Поп Чира и поп Спира 3 страница

Дом отца Спиры стоит неподалёку от церкви, на соседней улице. Красивый, большой дом, и на нём ни крейцера долгу. Пять окон на улицу, в окнах полно цветов, а среди цветов две клетки с канарейками. Пешие входят через калитку, а повозки въезжают в ворота, сплошь утыканные поверху длинными гвоздями с торчащими остриями — от воров, а главное, из-за прислуги мадьярки. Перед домом ряд акаций и две густые бесплодные шелковицы; под шелковицами скамья, и на той скамье, в тенистой прохладе, весьма располагающей к пересудам и оговорам, часто и охотно сиживали попадьи.

Поравнявшись с домом, отец Спира отворил калитку и предложил гостю пройти вперёд; после недолгих препирательств юноша боком проскользнул во двор.

Попова семья уже знала о приезде учителя, — сообщил им об этом прибежавший с церковного двора мальчишка, который постоянно торчал там, помогая Аркадию звонить и раздувать кадило, за что и получал обычно полпросфоры. Аркадий его и послал. Они, повторяем, знали, что учитель прибыл, но вовсе не рассчитывали видеть его у себя. Первым его заметил в калитке большой головастый и лохматый пёс с хвостом, полным репьев. Когда пёс разевал пасть, издали казалось, будто он улыбается. Но внешность его, как говорится, была обманчива, потому что был он зол, как настоящий пёс. Завидев чужого, он залился лаем, стал рваться с цепи и чуть было не вывернул кол, к которому был привязан; только появление хозяина заставило его прийти в себя и немного успокоиться. Больше он так не надрывался при госте, — гавкнет изредка, кинет в его сторону подозрительный взгляд и проворчит что-то вроде: «Проваливай!», — а потом и вовсе затих, лёг и снова задремал, «лентяй этакий и дармоед» (да будет нам позволено воспользоваться словами попадьи, которая частенько его поругивала, лаская, и упрекала особенно за то, что стал он ненадёжен и не хотел лаять на ухажёров Жужи, которым не было числа).

Во дворе перед приезжим открылось необыкновенное зрелище. Поистине идиллия, чудесная идиллия сельской усадьбы. Ах, чего-чего только здесь не было! Настоящее богатейшее поместье, не знаешь, на чём остановить взгляд, просто глаза разбегаются! Хозяин и гость остановились, беседуя о чём-то у калитки. Пока они ведут беседу, воспользуемся случаем и познакомимся с усадьбой.

Просторный двор раскинулся, словно поле, — едва дозовёшься кого-нибудь с другого конца, а во дворе всяческое изобилие, достойное зависти. Тут тебе и клети, и амбары, и голубятни; три омёта соломы, гора кизяку и голых кукурузных початков, дающих отличный жар для утюга, которым фрайла Юла гладит белые юбочки с оборками; ворох нарезанной заблаговременно виноградной лозы, — на ней жарят барашков, которыми его преподобие частенько балуется. Здесь же, во дворе, и колодец с чудесной ледяной водой, — в нём преподобный отец охлаждает вино и арбузы. Рядом с колодцем — новое корыто, возле которого постоянно толкалась и гоготала домашняя птица, особенно утки с утятами, а старое, разбитое корыто привязывалось к нижнему краю журавля, чтобы легче было вытаскивать из колодца огромную бадью. Во дворе, как и на улице перед домом, росла посаженная рядами акация и высились две шелковицы, но не бесплодные, как на улице, — эти каждый год приносили урожай и сторицей воздали отцу Спире за вложенный труд. Под шелковицами вечно разгуливали болтливые утки с утятами и прочая живность, а покачиваясь на ветках, угощалась ягодами детвора. Попадье не было нужды выбегать на улицу и вертеть головой налево и направо, высматривая, нет ли где какого малыша, чтобы отправить его с поручением. Достаточно было выглянуть из кухни и крикнуть: «Эй, Неца, Пера, Рада!» — и тут же сперва летели шапки, а вслед за ними с веток, точно обезьяны, сваливались к её ногам ребятишки — по двое, по трое, крича и толкаясь, чтобы опередить друг друга. В поповом работящем доме дела было много, и постоянно требовалась чья-нибудь помощь. То нужно было полоть огород, то клюкать гуску[19], то сторожить от птицы разложенную на солнце тарану[20]— и мало ли ещё какой работы по хозяйству; за всё это матушка попадья выдавала ребятам по ломтю хлеба да разрешала взобраться на дерево и натрясти себе шелковицы. Им позволялось наедаться досыта и даже уносить полные шляпы ягод домой своим бедным родителям. Вот почему детские шляпы в этом селе были внутри как лужёные. Родители обычно позже благодарили и всячески извинялись за детей: у них-де дома еды, слава богу, хватает, но дети как дети — ни стыда, ни совести, вот они что ни день и надоедают его преподобию. А преподобный отец прощал им и говорил: «Ну вот, ещё чего не хватало! Какая там благодарность! Ничего здесь такого нет. С народом наживал, пусть теперь народ и пользуется! Не возьму же я эти шелковицы с собой на тот свет. Неужто это всё, чего можно достигнуть на земле? «Безумец, — рече евангелист, — ещё ныне ночью возьму твою душу…» А человек, как говорится, ничего с собой не унесёт, только скрещённые руки да праведные дела свои!» — «Так, так, — отвечают прихожане. — Место, значит, для души готовите!»

Со двора виднелась просторная крытая веранда, на которой осенью отец Спира, Аркадий и Жужа обычно лущат кукурузу, а летом, в сильную жару, под пологом спит сам хозяин собственной персоной. Отец Спира был из хлебопашцев, хоть и дворянского рода, и никак не мог отвыкнуть от этой, как он сам выражался, мужицкой привычки летом спать на воздухе под пологом. Однако это имело и свою хорошую сторону, так как было удобно и шло на пользу не только ожиревшей плоти его преподобия, но и всему поповскому дому и даже соседним домам. Сколько раз, бывало, услыша могучий храп, вор останавливался в нерешительности, не понимая, откуда доносится храп, да так и не отваживался перемахнуть через стену ближайших дворов. Так мирно спавший под пологом отец Спира не раз спасал своим громоподобным дворянско-мужицким храпом себя и ещё по крайней мере пять-шесть соседских домов.

Сразу же, с первого взгляда, становилось ясно, что дом этот — полная чаша. Пусть читатель сам судит, сколько крестьян должно было окреститься, повенчаться, развестись и умереть, прежде чем создалось такое хозяйство! И ведь мы упомянули только крупные предметы, а что, если коснуться мелких, например, живности? Какой только птицы не было во дворе! Настоящий Ноев ковчег! Были тут гуски, раскормленные до того, что у отца Спиры слюнки текли, когда он видел их ещё в перьях, и придурковатые индюшки с глупым, надутым индюком, над которым постоянно потешались соседские ребятишки. Он всегда пыжился и выступал с большим достоинством, чем и напоминал им — детям — неопытного учителя. Стоило ему выйти на улицу, как соседская детвора принималась дразнить его, и госпоже Сиде приходилось вмешиваться собственной персоной и заступаться за беднягу. «Не стыдно ли вам, шалопаи, — укоряла она, — нет у вас ни души, ни сердца! Что он вам сделал, почему вы дразните его? Ну? Если вы тут, перед домом его преподобия, так разбойничаете, то можно себе представить, как вы себя ведёте где-нибудь подальше и что вытворяете с другими индюками!» И дети принимались оправдываться и валить вину друг на друга. Было ещё множество кур во главе с петухом — долговязым горластым верзилой, который своим великолепным гребнем походил на якобинца в красной шапке. Он один, а их-то вон сколько! Настоящая мармонская[21]семья! А сколько уток, утят! И все они — потомство одного красивого, но весьма похотливого селезня. Слабость эта до такой степени его скомпрометировала, что вошла у местных жителей даже в поговорку: «Потаскун, что попов селезень!» — говорили обычно о человеке с подмоченной репутацией. Это каким-то образом достигло слуха отца Спиры и, разумеется, очень его огорчило: как это селезень нисколько не считается с домом, в котором живёт? Вместо того чтобы служить примером всему селу, он высох от злосчастного любострастия, точно какой провансальский трубадур. С тех пор преподобный отец видеть его не мог, и в доме из-за него возникали вечные разногласия с матушкой Сидой: как хорошую хозяйку, на которой весь дом держится, её интересовала лишь экономическая сторона. Поп приказывал зарезать селезня, а попадья неизменно откладывала казнь.

— Ах, горе мне! — восклицала она. — Какое же хозяйство без селезня? Зарежем этого, придётся искать другого, всё равно без селезня не обойтись!

— Любого, только не нашего! Глаза б мои не смотрели на этого, — и отец Спира начинал от злости заикаться, — э-э-того ту-ту-турка! Этого, этого ага-га-гарянина!

— Кря-кря! Кря-кря-кря! — орёт селезень, готовый к бою: услыхав заикание хозяина, он решил, что кто-то из его пернатых собратьев намеревается вступить с ним в драку. (Отец Спира позволял себе роскошь держать не только полезную домашнюю птицу, — жил у него, например, головастый ворон Гага, великий забияка и опасный вор, который своим карканьем постоянно сердил селезня.) Это в конце концов рассмешит его преподобие, он развеселится и скажет: «Пропади ты пропадом!» А госпожа Сида счастлива, что жизнь её подзащитного любимца продлена до очередного столкновения. Она прилагала все усилия, чтоб их было поменьше, и сделала ещё одну, последнюю попытку спасти жизнь своему выгодному питомцу. Оторвав кусок кожи от кожаного кресла, в котором ещё её бабушка покоила свои старые кости, а последние пять-шесть лет перед смертью почти его не покидала, она смастерила селезню фартук и чин чином надела на него. Получился ни дать ни взять бондарский подмастерье. Теперь селезень ведёт себя безупречно, и все в доме им довольны, особенно поп Спира. Настроение у его преподобия улучшилось, и он не жаждет больше кровопролития. Мало того, он каждый день с большим удовольствием наблюдает за селезнем и смеётся, когда тот, запутавшись в длинном фартуке, заведёт своё «кря-кря».

Немало было здесь и гусят. Их-то и кормила в ту минуту молоденькая румяная девушка — фрайла Юла, попова дочка, — всецело погрузившись в это занятие. Услыхав вдруг за спиной шипение гусака, она вздрогнула и оглянулась. Старый гусак шипел на гостя, который, выслушав пространные разглагольствования отца Спиры о том, как он выплатил остаток долга, лежавшего на доме, подошёл к девушке и, сняв шляпу, поклонился:

— Здравствуйте, господжица[22]! Петар Петрович, здешний учитель… то есть новоприбывший, вновь назначенный. Ваш уважаемый батюшка был так добр, что пригласил меня к себе, и теперь, осмелюсь сказать, его вина в том, что я побеспокоил вас в ваших занятиях по виртшафту — по хозяйству, я хочу сказать.

— О, нисколько! —ответила Юла и поспешно выпрямилась; в смущении она продолжала держать в руках жёлтого гусёнка, самого робкого, которого родные его братья не подпускали к деревянной миске с кашей. — Напротив, если уж кому следует извиняться, так это нам, за то, что принимаем гостей среди такого беспорядка.

— Как раз наоборот, господжица: я всегда жаждал насладиться подобной картиной, — запротестовал немного смешавшийся гость и присел на корточки, вознамерившись погладить кривоногого гусёнка, но старый гусак напал на него и ещё больше смутил своим шипением.

Юла сконфузилась пуще прежнего и опустила своего питомца на землю. Так и стояли они оба, глядя чуть не с родительским умилением на гусят, которые толкались и припадали огузками, к земле около миски с кашей.

— А где мать? — спросил отец Спира.

— Вон там, возле коровы.

— Ступай, доченька, позови её, она и не знает, что у нас гость.

Матушка Сида наблюдала за служанкой, доившей корову. Жужа была здоровенная толстуха с такими ядрёными щеками, о каких говорят: ударишь по одной, лопнет другая! Но хоть так и говорится, никто этого не делал — наоборот, всякий предпочитал ущипнуть её за щечку или даже поцеловать, и так как она обычно не противилась, то это случалось довольно часто. Одна только матушка Сида никогда не щипала её за щёчку, напротив — нередко ругала, обзывая ленивой девкой, которая целый день дремлет, а по ночам ворует смалец и тайком, когда все уснут, жарит пирожки и угощается с себе подобными (мы употребляем собственные выражения матушки Сиды, которая уже услышала о госте и тотчас, вспомнив приснившийся ей в позапрошлую ночь сон, направилась к дому).

Подойдя ближе, она раскланялась с гостем.

— Моя супруга… Господин Петар Петрович, наш новый учитель, — познакомил их отец Спира.

— Очень приятно! — протянула госпожа Сида. И в самом деле ей было приятно! Учитель сразу ей понравился, особенно же приятно было то, что он и её дочь застал за работой, и, конечно, ему, как учёному человеку, известна пословица: «Гляди на мать, и узнаешь, чего стоит дочь». Очень ей понравился учитель, с первого же взгляда — вежлив, скромен и пробор посредине: точь-в-точь такой, как у её попа во время оно, когда, изучив богословие в Карловцах, он влюбился в неё и всё распевал: «Ах, Венера, страшная богиня. Над смертными свирепая княгиня!» Ну и славная же пара получилась бы, если бы они поженились! Он красивый, высокого роста, и она красивая, только чуть пониже; но жене и полагается быть немного ниже, это гораздо лучше, чем если муж и жена высокие или, упаси боже, если муж маленький, а жена долговязая! Вот, к примеру, как неприятно смотреть, когда Арса-грек шагает рядом с женой: она длинная как каланча, а он маленький и приземистый, вроде утки. А ещё как возьмутся под руку, то издалека кажется, будто какая-то женщина возвращается с базара с битком набитой кошёлкой. Вот о чём думала про себя матушка Сида, прежде чем вступить в разговор.

— А мы только вчера рассуждали, я и мой супруг, насчёт того, когда же вы приедете. Решили, что уж совсем не приедете. Может, передумали, говорим, — он себе не враг, чтобы заживо похоронить себя в нашем деревенском болоте, когда есть столько красивых городов и столько городских барышень. Молодой образованный человек любит развлечения, рояль, светские разговоры, и всё по-немецки, — так он и явится сюда, держи карман, чтобы омужичиться с нами! Да и мы разве жили бы здесь, будь наша воля!

— О милостивица, — прервал её гость, — вы мало цените красоты сельской жизни, раз так говорите. Поверьте, и в селе можно прекрасно жить.

— Так-то так, сударь, — поправляется матушка Сида, — и всё же я повторяю: одно дело город, другое дело село. Всё здесь по-иному. Взять, к примеру, хоть девушек. Деревенские девушки неуклюжие, конфузливые, слова из них клещами не вытащишь. Чуть что скажут ей — покраснеет до ушей и готова сквозь землю провалиться, а уж об унтергальтунге[23]и помину нет! Или стесняются, или попросту не знают. А в городе они такие деликатные, какие манеры, играют на рояле, распевают немецкие арии, хе, а это каждому молодому человеку всегда больше нравится. Признайтесь, разве не правду я говорю?

— Кря-кря! — вмешался в разговор селезень, воспользовавшись короткой паузой, возникшей после вопроса матушки Сиды. Гость взглянул на селезня в фартуке и улыбнулся.

— Но, Сида… — заметил отец Спира, — что ты докучаешь гостю?

— О, напротив! — возразил тот. — Кому как, а мне, смею вас уверить, всегда больше нравился простой удобный домик со скромной, трудолюбивой хозяйкой, которая образцово ведёт хозяйство, подавая этим пример, скажем, своей дочери, чтобы и та со временем стала хорошей домоправительницей и помогала матери на кухне, чтобы, чтобы… и тому подобное, — закончил гость, слегка зарапортовавшись.

— Ах, вот как? — удивляется матушка Сида. — Кто бы мог подумать, что вам это нравится?!

— Да уж поверьте, милостивица. Это мой идеал. Маленький домик с огородом. Простая кухня, скромная, самая обыкновенная, но вкусная пища: допустим, куриный суп, паприкаш[24]с ушками и сербская гужвара[25], — на большее я не претендую, лишь бы хозяйка сумела сготовить мужу обед.

— Да что вы говорите?! — снова удивляется матушка Сида. — Кому бы в голову пришло?.. Кстати, раз уж вспомнили про обед… — И, обращаясь к попу, спрашивает: — Спира, ты пригласил гостя на завтра обедать? Зачем ему скитаться бог знает где? Чего доброго, к этому швабу пойдёт, у которого кухарка, говорят, еврейка. Стоит ли, да ещё в воскресенье, там обедать, есть хлеб с тмином и прочие еврейские блюда?

— Само собой разумеется, и господин Пера был настолько добр, что выразил согласие, — гордо отвечает отец Спира.

— О, благодарю вас, благодарю, — кланяется гость, — вы слишком любезны.

— А завтра как раз дочкина очередь готовить, — говорит матушка Сида. — Ты хорошо запомнила всё, что любит гость? Она у нас не стремится читать да писать, зато уж в стряпне ни одна из сверстниц не может с ней состязаться во всей округе. Юца, дитя мое, ступай в кухню, — пора ужин готовить; знаешь ведь, что отец любит ужинать пораньше.

— Юца, доченька, раз уж ты идёшь, принеси-ка нам по стаканчику ракии, если позволите, так сказать, предложить, — сказал отец Спира, обращаясь к гостю. — И принеси стул… нет, два стула. Есть у меня замечательная сремская сливовица. Сида, как это патер Иннокентий говорит, когда выпьет, а? «Айн варес гетлихес гетренк, айн варер нектар, дизе слинговиц»[26]. Прислал мне приятель из Фрушки… Одну только чарочку…

— Нет, покорно благодарю.

— Да одну-единственную.

— Нет, нет, право же… не пью.

— Ну чарочку, сделайте милость.

— Ах, ни капли, ни капельки! — отнекивается гость; встаёт, кланяется и благодарит. — Не пью, верьте слову, не пью!

— Неужто так никогда и не пробовали?

— Не то что никогда… пробовал, помнится, как противоядие после слив… и, знаете, исключительно с целью предупредить лихорадку.

— Значит, из симпатии к сливам согласны, а из симпатии к нам отказываетесь, — говорит матушка Сида и, подталкивая локтём Юлу, шепчет: — Скажи: «А из симпатии ко мне, сударь?»

— А из симпатии ко мне, сударь, тоже не хотите? — молвила Юла, покраснев до ушей, испуганно взглянула на гостя и поднесла на подносе ракию.

— Э, э, вам отказать не могу, — сказал гость, — но, поверьте, поступаю против моих принципов! — Он взял стаканчик, отпил половину и, поклонившись, поставил обратно на поднос.

— Такусенькую чарочку и только до половины? — запротестовала матушка Сида.

— Больше, право, не могу. Я сразу чувствую, как вредно она действует на мой организм и конструкцию тела. — Затем гость встал и вежливо раскланялся. — Итак, всего доброго, прошу извинить, что отвлёк вас от дел.

— Ну, раз вы так торопитесь, не смеем задерживать, но завтра? Завтра, значит, будем надеяться, вы окажете нам честь своим посещением, — говорит матушка Сида.

— Я буду настолько дерзок…

— Ну, что вы! Еще чего выдумали!.. — прерывает матушка Сида. — Как это дерзок?! Мы ведь не совсем чужие, не какие-нибудь швабы…

— До свидания! Целую ручку, сударыня… целую ручку, господжица, — и господин Пера поцеловал матери руку, а дочери вежливо поклонился.

— Прощайте, — ответила Юла и поклонилась, как обычно кланяются деревенские барышни, то есть немного вытянув шею на манер черепахи.

Гость ушёл. Все остались довольны его посещением, особенно же той счастливой случайностью, что он застал Юлу за работой.

— До чего хорош и деликатен этот молодой человек! — восторгается матушка Сида. — И как складно говорит, будто по книге. Наша семинария может гордиться, что такую воспитанную молодёжь выпускает. Деликатный юноша, точно в монастыре воспитан, в монастыре! — повторяет матушка Сида. — И как учтиво извинился! «Повредит, дескать, моей конструкции!» Насилу полчарки выпил! Бедный юноша, даже сам удивился, как на него подействовало.

— Ах, очень подействовало, ей-богу! Такая жалость! — насмешливо бросает отец Спира. — Где это видано, чтоб богослов пил ракию?! Подобные песни и я когда-то, помнится, распевал, а, Сида, вспоминаешь? А сейчас, ей-богу, сейчас…

— Вот ещё что! И чего ты себя с ним сравниваешь. Его конструкция — и твоя!

— Э, вот ещё выдумала!.. Конструкция! А знаешь ли ты, Сида, что тощие нильские коровы пожрали тучных? Видали, как выворачивался! Не знаю я богословов? Никогда не был в семинарии, не учился? Брось ты, Сида, ей-богу, плетёшь как, как… Пьёт и этот, напивается поди до зелёного змия, потому и худой такой, я тебе говорю.

— Ну конечно, — не уступает госпожа Сида.

— Брось, брось! Насквозь вижу таких притворщиков. Он как раз подобного сорта.

— Чего пристал, да ещё при ребёнке?! Юца, дитятко, не слушай отца… На него порой находит, не успокоится, пока не изведёт, сердце и душа у него не на месте.

— Э, э, я свое сказал, — отвечал поп Спира.

И он не ошибался; опытного попа Спиру отнюдь не сбила с толку ссылка господина Перы на конструкцию. Господин Пера, как и всякий богослов, любил сливовицу. Сколько раз он распевал, потягивая сливовицу, ей же посвящённый и так хорошо всем богословам известный тропарь: «Пресвятая мученица, препеченица»[27]. Пил он часто, и в одиночку и в обществе друзей, и нередко впадал «в меланхолию», как и всякий богослов.

Глава пятая,

в которой повествуется о том, как служанка Эржа явилась с рапортом к госпоже Персе. В ней же читатель предугадает конфликт, без которого любая повесть не интересна

О приезде нового учителя узнали не только в доме попа Спиры, но и в доме попа Чиры, притом в тот же самый день и в тот же самый час. Так как в это село (как, впрочем, и во всякое другое) редко кто заглядывает, то и не удивительно, что тотчас же пронеслась весть о приезде долгожданного нового учителя. Служанка отца Чиры Эржа как раз в это время стояла у калитки, провожая своими маслеными глазками писаря Лацку, самого младшего и по годам и по службе, и ясно видела, как отец Спира вошёл в свою усадьбу, пропустив вперёд какого-то незнакомца. Не теряя ни минуты, она отправилась с рапортом к госпоже Персе.

— Ага, что я говорила! — сердито прошипела матушка Перса. — Этот мужлан уже подцепил его, негодник! — добавила она про себя и задумалась. Любопытство её мучило, сама бы себя живьём проглотила, только бы узнать, что это за гость, как он выглядит и о чём у них идёт беседа! Понаведаться сейчас, когда доят коров, — неудобно, да и смысла нет. Каиафа[28]она, эта Сида, сразу догадается. Нет, не стоит! Что бы придумать? А что, если по-соседски, решилась наконец матушка Перса (как решилась бы всякая заботливая мать, у которой дочь на выданье, а опасность так близка), если срочно послать Эржу с поручением? Она всё высмотрит и доложит.

— Эржа, упование мое, — кликнула её матушка Перса, — беги скорей к Спириной матушке и передай ей: «Кланяется, мол, вам моя госпожа и просит одолжить нам только на одну ночь вашего кота». Скажи, что забежала, должно быть из соседского амбара, большущая крыса, натворила бог знает каких бед в чулане и изгрызла сапоги его преподобия, просто, скажи, сожрала их, остались одни ушки да каблуки. Так и передай и попроси, чтобы поймали и дали тебе этого кота, он мастак насчёт крыс. Ну, беги сейчас же. Стой! Ты всё перезабудешь, как те пробки. Значит, что я тебе сказала? Что тебе нужно передать? — допытывалась матушка Перса и заставила Эржу повторить всё до последней мелочи. Никак без этого нельзя было обойтись: Эржа девица весьма рассеянная, потому-то госпожа Перса и попрекнула её бутылочными пробками, которые она постоянно забывает в магазине у грека.

Вот что придумала матушка Перса — и, нужно признаться, неплохо. Возможно, кто-нибудь из читателей задумается, с сомнением покачает головой и спросит: «Как, разве у попа Чиры не было кошки? Разве попов дом со всем его богатством оставляют без такого сторожа?» Вопрос вполне уместен, но им не удастся сбить писателя, ибо он заранее заготовил ответ.

В этом доме был, конечно, кот. Но не повезло с ним отцу Чире. Несмотря на то что его преподобие с самых первых дней воспитывал кота в определенном духе, а именно, готовил из него, так сказать, опору своего дома, — наперекор всему из него получилось нечто совсем другое, совершенно противоположное. С годами всё больше и больше развивались у него дурные, пагубные наклонности. Он был вероломен. Из множества его пороков два были наиболее губительны: леность и воровство. Просто ужас, до чего он был ленив и сонлив! По его спине вполне спокойно могли разгуливать и бегать не только мыши, но и крысы, — он лишь отворачивался. Крыс он боялся, а мышами, видимо, пренебрегал. К тому же, как всякий вор, он был бесконечно лукав и дерзок. Крал он всё, что попадётся и дома и у соседей. Если верить их жалобам, он нападал и на домашнюю птицу — душил соседских цыплят, охотился за молоденькими голубями и истреблял их, словно старый пенсионер. Вот почему все соседи его ненавидели и грозились убить, но, наперекор всем угрозам и опасностям, как ни странно, он до сих пор процветал, хотя одна из соседок и поклялась перед лампадой, в которой горело чистейшее лампадное масло, что она жива не будет, госпожой перзекуторкой[29]не будет, если не сошьёт из его шкуры себе на зиму муфту.

То, что кот обкрадывал соседей, госпожа Перса ещё простила бы ему, но он воровал и дома. Одним словом, спасти от него какую-нибудь вещь можно было, только подвесив её к небу. От домашнего вора, говорила матушка Перса, трудно уберечься. Прокрадётся на кухню, свернётся клубочком и представляется, будто спит, а тем временем наблюдает, и уж что ему приглянётся, то он получит, будьте спокойны. А завладев добычей, он стремглав мчался прямёхонько на чердак, на крышу или в другое какое безопасное место, где можно спокойно полакомиться. Охотился он и за крупной дичью, не останавливался даже перед горячей колбасой, а как-то покусился на целый варёный окорок, мерился силами с ощипанным гусём — лишь бы случай представился. Звали его Марко, но матушка Перса величала его не иначе как «вор». «Ворюга, жизнь мою заедает!» — бросала она сердито.

Да и сам кот, казалось, отлично понимал, что его зовут не только Марко. Поэтому, едва услыхав слово «вор», если даже речь шла о конокраде, он сейчас же, мучимый нечистой совестью и сознанием своей вины и грехов, опрометью кидался из кухни и забирался куда-нибудь повыше, в безопасное место, усаживался там, окутав лапы хвостом, и безмолвно жмурился. А если, бывало, матушка Перса увидит его и примется ругать: «Голубочка захотелось, старый ворюга!» — он закрывал глаза, зевал во весь рот, высунув свёрнутый дудочкой язык, словно пресыщенный аристократ, которому и дела ни до кого нет. А матушка Перса в это время надрывалась и прямо из себя выходила: «Поглядите только на этого прохвоста, каким святошей прикидывается! Ещё и зевает, проклятый ворюга! Чтоб тебя черти взяли!» — и запускала в него метлой или щёткой; метла валилась на голову ей самой, а кот, даже с места не сдвинувшись, продолжал преспокойно, невозмутимо умываться и приводить в порядок свой туалет.

Но, увлёкшись описанием этого вора, мы изрядно удалились от основного предмета. Так уж повелось на свете! Недаром говорится, что добрая слава за печкой сидит, а худая по свету бежит! Именно поэтому о коте попа Чиры сказано больше, чем о коте попа Спиры, и о сем последнем мы по той же причине упомянем только вкратце. Он был совсем в другом роде. Идеал настоящего, заправского кота: уж если он задумает поймать мышь или крысу, то готов не есть, не пить, стережёт их часами! Впрочем, этому его и учили. «Ничего ему не дам, ей-богу, пускай ловит мышей!» — говаривала матушка Сида, разделывая мясо; только если чистила рыбу, кидала ему потроха. И кот не отступал даже перед крысами из мясных лавок, самыми, как известно, нахальными.

Вот за этим котом, значит, и побежала Эржа.

— Милостивая моя госпожа кланяются вам и просят… Крыса сильно набедокурила у нас в чулане: изгрызла начисто сапоги его преподобия — вот и послали меня к вам с просьбой одолжить только на эту ночь вашего нотароша… то бишь… вашего кота. (Кота между собой звали «нотарошем», потому что сельский нотариус не закручивал усы, а расчёсывал их так, что сразу приобретал сходство с котом, а кот, разгуливавший по крышам с барски-величественным видом — шаг, два и остановится, — живо напоминал господина нотариуса, шествующего по улице на службу.)

Эржа угодила в самую точку — пришла, когда велась беседа с гостем. Покуда искали и ловили кота, у неё было достаточно времени не только как следует рассмотреть и запомнить гостя — и рост, и лицо, и волосы, и глаза, и одежду, — но и услышать собственными ушами, как пригласили его на завтра — в воскресенье — отобедать. Не успела она явиться домой с котом, которого тотчас заперли в чулане, как на неё налетели с расспросами и мать и дочь — госпожа Перса и господжица Меланья. Эржа едва поспевала отвечать. Она сообщила, что учитель красив и строен, как офицер, что у него маленькие усики и небольшая бородка, что его красивые тёмные волосы ниспадают на плечи, как у омладинцев, и разделены пробором посередине, как у богословов, а когда говорит, то потупляет глаза.

— Завтра, — закончила свой рапорт Эржа, — зван к господам на обед.

Мать с дочерью только переглянулись после этого известия.

— Полюбуйтесь, пожалуйста, а мне ведь ни гу-гу. Ах ты хитрая мужицкая бестия! — вышла из себя матушка Перса. — Поглядите на неё — пошёл медведь по груши!.. А скажи-ка, Эржа, дитятко, какой он из себя — худой или, напротив, полный?

— Худой, лицо немного бледное, — ответила Эржа. — Такое, как у господ бывает… как у Шаники, аптекарского подмастерья.

— Какой тебе подмастерье, мужичка ты этакая! — крикнула матушка Перса. — Его не подмастерьем, а господином ассистентом величают. Голова твоя подмастерьями набита, вот ты вечно и забываешь пробки от бутылок в магазине! Одно только на уме, несчастье мадьярское! — бранится матушка Перса, не зная, на ком сорвать свою злость.

— Оставь, мама! — утихомиривает её Меланья.

— Фу-у! — вздыхает матушка Перса и, не находя себе места, мечется по дому, натыкаясь на вещи. — А что я говорила! Как услыхала про этот сон, сразу подумала: тут каверза какая-то. Они уже заранее всё это обтяпали. Во сне, мол, в кегли играла, ждёт гостей и чего только ещё не наплела!.. Только взгляну на неё и сразу же разгадываю все её замыслы. Насквозь её вижу, как стеклянную… Значит, говоришь, тонкий, бледный юноша? Ну разве такой пара этой свёкле?! Он бледнолицый, а она краснощёкая мужичка. Одно имечко мужицкое чего стоит — Юца, фрайла Юца! Настоящая Юца! Чучело огородное!

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: