровь Aen Seidhe.

Нас было так мало… Кроме нас двоих — еще только трое.

А в ту ночь, когда до безопасных — сравнительно безопасных! — мест оставался всего суточный переход, мы любили друг друга. Мы не касались друг друга очень, очень давно, и я успел забыть вкус ее губ…

Она искусала меня, исцарапала мне спину, плакала — беззвучно, как привыкла за это время, прижимала меня к себе так, что у нас обоих перехватывало дыхание…

А когда она с тихим вздохом откинулась на траву, я заглянул в ее глаза и впервые увидел, как неохотно, мало-помалу, под напором юной зелени отступает выжженная чернота.

Тогда я плакал. И в ту ночь мы любили друг друга.

Наутро Аэниэвьель…"

Текст продолжался, но Аэниэ не стала переворачивать страницу. За вечер она уже успела не раз все прочитать и хорошо запомнила прочитанное. Запомнила — но с трудом осознавала.

— Как ты? — тихо спросила… нет, спросил Филавандрель.

Аэниэ зачем-то кивнула, не поднимая глаз — в горле стоял ком, горели щеки, а на глаза опять наворачивались слезы.

— Что с тобой, пушистая? Лучик мой солнечный… — Филавандрель бросила недокуренную сигарету, подсела к девочке, невесомым касанием обняла за плечи, — Ты недовольна чем-то? Ты не рада, что я наконец-то нашел тебя? Или…

Аэниэ горячо перебила, вспыхнув еще сильней:

— Что ты! Просто… Так неожиданно! Я… я просто не ожидала! Я… — и девочка расплакалась. Филавандрель крепко обняла ее и начала, чуть раскачиваясь, гладить по волосам и шептать утешения, периодически сбиваясь с русского на то, что, как поняла Аэниэ, было Старшей Речью — до тех пор, пока девочка не успокоилась.

— …я сразу почувствовал, когда увидел тебя. — они сидели за столом на кухне. Филавандрель — слева от девочки, облокотившись на стол и придвинувшись к Аэниэ почти вплотную. Перед Аэниэ — чашка раскаленного чая с лимоном, перед Лави — пепельница, в которую она нервно стряхивала нарастающий на тонкой сигарете пепел. — Словно толкнуло что-то — и такое ощущение, будто я знал тебя уже сто лет. С тобой так легко — сразу стало легко… И светло. А ты?

— Мне тоже, — прошептала Аэниэ, — и я…

— Вот видишь… Потом я стал смотреть, искать тебя. Пришлось полазать, поглядеть, даже по башке получил пару раз — ничего, нормально все, — а нашел — прямо под носом! Аэниэвьель, пушистая моя… — Лави покрутила головой, снова взглянула на девочку огромными потемневшими глазами, — Как же здорово…

* * *

Несмотря на все надежды матери, в училище у девочки так и не появились друзья. Группа попалась не очень дружная — больше половины блатных, остальные какие-то все "подхалимистые и шестерные", как определила их для себя Аэниэ. К тому же Аэниэ сама вовсе не горела желанием сходиться поближе с дхойнами-цивилами, а посматривала на них презрительно и даже с некоторой жалостью: ну что с них взять, братья наши меньшие, низшая раса, одно слово — люди.

Девочка приходила на занятия, отсиживала положенное время, и все ее общение с сокурсниками сводилось к нескольким необходимым фразам — передать что-нибудь, уточнить что-то, переспросить, если не расслышала преподавателя, и все такое в этом роде. Несмотря на то, что вокруг была "презренная раса", одной было все-таки тоскливо, и иногда Аэниэ ловила себя на том, что с завистью посматривает на народ, собирающийся в кучки и что-то радостно обсуждающий. "Ну ничего, скоро уже, скоро," — утешала себя девочка и считала время, оставшееся до очередного сбора у Лави. Единственная отдушина. Единственное место, где ее любили и принимали, где она могла быть среди своих — таких же эльфов, как она сама.

Вот проползает понедельник, проходит вторник, еще два дня проскакивают быстро, еще два — пролетают моментально, и вот уже воскресенье. С самого утра невозможно усидеть на месте, Аэниэ тормошит мать, уговаривая ее не только отпустить-разрешить-позволить, а еще и приготовить с собой что-нибудь вкусненькое — угостить своих. Иногда получается, иногда нет, иногда сам собой разрастается скандал, когда сестренка пытается утащить что-нибудь — Аэниэ коршуном кидается отнимать, сестра — в рев, мать встает на защиту младшей…

Все это наконец-то позади, Аэниэ мчится со всех ног, взлетает по ступенькам, звонок в знакомую дверь:

— Мяу всем!!!

— Мяу, мяу! — откуда-то из недр квартиры отзывается Лави. — Заходи, пушистая, я сейчас…

И Аэниэ раздевается, скидывает обувь, вбегает в комнату — и прикладывает героические усилия, чтобы не выдать себя, но радостная улыбка сползает с лица, словно потекшая краска. Лави валяется на кушетке, одной рукой придерживая страницы в потрепанной книге, другой — обнимая блаженно прикрывшую глаза Дарки.

— Пуши-истые пришли! Пойдем чай пить! Дарк, ты тут посиди пока, ага?

Дарки мурлычет и потягивается, обнимает эльфку за шею и чмокает в щеку.

— Я сейчас… Руки вымою… — Аэниэ скрывается в ванной, пускает воду, и с силой — до наливающихся кровью следов — впивается ногтями в ладони.

* * *

Одеяло сбито в кучу и подоткнуто со всех сторон. Оставлена только крохотная щелочка для носа — струйка свежего воздуха в духоте. Особенно тщательно Аэниэ подтыкает ноги — ведь когда ноги не накрыты, это очень, очень страшно. Кто-то стоит в углу — и какая разница, что ее постель — на втором ярусе кровати, что никто не дотянется под потолок? В любой момент холодные пальцы могут ухватить босую пятку — и тогда не вырвешься, сколько ни брыкайся… Что-то смотрит сверху, кто-то таится внизу, и никакие уговоры не помогут — разум уползает в отдаленный уголок, и от девочки остается только дрожащий сгусток страха. Страшно шевельнуться, страшно открыть глаза — и страшно их закрыть. Свернувшись в клубок и вжавшись щекой в подушку, девочка неслышно всхлипывает, слеза из левого глаза медленно стекает в правый, из правого — на подушку. Щеке мокро, но как шевельнуться и переползти на сухое? Девочка беззвучно глотает слезы. Как хотелось бы, чтобы рядом был кто-нибудь, кто прогнал бы тварей… Или хотя бы лампу настольную включили, так нет, помешаешь спать сестренке… Сестренке не страшно. Сестренка сопит носом внизу. Ей все равно.

Чтобы отвлечься, Аэниэ пытается думать о Лави. Снова и снова представляет ее — красивую, уверенную, сильную. Добрую.

"Лааавиии…" — беззвучный крик кривящимися от боли губами. — "Лави… Зачем ты даришь им себя? Разве ты для них — единственное счастье? Они не умеют тебя ценить… Подари мне взгляд — я буду вспоминать неделю… Только коснись, даже больно сделай, что хочешь делай — только позволь быть рядом… Я буду сидеть у твоих ног, буду твоей собакой, тенью, я тебе не ровня, я хуже, я… Но я же люблю тебя… Звезда моя, единственная моя… Мой лорд, моя королева…"

Аэниэ покрепче зажмурилась, представляя себя и Лави — вместе… Нет, не тут, не в настоящем… "Между нами слишком много всего… Как странно — там мы были мужем и женой, а здесь… Здесь я для него — почти никто. Так, одна из толпы, одна из… Все, что у меня есть — это воспоминания о счастье…" — девочка шмыгнула носом и закусила губу, — "Нет, не надо об этом, не буду… Лучше вспоминать…"

Еще раз убедившись, что одеяло надежно укрывает ее с головой, она сосредоточилась и попыталась вызвать образ Филавандреля — такого, как сам Филавандрель и рассказывал…

Беловолосый, стройный эльф с льдистыми синими глазами…

Кидается на кого-то с мечем, кричит…

Перевязывает кому-то плечо…

С озорной улыбкой поправляет берет…

Смеется — васильковый венок съехал ему на нос…

Его лицо — близко-близко, какие огромные глаза, какие длинные ресницы…

Склоняется к ней…

Аэниэ спала.

* * *

Темная кухня. За окном в бледных столбах света от фонарей сеется мелкая морось.

На фоне окна — два черных силуэта. Один стоит, прислонившись к холодильнику, второй — сидит на подоконнике.

— Чего ты ждешь? Она же уже ради тебя готова прыгнуть хоть под колеса самосвала… — смешок. — Хоть в постель.

— Еще рано.

Щелчок зажигалки. Крохотный огонек освещает ладони, сигарету, губы. Огонек гаснет. Затяжка, выдох — дым тонкой струйкой уходит вверх.

— Ты пойми — она еще боится, — тлеющая алая точка описывает в воздухе причудливый зигзаг. — Это только кажется, что с ней можно сделать все что угодно… Если я дотронусь до нее — она шарахнется… Или хуже того — будет терпеть, сжав зубы… А потом сбежит — и все придется начинать сначала… — затяжка, выдох, — Душа и тело… Душа ее у меня и так есть, а тело может и подождать. Не то, чтобы у меня их не хватало.

— Ну да, ну да, одно вон уже… Заждалось, — усмехается собеседник.

— И еще подождет, — шумный выдох; сигарета рассыпается искрами и гаснет в пепельнице.

* * *

Звонок в дверь — Аэниэ, радостно взвизгнув, бросилась открывать. Ровно три часа — именно в это время Лави обещала прийти, чтобы попробовать уговорить мать девочки отпустить ее на КОН в другой город. Пока что сама Аэниэ не преуспела в тяжком деле уговаривания. Мать наотрез отказывалась даже думать о том, чтобы отпустить девочку одну (то, что она должна была ехать не одна, а с Лави и всей свитой, не имело значения — даже ухудшало ситуацию — "мало ли, что это за люди!") непонятно куда (опять же — неважно, что ехать туда всего-то ночь и кусок дня) и непонятно зачем (концерты и семинары не представлялись матери важным и нужным делом). Вся надежда была на Лави.

Девочка выскочила в общий коридор, который она называла предбанником, и распахнула дверь, выходившую на лестничную клетку. Там стояла Лави — в коричневой кожаной куртке с меховым заснеженным воротником, черных джинсах и мягких сапожках до колен. В руке у нее была перевязанная бечевкой коробка.

— Привет, пушистая! — полушепотом, с обычной лукавой усмешкой, поздоровалась Лави. — Мать — Наталья Владимировна?

— Угу. Заходи скорее!

Когда они вошли в коридор квартиры, там уже стояла мать Аэниэ, скрестив руки на груди и настороженно глядя на пришедшую.

— Добрый день, Наталья Владимировна! — Лави улыбнулась ей так, словно это была ее мама. — Очень приятно, я — Светлана.

Так Аэниэ впервые услышала цивильное имя Лави — и решила, что оно ей совершенно не подходит.

Тем временем Лави вручила коробку — это оказались конфеты, причем не абы какие, лишь бы подарить и отвязаться, а очень хорошие — черный и белый шоколад, скрученный в виде ракушек причудливых форм — сняла куртку, поинтересовалась, куда ее можно повесить, стянула сапожки. Аэниэ только молча таращилась на эльфку: на той обнаружилась белая блузка с какими-то кружавчиками у воротника и черный замшевый жилет, а еще — ну да, и как она сразу не заметила?! — лицо Лави было умело тронуто косметикой. Ресницы стали чуть гуще, подведены глаза, на скулах — нанесен и растушеван легкий румянец. На безымянном пальце правой руки тускло поблескивает кольцо. Золотое.

"Ну ни фига ж себе…" — только и подумала девочка, а Лави улыбнулась ей и скользнула на кухню следом за матерью. Немного помыкавшись в прихожей, Аэниэ решила за ними не соваться — в конце концов, Лави и сама справится, а если при ней начнут говорить о ней же так, будто ее и рядом не стояло… В общем, ну их. Но ужасно хочется послушать, о чем они там…

Из комнаты было слышно очень плохо, к тому же мешали какие-то вопли, доносившиеся из телевизора в соседней комнате — сестренка смотрела свои дурацкие мультики, но отдельные обрывки фраз до девочки все же долетали.

— Очень приятно, Наталья Владимировна. Лена много о вас рассказывала… — это Лави, ну и горазда же сочинять!

— …понимаете, Света, Лена ведь еще даже следить за собой как следует не умеет… — это мать. Залившись краской до ушей, Аэниэ сжала кулаки: "Ну, мама, спасибо!"

Стук ложечек о чашки.

— … едет весь мой клуб — мы будем жить в двух комнатах… мастера из других городов… девочка очень талантлива, ей пойдет на пользу… конечно, разумеется… мой муж тоже…

— Так Вы замужем, Света? Мне Лена не говорила…

— Да, Наталья Владимировна…

И еще минут сорок такого мучения. И когда Аэниэ начало казаться, что они уже никогда не закончат свою поучительно-воспитательную беседу, ее наконец позвали. Мать и Лави сидели за уже убранным столом. Удивительно серьезная и взрослая Лави показалась девочке чужой, чуть ли не неприятной, и Аэниэ даже передернуло, но тут Лави слегка подалась вперед, поймала ее взгляд, и она чуть не рассмеялась от облегчения — в глазах эльфки по-прежнему плясали знакомые лукавые искры.

Мать объявила девочке свое решение: ее отпускали, но только при условии, что… Последовавшие условия Аэниэ благополучно пропустила мимо ушей, рассудив, что раз они относятся к ее пребыванию в другом городе, то тут и слушать нечего. Все равно все будет так, как захочет Лави.

Пока эльфка собиралась и одевалась, мать посматривала на нее с заметной теплотой, а когда та начала прощаться, неожиданно радушно сказала:

— Спасибо, что зашли, Света. Приходите еще!

Та рассыпалась в благодарностях, потом попросила:

— Лена, открой мне ту дверь, пожалуйста. Замок у вас там странный какой-то…

Замок в "той двери" — ведущей на лестницу — был самый обыкновенный, но Аэниэ, догадавшись, что ей хотят что-то сказать, с готовностью ринулась помогать.

— Вот видишь, лап, все нормально, сразу после новогодних можешь начинать собираться, — прошептала Лави. — Ух, и устал я… Жди, я тебе сегодня позвоню. — и подмигнула.

— Спасибо, правда спасибо! Ты… Ты чудо, вот! — и, поднявшись на носки, храбро чмокнула Лави в щеку. Эльфка переливчато рассмеялась и в ответ легко коснулась щеки девочки прохладными губами.

* * *

Слава Эру, по лестнице наконец-то можно было нормально спуститься, а не бочком-бочком, с усилием пробираясь и проталкиваясь, сопротивляясь общему потоку, все время норовившему унести девочку куда-нибудь, куда ей было совершенно не нужно, то и дело останавливаясь из-за того, что впереди кому-то приспичило поздороваться и пообщаться с существом, двигавшимся в противоположном направлении. Аэниэ разыскивала Лави. Совсем недавно раскрасневшаяся эльфка закончила сольник, спустилась со сцены, ухватила бутылку пива, услужливо протянутую кем-то из свиты, весело крикнула:

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: