Грубое вмешательство

«Онегин, я с кровать не встану…»

Здравствуй, секс, здравствуй, брак. Вам, пожалуйста, налево, а вам направо. Рассаживайтесь поудобнее. Посмотрите внимательно друг на друга: вы теперь долго не увидитесь.

При встрече вы можете друг друга съесть, вот в чем беда.

Давайте я расскажу вам сказочку.

Жили когда-то две семейные пары. Ненавижу вводить новые персонажи и лица, поэтому давно уже почти не смотрю кино: их и так бесконечно много. Старыми тоже обойтись довольно трудно. Хотя, с другой стороны, проблемы-то общечеловеческие, так что брать можно кого угодно. Так что предположим, жили- были в соседних имениях Евгений Онегин со своей женой Татьяной и Владимир Ленский со своей женой Ольгой. Давно уже отгорели между ними всякие дурацкие юношеские разборки, и крепкая дружба заняла место ссор и ревности. Они поженились лет пять-семь назад, уже подростали дети, и была их жизнь проста и счастлива.

Ну, разве что ни те, ни другие супруги друг с другом не спали.

Не хотелось.

Никакой психологии! Мы не знаем, почему так было. Просто как-то так вот было. Прекрасные были семьи, но секса в них не было. Остановимся перед завесой тайны и не будем залезать в их постели, чтобы посмотреть, что там и как.

Не будем. Но мы можем послушать разговор друзей-мужчин на выезде. Ну, там, на охоте, на пьянке, или на выезде в губернский публичный дом.

"Что, брат Ленский, опять жена достала?"

"Да, брат Онегин, и не говори. Мне дом родной не мил. И в спальне крокодил".

" Ах, Ленский, а ведь жена твоя — милашка! Я б с удовольствием за нею приударил!"

" Так и приударяй, а я — слуга покорный! Так ревностью достала — мочи нет! Ведь я же верный муж, Онегин, посмотри! А что служанки нравятся порой, или цыганки там какие — ну, ерунда ведь, дорогой! Я говорю: да хрен с тобой, давай мы сами поиграем — ну, будто ты служанка или кто… "Ах, грязный ты мужлан!" — она мне восклицает. "А я чиста, и вот супружеское ложе — я в чистоте его храню!" Храни, храни, и вправду так оно уж чисто — забыл, когда мы трахались на нем!"

"Быть может, ты ей поводы даешь для ревности большие?"

"Не зли меня, Онегин, бог с тобой. Меня ты знаешь — я горяч порою, так ты таков же. Вся разница меж нами — что я пытаюсь быть с ней честным, с Ольгой. Ведь хочется, чтоб вправду — друг сердечный! Мой милый, милый друг сердечный!

как в песенке поется. Ты ж своей спокойно и безбожно врешь. Я удивляюсь, как Татьяны чуткой сердце ей правду не нашепчет — боже мой!"

"Да брось, мой друг, какую правду? Что ездим мы с тобою к проституткам? Иль правду о кредитах в банке? Она ведь знать не хочет ни того, ни этого. Сидит себе спокойно у окошка, на речку смотрит…"

"Да, большой романтик — твоя Татьяна. Только так грустна… Бывает, посмотрю в ее глаза — и сердце замирает".

" Да, кто б ее расшевелил, Татьяну эту… А ведь когда бываешь ты у нас, она счастливее становится на вечер. Уж это точно. Твои истории потом припоминает, и шутки… Я тебя прошу: ты заезжай почаще к нам домой. Хоть с Ольгой и с детьми, хоть сам собой. Со мной она лишь злится, а с тобой — с тобой она оттаивает сердцем. Татьяна, милая, гордячка, злюка!… "

Ах, долгие российские просторы, любая дорога — дальняя, времени вволю! Едут двое мужчин, оба сильные и страстные, как эти северные стихии — Лена! Онега! А с женами своими совладать не могут.

Прошло много-мало времени. Все по-прежнему, то в сердцах холод, то в телах. Люди любят друг друга, а делают друг другу больно. Все реже Онегин и Ленский живут в своих домах, все чаще куда-то скачут. Сестры плачутся друг дружке, крестьяне носят оброк, дети растут, погода — а, и погода дрянь! Вот погода уж точно могла бы быть получше!

Долго ли коротко, да только настала у Ленского с Ольгой совсем плохая пора. Попробовали они съездить в путешествие, но через месяц вернулись, злые и растревоженные. Ольга Владимира заела, он уехал от нее, где-то растратил или проиграл деньги, она его еще пуще заела уже по этому поводу — и так по нарастающей. Был Владимир поэтом, духом, может, и сильный, да телом слаб — вот и слег в горячке. Вот уж когда он слег, настал в их доме мир. Это который худой лучше доброй ссоры.

Уже третий день лежал Ленский в горячке, когда в дом их пожаловал изрядно выпивший Онегин.

«Ого! А почему ко мне гонцов не слали? Привез бы вам отличные средствА! И от горячки, и от глупых мыслей! Ах, Ленский, как ты похудел! Глаза ввалились! Друг мой, так нельзя! На свете этом есть еще прелЕсти! Приятные для глаза и ума вещицы! даже и для рук! Вот Оленька, прелестная собою! Хозяйка милая, я к вам, со мной вино! Прошу со мною разделить сей вечер!»

«Горячке это разве не помеха?» — спросила Ольга.

«Помеха! Я, мое вино, и этот вечер распрекрасный — помеха и конец дурной горячке!»

И так далее, Онегин был весел, словохоотлив, и хозяева расслабились вместе с ним. Выпили изрядно, но не до помутнения. У Онегина, кажется, было что-то на уме, к чему он шел как будто танцевальными фигурами. Он подчеркнуто красиво и приятно ухаживал за Ольгой, и ей это нравилось. В сторону мужа она и смотреть не хотела. В жарко натопленном доме Онегин расстегнул рубашку и разглагольствовал о том, что самое лучшее, когда человек здоров, силен и счастлив, а лучше и богат, и что именно такой завет дал человеку Г осподь Бог, и когда человек пытается уклоняться от этого, он не просто страдает, а вот именно глупо и непослушно страдает, и ничто его к страданиям не принуждает, кроме собственной воли.

«Брат Ленский, милый ты мой человек, смотрю я на тебя — несчастье из несчастий! Ты дворянин, а сам похож на битого крестьянина. Что ж за холера тебя губит? Но я, признаться, отношусь к тебе с великим уважением, и думаю, что это все ты сам с собою сотворяешь. Никто другой не властен на тобою! Не знаю, почему так нравится тебе несчастным становиться и забитым — но уважение мое мне говорит: то воля Ленского! Таким лежать тут бледным в сорочке грязноватой и стонать — то воля Ленского! И что, мой друг, с ней делать? Своей, другою волей? Я долго думал раньше над всем этим, но нынче просто пьян, и думать не могу. Ты доверяешь мне, мой друг? Хочу тебе урок я преподать. Мне кажется, полезный для здоровья».

Владимир (уже тоже повеселевший) подтвердил, что Евгению совершенно доверяет, и готов на любой урок.

Даже Ольга вмешалась: «Поучи, поучи его, Онегин! А то уже смотреть тошно!»

«Погоди, красавица, не обижай больного! Хотя ведь это правда: смотреть и вправду тошно. По-честному, и мне. Итак, мой друг-несчастье, посмотри: вот ты лежишь, именье в запустении — я знаю, что говорю! — кредит потрачен, жёнка недовольна, в журналах не печатался ты — год? Два? Три? Ведь это вправду странно. Про обстоятельства ты мне не говори: я выше отмечал, что то твоя святая воля вот так вот жить. И что же? Ничего.

А вот-ка посмотри ты на меня! Давай, давай, больной, смотри, ведь я — твое лекарство! Ну-с, что же за лекарство, посмотрим.»

Онегин прошел к зеркалу.

«Красив! Здоров! Румянец на щеках! Сил столько, что могу. уу-ух! Друзья мои, позвольте снять рубашку! У вас так жарко. Хочу тебе я показать (и Ольге), как мускулы играют! Не могу — так силы много! Нет, ты пощупай, Ленский! И ты, прелестница моя! И денег много! Хвалиться глупо и нехорошо, но пьяным можно! Понимаешь, Ленский? Благоучтивость мне велела прятать, но пьянство открывает, как всё есть на самом деле! Ты, друг мой, ведь не в обиде на меня?»

И Ленский заверил, что нет. Ему и вправду нравился Онегин, и мускулы его, отточенные светом лампады, и бурные речи, в которых нельзя было не увидеть правды.

«А что ж тебе, Оленька, я нравлюсь?» — спросил Онегин.

«Нравишься», — сказала Ольга.

«И ты мне нравишься, моя душенька. Сколько лет уже смотрю на тебя — все налюбоваться не могу. Это мне не от вина так хорошо, это оттого, что ты глядишь. Ну-ка, иди, садись ко мне на колени!»

«А можно?» — Ольга повернулась к мужу.

«Да уж иди, коли хочешь!» — махнул рукой тот.

«А хочу!» — и Ольга прыгнула на колени к Онегину.

Следующие полчаса Онегин качал Ольгу на коленях и что-то шептал в ухо. Ольга смеялась. А Ленский смотрел на них и испытывал многие чувства. Ревности, кажется, не было в нем. Гораздо сильнее задевали его слова Евгения, и он все силился понять их внутреннюю правду. Счастье жены ему тоже нравилось — вечно недовольное лицо, которое она обращала к нему уже несколько месяцев, смерть как надоели.

«А знаешь, брат, — вдруг обратился к Владимиру его друг, — мы тут с Ольгой хотим прокатиться. По снежному лесу! Тебя позвали бы с собой, но ведь с тобой горячка! Она нынче твоя подруга! Но без благословенья твоего, конечно, никуда мы не поедем. Что ж, Ленский?»

«Что ж, Ленский?» — повторила Ольга.

«Езжайте, Бог с вами», — сказал Владимир.

«Неужто отпускаешь?» — спросила жена.

«Друзья мои, вы самые близкие мне люди, и коли счастье вам — так и мне счастье. И вот еще. Ты, Оленька, замучила меня своею ревностью. Все время так выходит, как будто я ужасный ветрогон, изменщик, грязная скотина, а ты такая ангелица, чистота, сама невинность! И я рад, что вижу сейчас наружи ту правду, что понял и чувствовал раньше. Мы одинаковы с тобой, и это же прекрасно! И я надеюсь, что теперь ты тоже будешь это знать, и ревности не будет больше в нашем доме! Вот это было б драгоценное лекарство! Так что езжайте!»

И Владимир, уставший от длинной речи, откинулся на подушку.

Онегин подошел к нему:

«Спасибо, друг! Так выздоравливай быстрее!»

«Я лень, ты — нега!» — ответил ему Ленский. «До встречи!»

Что же добавить к этой сказке? Разве продолжение. Ленский быстро выздоровел, а как совсем поправился, поехал в Петербург налаживать дела. Дела его пошли, безусловно, лучше — хоть и не поступив на постоянную службу, добился он в свете признания и важных финансовых выгод. О новом сборнике его стихов восторженно писал Белинский. в общем, Ленский, что называется, принял урок. Разве что поднять имение у него еще долго не получалось.

Онегин сохранил с ним дружбу; с Ольгой же скорее ее потерял. Они по- прежнему нередко виделись, но Ольга предпочитала говорить с ним разве мельком и на самые поверхностные темы. В ее глазах все происшедшее той ночью было ужасной ошибкой, в которой виновато вино и злая воля рока. Она замкнулась в своем доме и хозяйстве пуще прежнего. Муж чаще жил в Петербурге, она выбиралась туда редко.

Она училась у Татьяны сидеть у окна и смотреть, как осенние Пушкины улетают в теплые края, на прощание красиво курлыча. Татьяна же по-прежнему явно привечала Ленского (хотя бранила его за недостаток внимания к семье). Однажды, оказавшись рядом на прогулке, они заговорили о взаимной приязни, такой теплой и долгой, и Татьяна спокойно сказала, что видела бы в Ленском прекрасного и желанного любовника, кабы только он захотел того и взял на себя отвлечение внимания мужа. Когда Ленский заикнулся, что обманывать друга он не хочет, а напротив, хочет быть с ним открытым и честным, Татьяна сказала, что вот этого она ни в коем случае не допустит. «Знать об изменах Бог не велит», — сказала она, — «кабы я что-то о нем узнала — бросила бы и ушла в монастырь».

Так и осталось.

Болюшко (Олины боли)

Бесчисленны живые существа, и бесконечны их страдания. Я бы не назвал себя особым любителем лазить в такие дела. Почти все они, как правило, нарисованы на куске старого холста, то есть придуманы особым состоянием сознания и требуют постоянной подпитки. Такой подпиткой может быть и так называемая работа по излечению страданий. Он страдает, чтобы плакать, ты его греешь, ему нравится, и чтобы еще погреться, он страдает и плачет.

Благодарю покорно. Я лучше на солнышке поваляюсь.

Бывают, конечно, в этой ограниченной земной жизни и «свои» страдания, мучения близких существ, которым хочется помочь и куда лезешь. Ну, я лезу.

Таких жестких случаев, как Олин, я видел мало.

Когда она приехала ко мне, а я встречал ее в на автостанции, то из автобуса выбежала ее пятилетняя дочка, и сказала: «Маме плохо». Я зашел в автобус и увидел Олю, которая сидела в кресле в застывшей, неестественной позе. Ее глаза были открыты, но зрачки почти полностью закатились вверх. Руки быстро и мелко дрожали. Она почти не видела меня, хотя ситуацию осознавала. Мы с водителем почти вынесли ее из автобуса. Маска ее лица время от времени искажалась гримасой боли и опять застывала.

Такие приступы повторялись у нее почти каждый день уже два месяца.

С тех пор, как ее выписали из психиатрической больницы.

Во второй раз.

Надо начинать сначала, с первого раза и раньше. Собственно, этим мы и стали заниматься тогда с Олей: раз в день мы садились под дерево в саду и она рассказывала мне свою историю. В остальное время она медленно двигалась, переживала свои приступы, и вообще демонстрировала яркие признаки глубокой депрессии. Главным оживлением был практически ежевечерний истерический скандал с дочкой (так, что я его слышал из соседнего дома).

Постепенно ее история «вошла в берега», и вот как оно примерно все обстояло.

Она была единственной дочкой в семье, из которой всегда хотела уйти куда подальше (там очень много скандалили). Получилось это в восемнадцать лет, когда она встретила своего Женю. Он был ее первым мужчиной, и скоро они поженились, и уехали далеко от дома. Родилась дочка Эля. Оля училась, работала. Она всегда была очень тихим человеком (я знал ее раньше), настолько тихим, что иногда бывало непонятно, есть она в комнате или нет. Такая скромная, незаметная, трудолюбивая — ну идеал! Пожалуй, единственным местом, где она «высовывалась», были картинки из кусочков тканей, которые она развешивала на стенки и дарила. У меня тоже на стене в доме была ее картинка.

Тихо-тихо, тихо-тихо. Да, всё было бы просто прекрасно, если б не вмешались эти — психологи! Почему-то Оля стала участвовать в долговременной психологической группе. Какой-то они странной ерундой там занимались. а! сказки анализировали. Снаружи вроде всё безобидно выглядело. Группа, кстати, была не моя, хотя ведущую я неплохо знаю.

Ох уж эти мне сказки!

Ох уж эти мне сказочники!

Для Оли группа стала отдушиной и главным интересом в жизни. Раз в неделю ей было очень мало, она старалась встречаться с ведущей и другими участниками и на стороне. Она впервые в жизни с кем-то всерьез говорила о жизненных устоях, о сексе, о том, что ей в жизни нравится, а что нет.

До добра такое не доводит.

И она сошла с ума.

Что-то я заерничался. Наверное, скучно мне пережевывать всю эту жвачку снова и снова. Ну какой надо быть тупой коровой, чтобы только к тридцати начать серьезно задумываться о том, что тебе в жизни нравится, а что нет?

Опять я гоню. А когда надо начинать? Хоть к тридцати — и то неплохо.

На меня, короче, вся эта предварительная история навевала скуку. Как и вся Олина жизнь, вроде добродетельная, а вроде никакая. Ну, понравился ей на той группе один мужчина. Женатый. Ну, влюбилась она в него.

Ах, влюбилась? жена и мать?

Ну конечно, да.

Вообще женщина, у которой был только один мужчина, представляет собой интересную психологическую пружинку. Она все думает: а как с другим-то мужиком? А они вообще какие?

Это даже если любит своего.

А если не любит.

Про Олю это очень трудно было бы сказать в то время. В том смысле, что она своего мужа, конечно, любила — как любят работу те, кто ее никогда не меняют. По факту. Или не любила. Ей, может быть, не с чем было сравнивать, в ее семье всегда было мало любви, а много «долга» и скандалов. Такой тихий у нее был голосок, что она и сама его вряд ли слышала. Наверное, не только голос горла, но и голос сердца. Любит — не любит — плюнет — поцелует.

В того мужчину она очевидно влюбилась, и вот когда это стало совсем очевидно, он, как нормальный человек, испугался. Он стал строить дистанцию, когда она страстно хотела ее сокращать.

Впрочем, я плохо представляю себе, что значит «страстно» в ее тогдашнем состоянии.

Ее страсти стали выражаться не в признаниях и полетах души, а в том, что она постепенно перестала есть и спать.

Так, в принципе, уходят из жизни.

«Ну, — говорят, — пока, жизнь! Что-то ты мне не очень понравилась. Какая-то ты — неудовлетворительная. Хреновая ты какая-то. Как тебя сделать получше — я не знаю, а что знаю, того боюсь. Так я лучше, того, пойду потихонечку. Глядишь, перерожусь как-то удачнее».

И тихонько уходят.

Опять я ерничаю, простите меня, пожалуйста. Корежит меня эта история. Раньше было скучно, сейчас станет страшно.

Неделю где-то она почти не ела и почти не спала. Никто не проверял — это с ее слов. Окружающие ничего особо не замечали. Пока однажды, после бессонной ночи, сон не стал настигать ее наяву. Это как осознанное сновидение, только наоборот. Она стала видеть, как всходит «ночное солнце». Как внутри нее растет плод, и это — будущий мессия. Заехавшего за ней отца она не узнала, это был чужой человек. А когда в приемном покое психбольницы ее спросили, какой сейчас год, она назвала год своего рождения.

Так начался ее первый «кризис», бредовые состояния. Мужа и прочих членов семьи она не узнавала. Дочку вроде узнавала, но считала, что та — наездница или коляска, а сама она — лошадь; поэтому она становилась перед дочкой на четвереньки и фыркала. Несостоявшийся любовник тоже приезжал к ней, и его она тоже вроде узнала, но упорно называла Иегудой (дело происходило в Израиле и поэтому не резало ничей слух; как никто вроде и не разглядел очевидного смысла).

Вообще в ее галлюцинациях, на мой взгляд, смысла было предостаточно. Самый центральный повторявшийся образ — что она рожает мессию или рождается сама — на мой взгляд, совершенно определенно означал перерождение ее личности.

Через несколько недель из больницы вышел во многом другой человек.

Хотя она была здорово ослаблена физически, энергия просто сочилась из нее. Она была полна новых планов. Она стала переделывать свою квартиру, учиться на водительские права, покупать новую одежду. С «Иегудой» у них было несколько очень ярких для них обоих встреч. Я не видел ее тогда, мне писали наши общие друзья. Все, впрочем, были слишком напуганы, чтобы видеть что-то хорошее. «Слава Богу, выжила». О родственниках и говорить нечего: они боялись теперь каждого ее шага.

На полтора где-то месяца хватило ее импульса новой жизни.

И постепенно он угас.

Никто вокруг «не хотел» новую Олю. Оля со своими собственными желаниями совершенно не вписывалась ни в собственную семью, ни в семью своих родителей. «Боясь» за нее, ей старались отрезать любые дела и свободы. Ну, и недо-любовник опять испугался («за свою семью») и перестал с ней встречаться.

И она сама погасла. Ей стало все равно.

Спустя два месяца после первой госпитализации наступила вторая. Это было уже совсем другое состояние. Никакого особого бреда, просто сплошная депрессия. В первый раз она очень старалась не глотать никаких таблеток. В этот раз ей скормили и вкололи немеряно антидепрессантов и кто-знает-чего-еще. Уже в больнице у нее появились состояния, когда она замирала и лицо сковывала мертвенная гримаса, а глаза уходили под лоб. Это продолжалось обычно пару часов и было — по ее рассказам — очень больно.

Так она и попала ко мне, сразу же исполнив свой коронный номер.

Пару недель я занимался с ней простым психоанализом. Мы восстановили ее жизнь, отношения с родителями (от которых она по-прежнему стремилась отдалиться, хотя принимала существенную помощь), с мужем (которого к этому времени она очень ощутимо не любила, а он — как выяснилось потом — уже вовсю встречался с новой женщиной, к которой вскоре ушел). Особой загадки нигде не было, но и жизни не было тоже. Я пытался расшатать ее «черноту», найти какие-то искорки желаний. Так выплыла основная метафора нашей работы: «три маски». Синяя, красная и желтая маски обозначали основные состояния души. «Синяя маска» была наполнена грустью и депрессией, и о ней Оля могла говорить часами. «Красная» обозначала деятельность, и кое-как она функционировала, хотя слабо. «Желтая» была призвана обозначить радость жизни, но о ней Оля только молчала. Я пытался пару раз разыграть театр этих масок; Оля отлично и подолгу играла синюю, малоубедительно и тихо играла красную, а на желтой замирала и сыграть ее не могла даже полминуты.

Что, собственно, и следовало ожидать.

Еще через недельку она меня мало-помалу порядком достала. Если я не напоминал ей о времени занятий, она на них не выходила. По хозяйству почти ничего не делала. Ни малейшей инициативы на занятиях не проявляла. Желтую маску играть отказывалась даже экспериментально. Ребенком почти не занималась, и та носилась одна по всей деревне.

Я понял, что если ничего не делать, то всё останется примерно там же.

У меня было стойкое ощущение, что Оля делает только ту работу, которая для ее депрессии безопасна, а как только появляется хоть малейшая надежда что-то изменить, она все убивает полной пассивностью. Мало того, что ее надо было тащить, она еще и тащить себя позволяла не везде. Так она отказалась (конечно, не активно, а просто дооолгим молчанием) заниматься психодрамой. Затем гипнозом.

Оставалась примерно неделя (дата ее отъезда была заранее оговорена), и отношения между нами довольно-таки испортились. Чем сильнее я настаивал, чтобы Оля хоть что-нибудь делала, тем сильнее она тормозила. А я, не будучи гуманистом (то есть любителем беспомощных жертв неизвестно чего), начинал рычать в ее сторону. Пока про себя.

В тот день, о котором я хочу рассказать, вечером ко мне должны были прийти гости. За пару часов до этого мы должны были устроить свою «сессию психотерапии», но Оля на нее не вышла. Когда я зашел к ней в комнату, она сидела в позе своего любимого приступа: глаза наверх, руки дрожат. Обычно подразумевалось, что в этих состояниях с ней не разговаривают. Но тут я заговорил. Сказал, что если мы ничего не будем делать, то все так и останется, и через несколько дней она уедет в прежнюю свою жизнь. Оля страдальчески морщила лицо и почти не отвечала. Я сказал: давай работать прямо сейчас. Она еле выговорила: я не могу, у меня приступ. Я сказал: по фиг приступ, я хочу поговорить с той частью твоей личности, которая насылает эти приступы. Она постаралась мне показать, что ни на что не способна. Но я сказал: разговаривать с тобой все равно особого смысла нету. Я хочу поговорить с источником приступов. Пусть она отвечает мне независимо от тебя. «Как?» «Да примерно так же, как она общается с тобой. Я буду задавать вопросы, и если ответ будет «Да», то боль будет усиливаться. Если «нет» — ослабляться. А ты будешь только показывать, боль сильнее или слабее».

Оля не выразила восторга от идеи, но на это я и не рассчитывал. С одной стороны, это известная идея идеомоторных и идеосенсорных ответов, используемых в гипнозе. С другой стороны, возможно, сигнал можно было взять не такой жестокий. Потому что на время я как бы объединился с болью против Оли. Когда она (в чем я не сомневался) стала «халявить» (говорить, что не различает сигнала), боль, по моей просьбе, била ее как током.

Через четверть часа разговор у нас наладился. Я разговаривал с некой частью личности фактически напрямую, минуя слабую Олину волю. У меня самого были по этому поводу довольно странные ощущения. Не знаю, на что это похоже — может быть, на то, как женщина в постели просит ее побить или разыграть изнасилование. Она как бы расщепляется на боль и страсть. Признаться, я не раз в таких моментах в жизни «тормозил» и не мог достойно сыграть роль насильника и садиста.

Но в этот раз всё получилось гораздо лучше.

Боль рассказала мне (ответами «да» и «нет», как в детских играх), что желать Оле вообще не положено. Нельзя. Что решение такое было принято в четыре года, когда она была на морском берегу с папой. Папа тонул, а когда вылез, то Оля попросила купить ей мороженое. Папа накричал на нее, и Оля решила больше вообще никогда ничего не хотеть. Аминь.

Не правда ли, редкостный бред? Под окном, между тем, собрались гости и звали нас к себе. Но я, конечно, постарался довести разговор до конца. А когда он закончился (боль «рассказала» про пляж и мороженое и затихла), я еще раз коротко повторил содержание этого рассказа Оле. Чтобы она сознательно его запомнила. Она сидела в кресле совершенно обалдевшая и измотанная.

На следующий день она, конечно же, сказала, что это всё чушь и быть такого не может. Мало того: она не поленилась поехать в город и позвонить родителям, чтобы спросить у отца, правда ли тот не купил ей мороженое после того, как тонул в море. Он заверил ее, что ничего подобного не было; наверное, подумал, что у нее очередной бред.

Мне, на самом деле, было неважно, как Оля относится к этому сознательно, и что там было двадцать пять лет назад на морском берегу. Я на каком-то уровне своему разговору с неведомой «частью» доверял значительно больше. Она была крепче и мудрее, чем «хозяйка». И раз она дала мне понять, что решение переменилось, то, значит, так и было.

Еще через день у Оли был приступ, который она пережила тихонько в своей комнате. Который был последним. Больше они никогда не повторялись.

Впрочем, когда она уезжала от меня, это было неочевидно. Чтобы приступов не было дня два-три, такое бывало и раньше. Когда она уезжала, самой ощутимой ее эмоцией была злость на меня. Я отвозил ее на своей машине, и на полдороге выяснилось, что она забыла документы. Если б это были какие-то вещи, то я, скорее всего, не стал возвращаться (еще и бензина было «под завязку»), но тут пришлось. Потом она «забыла» отдать мне деньги (которые передали за лечение ее родители), пришлось вспомнить мне, и она еле их нашла, чуть не опаздывая на свой рейс. Оно, в общем, обычное дело, еще сэр Ланселот жаловался, что самые серьезные попытки его убить предпринимали спасаемые принцессы. Но каждый раз немного удивительно и не очень приятно.

Впрочем, боль есть боль, и я понимал, что надавил на пару болевых кнопочек в ее характере. Чтобы жить, нужно двигаться — и тем тупым, которые не хотят двигаться по дороге желаний, приходится двигаться по сигналам боли. По большому счету, я не вижу особого выбора.

Год спустя, когда мы увиделись, Олю было не узнать. Она развелась с мужем, и после периода гулянок (она знакомилась по Интернету на одну-две встречи) познакомилась с очень симпатичным парнем. С которым до сих пор (уже несколько лет) и живет. Гораздо счастливее и здоровее, чем была раньше. Что интересно, если раньше работа у нее была совершенно идиотская (механическая и полу-рабская), то сейчас работа очень для нее удовлетворительная: она реставрирует картины. Так что это история оздоравливающего безумия, как ни крути. И моя роль осталась садистской только в моем личном воображении; для нее и всей ее семьи я — спаситель. Письмо, которое я передал ее родителям напоследок (о том, что Оле придется научиться хотеть и выполнять свои хотения), ее мама хранит в тумбочке у изголовья своей постели.

* * *

Легонький комментарий к одному аспекту этой истории.

Дети! Некоторые дяди говорят вам, что выполнять свои желания нехорошо. Что нужно выполнять желания других. Это очень красиво, но абсолютно нереально.

В маленькой частности, предположим, у нас есть желание одного человека помучить другого. Может быть, этот другой — постоянно манипулирующий своей супер-развитой слабостью — его очень сильно достал, и хочется его ударить. Например. Так бывает.

Это желание некрасиво. Это — дьявольское желание. Но что же мы будем с ним делать? Так вот, то же самое, что со всеми своими желаниями. Очень грубо — либо вытеснять и реализовывать тайно (от самих себя); либо принимать и реализовывать осознанно (для себя). У нас, у бедных человеческих существ, почти что нет других вариантов.

В первом варианте вы можете сохранить (внешне) "лицо", "мораль" и "профессионализм", но вытесненное желание "уйдет в подполье", и будет проявляться в вашей жизни неконтролируемо и не по адресу.

Во втором варианте у вас есть определенная осознанность, и вы можете контролировать способ и путь реализации желания. И тогда вы можете — о, хотя бы иногда — реализовать его творчески и на благо не только себе, но и внешнему миру. Если вы хотите, конечно, этого блага. И тогда даже страшная агрессия может быть реализована конструктивно.

Это верно в том частном случае, если моей движущей силой тогда было желание причинить Оле боль. Как знать? Нет, ну правда, как знать?

Hard Players

(вариант первый, «хамский»

В этой истории сплошь такие умные, взрослые, серьезные люди.

Итак, действующие лица и исполнители:

Секс-гуру — я.

Чудо-клиентка — Света.

Умный муж (остается за сценой) — Миша.

Всем нам лет по 30–35.

Сцена начинается там и тогда, когда еще вообще никто не подозревает, что может произойти. Живут себе Миша и Света, хорошая семейная пара. Много лет живут, довольно мирно и счастливо. Где у них особенно мирно, так это в постели. Они почти не спят друг с другом, уже давно. Как-то не тянет. Мишу еще как-то тянет, а Свету вообще нет. Ну и ладно, ну и живут. Однако такая ситуация камень точит.

И тут к ним в город приезжает «секс-гуру». Он устраивает психологические группы на какую-то такую тему типа «Мифология сексуальной жизни». И Миша приходит на презентацию группы. Часа два он смотрит на распинающегося меня, и по всей видимости, я ему нравлюсь. Таково его официальное мнение, когда он приходит домой. Он говорит жене: «Ведущий — умница. Продвинутый чел. Если хочешь, иди поучаствуй в его семинаре».

И вот Света действительно идет на семинар, и ей на этом семинаре очень нравится. А уж ведущий нравится — слишком. Она ему прямо об этом заявляет в конце: «Просто влюбилась!» Ну, ведущему приятно, но ничего особенного. Он вроде и сам в это время в себя влюблен.

Потом Света возвращается домой, и тут-то начинается самое интересное. Ее сексуальная жизнь и взаправду куцая и неинтересная, а лучик надежды, почувствованный на семинаре, она связывает исключительно с его ведущим. Миша это видит, он вообще в этой истории человек очень чувствительный и понимающий (а если вы мне скажете, что таких в природе не встречается, я, во-первых, поклянусь, что в этой истории все правда, а во-вторых, замечу, что я Мишу-то никогда практически не видел (на презентации людей было много, и я его там не идентифицировал), и все рассказываю со слов его жены.

Так вот, Миша и Света договариваются о том, что она может позаниматься своим сексуальным пробуждением с тем самым Митей, и что в течение всей «терапии» он в это дело суваться не будет, какие бы странные формы всё это ни принимало.

Я балдею, когда Света приходит и рассказывает мне обо всём этом. Доверие ужасно приятно. А уж сам заказ просто приводит меня в гордость. Или нет, не совсем так — я кайфую скорее от прямоты предложения. Немало я видел женщин, которые овивались вокруг меня с подобными темами, но почти всегда очень завуалировано, искаженно, запутанно. А тут — нате.

Я, на самом деле, не знаю точно, что делать. Я вообще считаю, что терапию надо ДЕЛАТЬ, что когда начинаешь, по ходу дела становится понятно, что делать и как, а заранее это вычислить трудно и даже не очень реально. Просто надо начать, причем достаточно серьезно. Так мы и решаем. Не спеша (после нескольких говорильных встреч) мы находим время и место для практики.

Вечер. Уютная квартира. Мой друг подарил мне пару таблеток «экстази», специально для этого случая. Стоит оговорить, что в семье у Светы и Миши все «наркотики» строго под запретом. Но «со мной» она решается и на это, и он тоже не против (это, в сущности, было последним моментом, который она обговаривала с ним заранее). И вот мы съедаем эти самые «экстази» и совершенно не знаем, что будем делать дальше.

Опять: я целые группы так раньше проводил — на импровизации. Я встаю и начинаю кружиться по комнате. Потом останавливаюсь и начинаю трогать Свету с закрытыми глазами. И ей говорю: «Закрой глаза». Так мы стоим какое-то время, пока волны психеделической энергии не начинают нас переполнять. Тогда я иду в душ, а Света идет со мной.

Я не буду всю ночь описывать — не порнография же. Вот что мне кажется важным: Света начинает вести себя как маленькая девочка. Голос ее становится таким высоким, и смех, и усюсюканья, и причитания. На самом деле, это не самый любимый мной образ. Но мне очень нравится другое: когда человек начинает вести себя ВЗАПРАВДУ. Вот ей хочется так себя вести — и она это делает на полную катушку. Ее сексуальность видится мне примерно так же: такая подростковая (инфантильная), со здоровенным комплексом неполноценности. То есть ей как бы мое тело нравится, а свое — нет. Это одной гранью подходит к садо-мазо, но я не зацикливаюсь на этой грани. Я стараюсь — а мне, на самом деле, очень легко — именно с ней с такой заниматься любовью. С таким неумелым, стесняющимся себя подростком. То есть, с другой стороны, мне же пофиг ее образы. Передо мной зрелая и реально наполненная сексуальностью женщина. Просто она об этом пока не знает.

Ночь прошла очень хорошо, мы оба радуемся еще пару дней. Но когда Света появляется через неделю, то очевидно, что ее перемкнуло обратно. Она нервничает, стесняется, чувствует себя виноватой. Постепенно ее диагноз вырисовывается четко: «Это была не я!»

Вот-те раз. Ну да, о такой возможности забывать не стоит. А тут еще и «экстази» — еще легче отказаться от ответственности. Удобно; и очень понятно. В ее голове это выглядит примерно так: это она СЫГРАЛА роль сексуально возбужденной женщины, но это всё «неправда».

Первым чувством у меня было сильное разочарование — помимо всего прочего, когда человек отказывается от своего опыта, он отказывается и от тех, кто в этом опыте был вместе с ним. Ну, и злость. Вначале. А потом я слегка расслабился и немножко побился в эти Светыны двери разделенности себя на «настоящую» (которая «правильная» и абсолютно зажата) и «игровую» (которая трахается с удовольствием) и понял, что доказать здесь ничего не возможно. Как обычно.

И я ей сказал: «ОК, может быть, это неправда. Но кто запретил играть?»

И тогда мы встретились еще на одну ночь.

Спать с ней было одно удовольствие — в частности, потому, что она ОЧЕНЬ меня хотела. У нее было как бы два состояния сознания, и между ними — стенка. Это вообще очень распространенная, по-моему, картинка. Люди занимаются сексом в очень измененном состоянии сознания, которое с «обычным» не имеет особых точек соприкосновения. Даже словарь у них часто разный, не говоря уже о мимике, мышлении и системе ценностей.

И наутро она сказала: «Ну что ж, если это все неправда и только игра — пусть так и будет. Прикольная игра!»

В каждой хорошей сказке есть три части. В нашей истории третьей частью был поход далеко за город, в лес, который мы устроили вдвоем еще где-то через пару недель. Сюжетно про этот поход рассказать что-нибудь трудно. Но вы знаете, что такое «очень хорошо»? Ну вот примерно как-то так. После этой нашей вылазки меня как счастливым ветром носило еще больше недели — даже светофоры при моем подходе загорались зеленым.

Еще через пару недель Миша аккуратно сказал: «Ну, мне кажется, что больше тебе с Соколовым встречаться не нужно — или я чего-нибудь не понимаю…»

Это он просто шел с нами в одной волне — больше мы и не встречались.

* * *

Когда я впервые опубликовал эту историю на интернете, она вызвала бурю возмущенных откликов. Десятки людей писали мне и друг другу, какой я подлец и мерзавец. Мне, вообще-то, такая реакция была не очень понятной. Мне история казалась довольно простой и светлой. Но когда она подверглась такой бурной критике, я подумал-подумал и переписал ее.

Более, что ли, по-честному.

И вот что получилось.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: