и заседаниях некоторых обществ в Лондоне, относящихся к этому событию, в ПИСЬМЕ, предназначенном для парижского дворянина, написанном достопочтенным Эдмундом Бёрком MDCCXC 3 страница

Революционное общество сделало открытие, что английский народ не свободен: оно убеждено, что неравенство парламентского правительства «является очевидным огромным дефектом нашей конституции, делающим ее чисто формальной, теоретической». Представительство в законодательных органах королевства не только основа всякой конституционной свободы, которой мы пользуемся, но даже «…делает правительство законным. Без нее законодательная власть узурпируется. Когда представительство частично, королевство пользуется только частичной свободой, т.е. подобием свободы». Д-р Прайс рассматривает частичное представительство как исходную ошибку, как первородный грех, и опасается, что ничто уже не сможет исправить положение, если новое злоупотребление властью не разбудит нацию, или пример другого народа, который обрел подлинную свободу, в то время как мы довольствовались ее тенью, не подстегнет наше самолюбие.

Отдавая дань нашей старой конституции, которая долгое время обеспечивала наше процветание, я хочу сказать, что она прекрасно соответствует тем целям и задачам, ради решения которых создавалась. Я подробно излагаю доктрину Революционного общества только для того, чтобы все видели, какого мнения придерживаются эти господа о конституции своей страны, надеясь, что какое-нибудь злоупотребление властью или иное бедствие дадут толчок для ее изменения в соответствии с их идеями; Вы понимаете теперь, почему они чрезмерно влюблены в ваше прекрасное равное представительство, однажды последовав примеру которого, Англия пришла бы к тем же результатам, что и ваша страна. Вы убедились, что они рассматривают палату общин как «подобие», «формальность», «тень» и т.п.

Эти господа считают себя систематиками, и не без причины. Так, они рассматривают грубую и очевидную ошибку, допущенную в нашем представительстве, этот, по их словам, первородный грех, не только как явление, порочное само по себе, но и делающее всю власть абсолютно незаконной, фактически узурпированной. Новая революция, которая избавит нас от незаконного, узурпировавшего власть правительства, наверняка будет справедливой, а потому — необходимой. В действительности их доктрина, если отнестись к ней со вниманием, ведет значительно дальше, чем изменение системы выборов палаты общин, так как если представительство или народный выбор абсолютно необходимы для того, чтобы узаконить все правительство, то это означает, что палату лордов можно объявить незаконнорожденной, — ведь она вообще не представляет народ даже «по видимости или формально». Дела с монархией тоже обстоят не лучше. Напрасно, защищаясь от этих господ, она попробует прикрыться государственным устройством, созданным в эпоху революции. Впрочем, революция как таковая выпадает из их системы. В соответствии с их теорией наша революция не имеет твердых основ, она держится на сегодняшних «формальностях», потому что возникшая в результате революции палата лордов никогда не представляла народ, а палата общин формировалась точно по такому же принципу, как и сегодня, т.е. является всего лишь «подобием» представительства.

Эти люди должны разрушать, иначе их существование утратит цель. Одни из них самоутверждаются, разрушая гражданскую власть и начиная с нападок на церковь; другие считают, что падение гражданской власти должно сопровождаться гибелью церкви. Они прекрасно понимают, какими ужасными последствиями чревато это двойное разрушение церкви и государства; но их так подогревают собственные теории, что они не могут остановиться даже перед разрушениями и несчастьями, неизбежность которых им известна. Один авторитетный господин, несомненно человек высокоталантливый, сказал о предполагаемом союзе церкви и государства: «Быть может, мы должны подождать падения гражданских властей, чтобы этот противоестественный союз был разорван. Несомненно, что настанут бедственные времена; но конвульсии политического мира не должны нас беспокоить, если мы хотим получить желаемый результат». Вы видите, как хладнокровно эти господа готовят ужасные несчастья, которые могут постигнуть их страну.

Так что нет ничего удивительного, что нашему Революционному обществу кажутся незаконными и узурпаторскими конституция и правительство их страны, церковь и государство; они с энтузиазмом смотрят на Францию, и напрасно напоминать им о том, что было заложено нашими предками, об основных законах страны, об английской конституции, достоинства которой подтвердил многолетний опыт, рост общественного благосостояния и процветание народа. Они презирают опыт, считая его мудростью невежд. Они закладывают мину, которая разом взорвет все древние образцы, все обычаи, хартии, парламентские акты. Эта мина — права человека.

Идет ли речь о подлинных правах человека! О! я далек от мысли о возможности отрицать их в теории, да и на практике я готов всем сердцем поддержать реальные права человека. Отвергая фальшивые претензии, я вовсе не собираюсь порочить действительные права, которые не имеют с ними ничего общего. Если гражданское общество было создано для блага человека, то он имеет права на все преимущества, которыми это общество обладает. Это благодетельный институт; и сам закон, если он действует в соответствии с принятыми правилами, не что иное как благодеяние. Люди имеют право жить по этим правилам, имеют право на справедливость, на исполнение политических должностей в государстве и на занятие другими профессиями. Они имеют право на продукты производства и на средства, позволяющие им сделать это производство доходным; они имеют право на наследование имущества родителей; на воспитание и обучение детей; на наставление при жизни и утешение в смерти. Человек имеет право работать для себя, не вредя другим; и вместе со всем обществом имеет неоспоримое право на часть общего достояния. Но в этом партнерстве все люди имеют равные права, но не равное имущество. Тот, кто вложил в общий фонд шестьсот фунтов, имеет право получить сумму, пропорциональную его вкладу. Но он не имеет права на равный дивиденд с основного капитала и соответственно на часть власти и определение направления, в котором, по его мнению, должно действовать государство. Что же касается прав на раздел власти, руководство государственными делами, я всегда буду утверждать, что они лишь формально входят в число прямых и основных прав человека в гражданском обществе. Если гражданское общество является результатом договора, этот договор должен служить для него законом; от этого договора зависят все ограничения и применения конституционных норм, принятых на его основе. Законодательная и исполнительная власть — его создания. Никакой иной порядок вещей в этом случае невозможен. Как можно требовать что-либо, не заложенное как право в условиях договора, принятого гражданским обществом? Или требовать прав, которые обществом полностью отвергаются?

Один из первых мотивов гражданского общества, который стал его основополагающей нормой, — утверждение, что «ни один человек не может быть судьей в собственном деле». Уже одно это лишает человека его естественного права, которое принадлежит ему вне зависимости от договора, т.е. самому судить и отстаивать свои интересы. Он должен отказаться даже от самозащиты — этого первого закона природы. Люди не могут одновременно пользоваться правами цивилизованного государства и государства нецивилизованного. Чтобы сохранить свободу, они должны полностью отдать ее на общее хранение.

Правительство создается не для защиты естественных прав человека, которые могут существовать и существуют независимо от него, сохраняя свое в высшей степени абстрактное совершенство; но это абстрактное совершенство — их практический недостаток. Имея право на все, люди хотят получить все. Государство — это мудрое изобретение человечества, предназначенное для обеспечения человеческих желаний. Люди имеют право на то, чтобы эта мудрость была направлена на удовлетворение их потребностей, Но государство требует, чтобы они сдерживали свои страсти и желания. Общество требует не только ограничения потребностей индивидуумов, но чтобы и в массе посягательства людей пресекались, их воля управлялась, а страсти сдерживались. Все это возможно только при наличии Власти, стоящей вне их, которая при выполнении своих функций не будет подвержена тем же страстям и желаниям, которые сама обязана подавлять и подчинять. В этом смысле ограничение так же, как свобода, должно быть включено в число прав человека. Но поскольку представления о свободе и ограничениях меняются в зависимости от времени и обстоятельств, возможно бесконечное количество модификаций, которые нельзя подчинить постоянному закону, то нет ничего более бессмысленного, чем обсуждение этого предмета.

Как только вы что-то исключаете из полноты прав человека, как только в них привносятся искусственные ограничения, тотчас государственное устройство, конституция государства и разделение властей становятся делом сложного и тонкого искусства. Оно требует глубокого знания человеческой природы и человеческих потребностей. Государство нуждается в укреплении своих сил и в лекарстве от своих болезней. Ни того, ни другого не дает дискуссия о правах человека. Какая в ней польза, если она не обеспечивает человека ни пищей, ни медицинской помощью? Проблема состоит в том, как их получить и как ими распорядиться. В таких случаях я всегда советую обращаться к услугам фермера или врача, а не профессора-метафизика.

Наука о государстве, его обновлении или реформировании ничем не отличается от любой экспериментальной науки, ей нельзя научиться а priori. И познается она не за один день. То, что вначале казалось никуда не годным, через длительное время может дать великолепные плоды. И напротив, прекрасный план, удачно начатый, может привести к плачевным и постыдным результатам.

В государстве действуют множество темных и скрытых сил, и те из них, что на первый взгляд не заслуживают внимания, могут стать причиной будущего несчастья или, напротив, благополучия. Наука управления, предназначенная для достижения практических целей, требует от человека опыта, для которого подчас мало целой жизни, и он должен с величайшей осторожностью приступать к работам по сносу общественного здания, которое в течение веков отвечало своему назначению, и с еще большей осторожностью — к возведению нового, особенно когда перед нами нет модели, доказавшей свою полезность.

Теоретические права человека входят в обыденную жизнь подобно световому лучу, проходящему сквозь плотную среду по прямой и по законам природы отражающемуся под углом. Действительно, в огромной массе страстей и интересов права человека претерпевают такое разнообразие преломлений и отражений, что теоретические споры о них становятся абсурдом. Человеческая природа сложна и запутанна, общественные интересы тоже сложны чрезвычайно, и, значит, нет такого политического направления, нет такой власти, которая устраивала бы каждого. Когда я слышу о простоте плана, целью которого является новое политическое устройство, я не могу отделаться от мысли, что его изобретатели не знают своего ремесла или пренебрегают долгом. Идея простого политического устройства изначально порочна, чтобы не сказать больше.

Права, о которых толкуют теоретики, — это крайность; в той мере, в какой они метафизически правильны, они фальшивы с точки зрения политики и морали. Права людей в государстве — это преимущества, к которым они стремятся. Но эти преимущества всегда колеблются между добром и злом, иногда их можно найти в компромиссе того и другого. Политический разум действует по принципу расчета: он складывает, вычитает, умножает и делит не метафизические, а реальные нравственные наименования.

Ваши теоретики всегда софистически смешивают права людей с их возможностями, и пока возможности и права — одно и то же, они вместе несовместимы с добродетелью, и с первой из добродетелей — благоразумием. Люди не имеют права на то, что не благоразумно и не является для них благом. Эти профессора, поняв, что их крайние принципы и политические схемы нельзя применить к состоянию мира, в котором они живут, часто легко отказываются от них ради тривиальной выгоды. Но есть среди них люди более стойкие, их трудно соблазнить отказаться от своих излюбленных проектов, и они постоянно стремятся к изменениям государственного устройства или церкви, а подчас и того и другого.

Они придают своим рассудочным проектам огромную ценность, и, не уважая современное государственное устройство, равнодушно относятся к возможности его совершенствования. Они не видят вреда в порочном управлении делами общества, напротив, они считают, что эти пороки создают благоприятные условия для революции. Достоинства и недостатки людей, их поступки и политические принципы рассматриваются ими лишь с одной точки зрения — насколько они способствуют или препятствуют их планам всеобщих перемен. Поэтому в одно время они поддерживают привилегии сильных, в другое — самые безумные демократические идеи свободы и переходят от одного к другому, не считаясь ни с чем, кроме своих интересов.

Франция сейчас переживает кризис революции, связанный с переходом от одной формы правления к другой, но Вы не можете не видеть, что настроение людей находится в таком же состоянии, что и страна. С нашей точки зрения, оно воинственное, с Вашей — торжествующее, и Вы знаете, на что они способны, когда им позволяют взять власть, соизмеримую с их желаниями. Я не собираюсь подтверждать свои наблюдения характеристикой некоторых людей. Нет! я далек от этого. Я не собираюсь конкурировать с людьми, исповедующими экстремальные принципы, которые, прикрываясь религией, учат опасной и необузданной политике. Что более всего возмущает в этой революционной политике — то, что она искушает и ожесточает души, чтобы подготовить их к ужасным ударам, которые возможны в экстремальных случаях. Но поскольку этих случаев может и не быть, пороки души и нравственные болезни оказываются неоправданными и не служат никаким политическим целям. Эти люди так увлечены теорией прав человека, что забыли о природе. Не открывая нового пути к разуму, они преграждают тот, что ведет к сердцу; они извратили все привязанности человеческой души, сострадание и доброту.

Проповедь, произнесенная в Олд Джюри, проникнута тем же духом. Заговоры, массовые побоища, убийства кажутся некоторым людям незначительной ценой государственного переворота. Спокойное, бескровное реформаторство кажется им плоским и пресным. Им нужна перемена декораций, великолепные сценические эффекты, спектакль должен поражать воображение, ставшее ленивым за шестьдесят лет спокойствия и мира, безопасности и процветания. Все это наш проповедник находит во Французской революции, по поводу которой он разразился таким восторженным монологом:

«Какой насыщенный великими событиями период! Я благодарен Богу, что живу в это время; я мог бы сказать: Господи, отпусти ныне раба своего с миром, ибо глаза мои узрели спасение. Мне удалось видеть распространение знания, которое победило все предрассудки и заблуждения. Я дожил до того времени, когда права людей были поняты лучше, чем когда-либо; когда народы страстно возжелали свободы, саму идею Которой они, казалось бы, утратили. Я дожил до времени, когда увидел тридцать миллионов человек, решительных и возмущенных, отвергших рабство с презрением, громко требующих свободы. Я видел их короля, ведомого с триумфом и самого сдавшегося на милость своих подданных».

Прежде чем продолжить, я хочу заметить, что д-р Прайс несколько переоценивает великие достижения Просвещения. Предыдущее столетие, кажется мне, было не менее просвещенным; триумф, который так льстит д-ру Прайсу, происходил и в другом месте, и некоторые великие пророки той эпохи с не меньшим жаром, чем он, принимали участие в событиях, аналогичных тем, которые происходили во Франции. Я имею в виду короля Карла, привезенного в Лондон на суд. И предтеча д-ра Прайса, д-р Питере, заключая долгую молитву в королевской церкви Уайтхолла, сказал: «Я молюсь и проповедую здесь двадцать лет; но сегодня я могу сказать вместе с Симеоном: Господи, отпусти ныне раба своего с миром, ибо глаза мои узрели спасение», Питерсу не помогла его молитва, он отправился к праотцам не так скоро, как просил, и отнюдь не с миром. Он сам стал жертвой того триумфа, которому способствовал. Во время Реставрации с этим беднягой обошлись слишком сурово. Но мы обязаны отдать должное его памяти и страданиям, ибо его рвение победило все «предрассудки и заблуждения», которые могли бы помешать делу, которому он служил, а также тем, кто идет вслед за ним и повторяет его слова в наше время, внесшее столь исключительный вклад в изучение прав человека, не говоря уже о славных последствиях этого изучения.

Я возвращаюсь к монологу нашего пророка в Олд Джюри, который отличается от молитвы Питерса только местом и временем, но полностью совпадает по духу и букве со сказанным в 1648 году. Революционное общество — эти создатели правительств, героическая шайка упразднителей монархий, выборщики суверенов, ведущие королей к триумфу, гордые сознанием выполненного долга по распространению знания, выслушав своего проповедника, отбыло из церкви в лондонскую таверну, где все тот же неутомимый д-р Прайс, который выпустил еще не весь пар, предложил написать поздравительный адрес, и передать его с лордом Стэнхоупом французскому Национальному собранию.

Я нахожу, что проповедь профанировала прекрасные и пророческие слова молитвы, обычно называемой «nunc dimittis» и связанной с первым появлением в храме нашего Спасителя, отнеся их к самому ужасному, чудовищному и горестному спектаклю, который когда-либо взывал к состраданию и возмужанию человечества.

Античеловечная и безбожная суть «ведения короля с триумфом», вызвавшая такой восторг у нашего проповедника, не может не шокировать нравственное чувство каждого порядочного человека. Несколько англичан, присутствовавших при этом триумфе, были потрясены и возмущены. Спектакль более походил на процессию американских индейцев, вступающих в Онондагу после ужасных убийств, которые они называют победами, несущих скальпы и ведущих пленников, сопровождаемых женщинами столь же свирепыми, как они сами, чем на триумфальное шествие воинственного, но цивилизованного народа, — если вообще цивилизованные люди способны на триумф над поверженными и страдающими.

Это, дорогой сэр, не было триумфом Франции. Я уверен, что Вас как француза это событие преисполнило стыдом и ужасом. Думаю, что Национальное собрание само оказалось в унизительном положении, будучи не в состоянии наказать авторов этого триумфа или его действующих лиц. […] Его осуществляли люди, для которых естественная гуманность и сочувствие — предрассудки и невежество, достойные вызвать лишь насмешку. Чуткое отношение к личности рассматривается ими как предательство по отношению к обществу. И чем совершеннее становится их свобода, тем беззащитнее собственность. Планы будущего прекрасного общества задумываются среди убийств, побоищ, конфискаций; под флагом закона люди, которые должны быть судьями, становятся убийцами, создаются проекты новых трибуналов для новых поколений граждан. И в этих обстоятельствах некоторые из членов Национального собрания считают возможным утверждать, что государственный корабль Франции быстрее, чем когда-либо, следует прямым курсом к возрождению. Следовало бы добавить, что его несет сильный ветер, поднявшийся после убийств и предательств, предшествовавших «триумфу». […]

Возможно, король Франции постарается забыть эти события. Но история, которая скрупулезно фиксирует все наши поступки и внимательно следит за судьбами монархов, не забудет ни этих событий, ни предшествующей эпохи галантности и щедрости в отношениях между людьми.

В истории будет записано, что утром 6 октября 1789 года король и королева после неразберихи, тревоги, страха и убийств, публично получив гарантию безопасности, удалились в свои апартаменты и позволили себе несколько часов передышки и беспокойного сна. Внезапно королеву разбудил голос часового, стоящего у ее дверей; он кричал, чтобы она спасалась, — это было последнее доказательство верности: на него набросились, и мгновение спустя он был мертв. Банда злодеев и убийц, пахнущих только что пролитой кровью, ворвалась в покои королевы, и сотни ударов штыками и кинжалами обрушились на ложе, с которого преследуемая женщина едва успела соскользнуть почти голая и броситься через тайный ход, ища спасения у ног супруга и короля, жизнь которого в этот момент тоже не была в безопасности. Затем король и королева с несовершеннолетними детьми (еще совсем недавно бывшими гордостью и надеждой великого и великодушного народа) были вынуждены покинуть свое убежище в великолепнейшем в мире дворце, откуда они вышли, пробиваясь между грудами изувеченных кровоточащих тел, утопая в крови, пролитой во время побоища. Отсюда их заставили отправиться в столицу их королевства. Из немногих уцелевших во время этой ничем не спровоцированной и не вызвавшей сопротивления резни выбрали двух молодых дворян, служивших в королевской гвардии. При полном параде, выстроенном на большом дворцовом плацу для приведения приговора в исполнение, и огромном стечении народа несчастных поволокли к плахе и отрубили им головы. Эти головы, поднятые на пики, открывали и направляли шествие, мимо которого медленно проезжал кортеж с коронованными узниками, сопровождаемый ужасными проклятьями, грязными оскорблениями, среди безумных танцев и пронзительных воплей, испускаемых отвратительными адскими фуриями, принявшими вид гадких женщин. После того как в медленной пытке двенадцати миль, растянутых на бесконечные шесть часов, король и королева каплю за каплей испили горечь, большую, чем горечь смерти, они были взяты под стражу, состоящую из тех самых солдат, которые вели их к знаменитому триумфу, и заключены в одном из старых парижских дворцов, превращенном в Бастилию для королей.

И подобный триумф надо было освящать у алтаря? упоминать в благодарственных молитвах? преподносить человечеству с трепетом и восторженными восклицаниями? Уверяю Вас, что ужасным оргиям в Париже аплодировали только в Олд Джюри, в нашей стране они вызвали энтузиазм у очень немногих. […]*
*Я привожу здесь отрывок из письма, которое ходит у нас по рукам и написано свидетелем события, который был одним из самых честных, просвещенных и красноречивых членов собрания.

ВЫДЕРЖКА из «Второго письма другу» г-на де Лалли-Толландаля.
Поговорим о решении, которое я принял; с моей точки зрения, оно совершенно справедливо. Ни этот преступный город, ни еще более преступное собрание не заслуживают справедливости; но я думаю, что те, кто подобно Вам разделяют мои мысли, меня не осудят. Клянусь Вам, что мое здоровье разрушено; но если даже забыть об этом, я более не в силах выносить тот ужас, который вызвала во мне эта кровь — эти головы — эта почти задушенная королева — этот король, влекомый, как раб, и въехавший в Париж в сопровождении убийц, несущих перед ним головы его несчастных телохранителей. Эти коварные янычары, эти убийцы, эти женщины-каннибалы, этот крик «Всех епископов на фонарь!» в момент, когда король въезжал в свою столицу в карете вместе с двумя епископами! Я видел ружейный выстрел по одной из колясок королевы. Господин Бейли назвал этот день «прекрасным». Утром собрание хладнокровно сказало, что считает для себя недостойным в полном составе сопровождать короля. Господин Мирабо безнаказанно заявил в собрании, что государственный корабль, не встречая препон на своем пути, на полной скорости устремился к своему возрождению.

Господин Барнав смеялся вместе с ним, когда вокруг них разливалось море крови. Добродетельный Мунье чудом ускользнул от двадцати убийц, которые хотели присоединить его голову к своим трофеям. Все это заставило меня дать клятву, что я более ногой не вступлю в эту пещеру антропофагов (Национальное собрание), где я уже не в силах возвысить свой голос и напрасно делал это в течение шести недель. Я, Мунье и все честные люди, которые из последних сил старались делать добро, собираются выйти из него. Я не боюсь и краснею при мысли о том, чтобы защитить себя. Я считаю, что народ менее виновен, чем те, кого пьянят его ярость, крики, аплодисменты, приводящие меня в дрожь. Возмущение, ужас, конвульсии, дурнота, которые вызвал у меня вид крови, заставили меня уступить. Не страшит одна только смерть, ею бравировали не однажды, когда она могла бы быть полезной. Но никакие силы под небесами, никакое мнение, общественное или частное, не имеют права приговаривать меня к бесполезным страданьям, к тысячам пыток в минуту, к гибели от отчаянья и гнева среди триумфа преступлений, которые я не могу остановить. Пусть меня вышлют, конфискуют мое имущество. Лучше я буду пахать землю, но их больше не увижу. Таков мой приговор. Вы можете читать мое письмо, показывать, давать переписывать; тем хуже для тех, кто его не поймет (Пер. с фр.).

Как видите, у этого военного человека нервы оказались слабее, чем у штатских господ из Олд Джюри. Господин Мунье, о котором рассказывается в письме, — человек честный, добродетельный и талантливый и, следовательно, тоже эмигрант.

Что касается меня, сэр, то должен Вам признаться, что страдания людей высокого ранга, и в особенности слабый пол, красота и любезность потомков многих королей и императоров, нежный возраст королевских детей, нечувствительных, благодаря малым летам и невинности, к жестоким оскорблениям, которым подвергаются их родители, немало добавляют к моим чувствам, когда я думаю об этом печальном событии.

Я слышал, что августейший монарх, который был главным объектом триумфа нашего проповедника, не только много пережил, но был глубоко удручен этим позорным случаем. Как мужчина он, естественно, чувствовал ответственность за супругу и детей, за преданных ему гвардейцев, которых хладнокровно убивали в его присутствии; как монарх он был удивлен странной и пугающей переменой, происшедшей с его подданными, он более беспокоился о них, чем о себе. Его поведение доказывает его человечность и подтверждает мужество. Мне крайне неприятно об этом говорить, но король оказался в таком положении, что трудно кого-либо заподозрить в преувеличении его достоинств.

Я слышал, и радовался услышанному, что королева, другой объект триумфа, выдержала этот день (надо сказать, что созданные для страданий умеют страдать) и что она переносит все последующие дни — заточение супруга, собственный плен, изгнание друзей, оскорбительное обращение и весь груз несчастий — со спокойным терпением, с достоинством, подобающим ее рангу и происхождению, как дочь повелительницы, известной своим благочестием и мужеством; говорят, что в ней есть величие римской матроны. Я надеюсь, что до последнего момента она будет выше своих несчастий, и если ей суждено погибнуть, она не погибнет от неблагородной руки.

Прошло уже шестнадцать или семнадцать лет с той поры, как я видел королеву Франции, тогда еще жену дофина, в Версале; несомненно, никогда доселе не появлялось там существо столь восхитительное; она едва вступила в эту сферу, украшением и отрадой которой стала; я видел ее в момент, когда она только всходила над горизонтом, подобная утренней звезде, излучающая жизнь, счастье и радость. О, какие перемены! Какое сердце нужно иметь, чтобы без волнения наблюдать такой взлет и такое падение! Мог ли я думать, когда видел, как она принимала знаки уважения и восторженной почтительной любви, что ей когда-нибудь придется носить и таить в груди противоядие, позволяющее мужественно противостоять самым ужасным катастрофам! Мог ли я вообразить, что доживу до того времени, когда увижу, как галантная нация, нация людей чести и кавалеров, обрушит на нее такие несчастья! Я думал, что десять тысяч шпаг будут вынуты из ножен, чтобы наказать даже за взгляд, который мог показаться ей оскорбительным. Но век рыцарства прошел. За ним последовал век софистов, экономистов, конторщиков, и слава Европы угасла навсегда. Никогда, никогда больше мы не встретим эту благородную преданность рангу и полу; этого гордого смирения, повиновения, полного достоинства, подчинения сердца, которое в рабстве сохранило восторженный дух свободы. Щедрость, защита слабых, воспитание мужественных чувств и героизма — все разрушено. Они исчезли — эта чувствительность к принципам, строгость чести, которая ощущала пятно, как рану, которая внушала отвагу и в то же время смягчала жестокость, которая оживляла все, к чему прикасалась, и при которой даже порок утрачивал половину зла и грубости.

Чувства и мысли, составившие целую нравственную систему, коренились в древнем рыцарстве; сам принцип внешне претерпевал изменения, ибо менялись условия человеческой жизни, но он продолжал существовать и оказывал свое влияние на длинный ряд поколений, сменяющих друг друга, вплоть до нашего времени. Если он полностью исчезнет, то, боюсь, потеря будет огромной. Именно он был отличительной чертой современной Европы. Именно он придавал блеск любым формам правления, еще со времен азиатских империй и, может быть, государств античного мира в период расцвета. Этот принцип, не покушаясь на ранги, обеспечивал благородное равенство, проходившее через все грани социальной жизни. Благодаря ему, короли свободно и дружески обращались со своими подданными, а те относились к королю без подобострастия. Без усилий и сопротивления этот принцип гасил вспышки высокомерия и гордости, обязывал монархов прислушиваться к общественному мнению, заставлял строгие власти вести себя корректно, давал понять, что манеры могут быть важнее законов.

Но сейчас все изменилось. Все привлекательные иллюзии, которые делали власть великодушной, повиновение добровольным, придавали гармонию разнообразным жизненным оттенкам, внушали чувства, украшающие и смягчающие частную жизнь, — все они исчезли от непреодолимого света разума. Все покровы, украшающие жизнь, были жестоко сорваны; навсегда были отброшены все возвышенные идеи, заимствованные из запасов нравственности, которые владели сердцами и были предназначены для сокрытия человеческих недостатков. Они были объявлены смешными, абсурдными и старомодными.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: