Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Поп Чира и поп Спира 4 страница




— А ещё называл свои любимые кушанья, — продолжает рапортовать Эржа.

— Как не назвать: понимает, бедняга, и сам, что к мужикам попал! — шипит матушка Перса.

— Спрашивали его, милостивица, — говорит Эржа, — любит ли он покенс[30]!

— О, мужичка! Туда же лезет — покенс!

— А он ответил, что любит гужвару с брынзой! — добавляет Эржа.

— Что же делать бедняге! Покорми, думает, хоть чем-нибудь, лишь бы голодным не остаться. Бисквитов ему там не испекут, это уж наверняка!.. И как это получилось, что именно того очередь служить, а не Чирина?! Ну, а тот, недолго думая, заграбастал его и прямёхонько домой! Ох, казалось, — всё обеспечила, просто голову бы дала на отсечение.

— Право же, мама, зачем вы так расстраиваетесь? Ничего страшного ещё не случилось. Слава богу, впереди не одно воскресенье, найдётся время и к нам зайти.

— Да отстань, и без тебя тошно! — огрызнулась матушка Перса. — Ты, дочка, замужем не была, потому так и говоришь. Нынешние молодые люди точно пескари: вот, кажется, слава богу, поймал его, — глянь, он уже выскользнул, как пескарь.

Вспомнились матушке Персе собственные её уловки, которые она пускала когда-то в ход (несмотря на весьма благоприятные обстоятельства), чтобы поймать молодого кандидата Чиру. «Какую только я ему скуфейку смастерила своими руками — первое наглядное доказательство моей нежной склонности к нему».

— С этим шутить не приходится, — продолжала она вслух. — Не знаешь ты, голубушка, эту матерую бестию; не безделица в их семейке… Ну да ладно, там видно будет, что делать! — утешала себя госпожа Перса.

 

Глава шестая,

в которой описан воскресный день в селе и которую можно целиком пропустить, потому что она является лишь эпизодом в этой повести

 

Наступил и праздник святого воскресенья — лучшее, должно быть, и полезнейшее из деяний благого творца. Он сам заповедал отложить в этот день все дела, и набожный люд в приходе попа Спиры и попа Чиры не соблюдал ни одной, даже писанной заповеди божьей столь усердно, как сию реченную.

Повсюду в божьем мире хорош воскресный день! Хорош он и в городе, но лучше всего, думается нам, на селе. Уже в субботу чувствуется его приближение, притом по-разному — в доме и перед домом. В доме убирают и чистят. В субботу и детворе как-то вольготнее: играй и пачкайся за милую душу. «Пускай себе, завтра воскресенье, наденут чистое», — только отмахнётся при виде замарашек взрослый. Девицы готовят плиссированные юбки для коло, парни смазывают сапоги, чтобы стали мягче, а бабки готовят фитильки, разливают по лампадам масло, крестятся, когда зазвонят к вечерне, расспрашивают, который из попов завтра служит, и дают наказ хорошенько смазать отцовские сапоги смальцем и размять, а то в прошлое воскресенье отец жаловался, что ещё на паперти пришлось их скинуть, до того жали.

Хорош был и наступивший летний день. Окончилась заутреня, прихожаня выходят из церкви. Отправляются по домам и обе попадьи. Идут и беседуют о разных разностях: «До чего погожий выдался денёк, а ночью казалось, что дождик будет». О госте ни слова! Матушка Перса решила о нём не упоминать, а матушка Сида помалкивает или говорит о постороннем. «Ишь ты, бестия! — думает про себя матушка Перса. — Как упёрлась, хоть бы словечко проронила! Хотя бы для близира пригласила нас к себе!» В глазах у неё темнело, но виду не показала.

Расстались прелюбезно, и каждая отправилась восвояси.

Ах, до чего хорош воскресный день в селе! Хорош с раннего утра и до самого понедельника. В городе тоже есть разница между буднями и праздничным днём, но далеко не такая, как на селе. Торжественная тишина уже спозаранку свидетельствует о празднике. Перед каждым домом подметено и полито, пахнет прибитой пылью. Всё село чистое, точно умылось. Возле домов тут и там пестреют кучки празднично одетых детей; чтобы не испачкаться, они не играют. Обуты они в новые сапожки, поверх сорочки из тонкого сербского полотна надеты шёлковые жилетки с серебряными пуговицами, а на головах — новые чистенькие шляпы (у детей богатых родителей — шёлковые и ворсистые). Этими шляпами ещё не черпали воду из Тисы, не собирали в них шелковицу и не играли ими в шоркапе[31]. Воткнутый в шляпу желтоватый ковыль золотится на солнце, окутывает и скрывает её целиком. Все ребята умыты, причёсаны, а волосы смазаны постным маслом. Всё на них чистое, а зачастую и новое, потому-то у ребят такой торжественный воскресный вид. Они сами чувствуют себя неловко, одежда стесняет, связывает их: ни побороться, ни слазить на дерево за шелковицей, ни погнаться друг за дружкой, поддавая ногами пыль или кидаясь ею, — теперь она мирно покоится среди дороги, а им приходится стоять смирно и сравнивать, чей жилет лучше или у кого больше в ряду серебряных пуговиц. Но как только кончится литургия, они сразу избавятся от лишнего — ещё в церковной ограде стянут сапоги и босиком разбегутся по домам с сапогами в руках. Вот какая-то девушка, прошелестев белыми чистыми юбками, быстро прошмыгнула к соседям, из-под старой кофты сверкнула белоснежная сорочка. Но во всей красе заблистает девушка только после обеда, в коло, а сейчас она промчалась к соседям за скалкой — ихняя сломалась вчера, когда мама была малость не в духе, а отца дёрнула нелёгкая вмешаться и показать ей, как готовится какое-то кушанье. Перед домом сидят старики и покуривают трубки; кое-кто жалуется на чубук, сокрушаясь о том, что с вечера забыл его прочистить, а теперь вот не тянет, даже горло заболело от натуги, — испорчено всякое удовольствие. Девушки усердствуют по хозяйству, готовы в лепёшку расшибиться, не перечат ни в чём — лишь бы их отпустили после обеда на перекрёсток. Ох, и запестрит же к вечеру улица от множества парней и девушек, разольётся аромат гвоздики и чебреца на перекрёстке, где вьётся коло! Там каждая увидит «своего», и все увидят Тиму, писаря нотариуса, который на свои тридцать форинтов в месяц живёт в селе как молодой бог.

И он тоже радовался воскресенью, особенно если день выдавался безветренный и погожий, — ведь тогда он мог облачиться в белые брюки и напялить на голову единственную во всём селе соломенную шляпу, которую он собственноручно чистит серой; мог вырядиться в бархатный сюртук, надеть лакированные ботинки, а волосы взбить этаким чёртом и бродить по селу, напевая: «Семь проулков — семь зазноб», — и одним взглядом покорять встречных и поперечных девушек, вызывая ненависть сельских парней и подвергая себя нешуточной опасности.

Впрочем, в воскресенье до полудня он мог смело расхаживать, где ему вздумается: до конца обедни ему ничто не угрожало. По крайней мере до сих пор такого не бывало. Даже старый цирюльник Ефта за сорок лет практики бритья и врачевания не помнит, чтобы ему приходилось обмывать кому-нибудь голову или останавливать кровь в первую половину воскресного дня. Такие происшествия случались, но только после обеда. А это Тима знал отлично, может быть даже по собственному горькому опыту; во всяком случае, ходили слухи, будто однажды вечером он бежал сломя голову по улице. По-видимому, нечто подобное с ним произошло, — к чему бы иначе распевать на его счёт и по сей день ещё очень популярную песенку:

 

Хоть и серы писцы-кавалеры,

Но боятся по ночам шататься:

Сельских парней нет неблагодарней, —

Вилы[32]цапнут — да писцов и ляпнут;

Вилам — звякать, писарятам — крякать.

 

Песенка родилась в селе и благодаря доброжелательству (вернее, злопыхательству) цирюльника Шацы была опубликована в «Великобечкерекском календаре»; избежав таким образом забвения, она стала нынче достоянием всех и каждого «от Пешта до Черногории». Писарь Тима досадовал и злился про себя, но вслух уверял всех, будто песенка не имеет к нему ни малейшего отношения, поскольку с ним никогда в жизни такого не бывало, хотя насчёт женского пола он парень не промах. Ему лишь бы приволокнуться со скуки, чем он давно и занимается, но закабалить себя, надев ярмо, здесь, в этом селе, не входит в его планы. Он только ждёт кончины старой богатой тётки, чтобы, получив наследство, немедленно перебраться в город, а там девушек у него будет на каждый палец по десятку. Зная письмоводство, он найдёт себе принципала, получит хорошую практику и красивую принципалову дочку в придачу и тогда, как говорится, будет на коне. Ему не встречалась ещё женщина, которая устояла бы перед его демоническим взглядом. Он знает, когда и как нужно посмотреть. На горожанок только взглянет и молчаливо вздохнёт, а крестьяночкам подмигнёт и сверкнёт глазами так свирепо, что порой даже слетит с головы соломенная шляпа. Он и сегодня принялся было за свои штучки. Одна уже бросила ему: «Эй, фертик!», — но это его нисколько не смутило. Он предпочитал, чтобы женщина сердилась, а не притворялась скромницей, и совсем этого не боялся; он боялся только терновых палок, тех самых, которые днём продают в магазинах, а ночью на улицах раздают бесплатно. Но сегодня, в воскресное утро, следуя в церковь, он не боялся и этого.

А в церкви уже отзвонили и в первый и во второй раз. Прихожане слышали о приезде нового учителя, и, конечно, все ждали, что он в качестве гостя споёт сегодня «Херувимскую», а потому толпы народу валили по улице. Едва заслышав колокольный звон, старики выбили свои трубки, сунули их за голенища сапог, перекрестились, отдали последние распоряжения домашним и, опираясь на палки, с достоинством направились в церковь.

Народ устремился к обедне, и вся улица запестрела цветами. То в одном, то в другом дворе распахивается калитка, появляется новый букет и сливается с толпой, а толпа, чем ближе к церкви, тем всё многолюдней и гуще. Впереди, беседуя на ходу, важно шествуют мужчины, без трубок в зубах, но с палками в руках, а жёны и дочери семенят за ними. Жёны держат свёрнутые треугольником платочки; бабушки обворачивают в такие же платочки букетики базилика, чтобы отломить по веточке молодым, когда те целуют им руку, а они их в щёку; девушки несут зонтики, охватив их посредине платочком, чтобы не испачкать. В церковь идут неторопливо, степенно — помолиться богу, потолковать о том о сём, посидеть маленько в ограде и поглядеть на женские наряды. Впрочем, кто назовет, кто раскроет причины, почему народ по воскресеньям круглый год ходит в церковь? Однако на этот раз была совсем особая причина: старухи шли, чтобы послушать нового учителя, а девушки — чтобы поглазеть на него. Только старая гречанка Сока отправилась нынче в церковь вовсе не с целью лицезреть и слушать нового учителя, а ради собственного внука Савицы, который в нынешнем году уже дважды радует свою бабушку: месяца три тому назад, когда впервые надел брюки, и сейчас, когда впервые собрался читать «Апостола»! Две недели подряд бабушка, такая старенькая, по памяти проверяла, как внук читал «Апостола». Мечтала она и молила бога только о том, чтобы сподобил её дожить до этого дня, — потом уже можно спокойно закрыть глаза. Впрочем, зять её, Палчика, отец маленького Савицы, утверждал, будто бабушка только так говорит, а на самом деле у неё вечно находятся отговорки и доводы, чтобы как можно дольше застрять на нашей грешной земле. В давние времена она мечтала дождаться первого внука — старшего, и притом намного, брата Савицы. Когда родился Гавра, рассказывал Палчика, бабушка воскликнула: «Слава богу, дождалась внучка, теперь буду просить господа, чтобы не брал меня к себе, пока не сошью внуку штанишки». А сшив штанишки, она опять стала говорить: «Эх, дал бы мне господь бог увидеть его подмастерьем». А когда Гавра стал и подмастерьем, она опять за своё: «О господи, ещё бы протянуть денёк-другой, нужно ведь бабушке оженить его как полагается!» Дождалась и этого старушка — женила Гавру: тут она оставила его в покое, точно никогда и на свете его не бывало, и обратилась с мольбою к богу, не сподобит ли он её увидеть среднего внука Джуру хозяином собственного магазина. Ну, дождалась и этого. А теперь взялась за самого младшего внука, Савицу, и ждёт не дождётся, чтобы оженить его. «Вот увидите, — уверял Палчика, — я человек невезучий, переживёт она всех нас, оженит Савицу, сошьёт штанишки и правнукам, а по завещанию, пока она жива и всем владеет, нельзя ничего ни продать, ни разделить. Ни в какую не желает бабушка умирать!» Так приблизительно жаловался Палчика своим приятелям, а бабушка — здоровёхонька, как всегда, ходит в церковь на утрени и вечерни, молебны и похороны; собралась и сегодня, тем более что её Савица намеревается прославить их род.

Все ушли, остались по домам только редуши[33]— готовить обед, большей частью, конечно, старушки. Они и дома помолятся богу; когда заблаговестят к «Достойно», встанут, перекрестятся и прочтут «Отче наш» или «Верую», перескакивая, разумеется, с пятого на десятое, но всё же до конца.

 

Служба окончилась. Надежды всех оправдались — Савица прочёл «Апостола», новый учитель пропел «Херувимскую», и даже (сверх всякого ожидания) отец Спира произнёс проповедь. Когда Савица читал «Апостола», глаза у госпожи Соки наполнились слезами, и она стала медленно повторять про себя слова писания, но слышно было только, как от обильных слёз она шмыгала носом. Госпожа Сока была безмерно счастлива, её так и подмывало поскорей подарить внуку обещанное, если он заслужит общее одобрение. А обещали ему дома сапожки со шпорами, жеребёнка от старого Пироша и длинный бич с наконечником и короткой расписной ручкой. Когда запел новый учитель, все мужчины обратились в слух, а девушки — в зрение; слушали и смотрели, наслаждаясь и его пением и его видом. Как во время вечерни, так и сегодня многие хвалили его голос. А когда поп Спира произносил проповедь о мирном житии, у некоторых вырвалось: «Ай да отец Спира!» Все были просто потрясены и удивлялись: «Что на него нашло? Ведь не любит говорить, никогда не любил! Бывало, даже по большим праздникам отец Чира насилу уговорит его произнести проповедь!» Поэтому многие, как только отец Спира возгласил: «Возлюбленная паства!», — придвинулись поближе, а кое-кто, не веря, должно быть, своим глазам и ушам, повернувшись к алтарю боком, приложил к уху ладонь на манер щитка, чтобы лучше слышать.

Когда всё было окончено, запели «Буди имя» и стали оделять просфорой, подошёл новый учитель и взял три кусочка: хозяйке дома, к которой отправлялся на обед, фрайле Юле и себе.

Народ хлынул из церкви, церковный двор полным-полнёхонек. Прогуливаются взад и вперёд, здороваются, окидывая друг друга взглядом с головы до пят, — кто как причесан, одет, бледнее или румяней, чем в будни, — ни одну мелочь не оставят незамеченной, особенно во всём, что касается женского пола. Осмотр этот, начатый ещё в церкви, заканчивается в церковной ограде, а то и на улице. Женщины говорят о редушах и о том, что летом куда легче придумать, какие кушанья сготовить на обед, чем зимой; мужчины — о полевых работах и всевозможных жульнических проделках сторожей на виноградниках; парни и девушки молча прохаживаются друг перед другом и только переглядываются, хотя эти взгляды гораздо красноречивей, чем толстые книги и самые болтливые языки. Но вот постепенно за церковной оградой почти совсем пустеет. Остались только учителя — новый и старый, поджидающие отца Спиру, который немного задержался, подсчитывая с церковным старостой тарелочный сбор — изрядное количество крейцеров, двогрошек госпожи Соки и даже один сексер. Покончив с этим, отец Спира вышел и поздоровался с поджидавшим его учителем.

 

Глава седьмая.

Из неё читатель узнает о том, что произошло у попа Спиры на обеде, который закончился совсем не по программе матушки Сиды

 

Гость сидел в церковной ограде на скамье под ореховым деревом, служившим постоянной приманкой для деревенских ребятишек и предметом неусыпных забот Аркадия, беседовал со старым учителем, угощался его нюхательным табаком и восхвалял проповедь отца Спиры, сравнивая его с каким-то древним отцом церкви и с трубой иерихонской.

— Извините, что я заставил вас ждать, но ничего не поделаешь, задержался малость с церковными расчётами.

— Ну, какие пустяки, — успокоил его старый учитель. — Мы прекрасно понимаем… и после проповеди вы немного взволнованы.

— Ну, ваше преподобие, мне очень приятно поздравить вас…

— А, значит, вы слушали?

— И с превеликим вниманием… Очень, очень хорошо!

— Да я так частенько… Знаете, раз уж взялся за гуж, не говори, что не дюж. Ежели ты пастырь и пасёшь овец, то и поступай как пастырь.

— Разумеется, разумеется… Говорю вам, просто заслушался, — твердил господин Пера.

— Ну, что вы, что вы… не надо преувеличивать, — протестует довольный отец Спира. — Эх, жалко всё же, что заставил вас так долго ждать.

— Нет, нет… в самом деле. Я прекрасно провёл время. Мой уважаемый господин предшественник был столь любезен, что рассказал мне кое-какие подробности о церковной общине и церковном имуществе. И, право же, вас можно поздравить: община, как видно, благоденствует.

— И даже весьма. Слава богу, с каждым годом богатеем. Хе, мы радеем и приумножаем, а прихожане жертвуют от щедрот своих. Когда мы, то есть я и отец Кирилл, получили этот приход, поистине всяко бывало. С мирян по воскресеньям в четыре тарелки собирали при обходе, в церковь перестали ходить из-за таких больших поборов, а сегодня, как вы сами видели, только в одну, да и от той скоро отказаться можно, слава богу. Церковь богатая — магазины, земли, виноградники, да и наличности достаточно. Однако прошу!

Тронулись. Отец Спира продолжал распространяться о доходах и благосостоянии церкви. По дороге он показал гостю множество интересных вещей. Постояли у нескольких мясных лавок, за которые церковь получала высокую арендную плату, хотя мясники и жаловались на крыс. По этому случаю его преподобие поведал историю одной старой бесхвостой крысы: много лет назад мясник подстерёг её и отрубил хвост; с тех пор она удивительно осторожна и убегает с колоды первая, и как мясник ни старается, подкараулить её не может. Тут господин Пера порекомендовал весьма кстати средство против крыс. Преподобный отец указал гостю на пустыри, где в будущем году предполагалось построить магазины и хлебные склады. Всё это, конечно, чрезвычайно интересовало господина Перу, потому что он то и дело восклицал: «Да неужели!», или «Что вы говорите!», или «Да не может быть!»

Шли они не торопясь, шаг за шагом. Отец Спира показал ему далее лучшие дома своих прихожан, не упоминая, правда, о проживающих в них невестах. Подойдя, наконец, к попову дому, они присели на скамью, посидели маленько, побеседовали, пока им не объявили: «Пожалуйте, суп на столе».

Господин Пера тотчас извлёк из тонкого чистого носового платка кусочки просфоры, протянул один госпоже Сиде, другой фрайле Юле.

— Вот видите, господжица, как я забочусь о вашей душе, — сказал он. — «Тело Христово приимите, источника бессмертного вкусите!»

Юла сказала «спасибо», взяла просфору, проглотила и покраснела до ушей.

Стол был накрыт в так называемой гостиной, самой лучшей и самой большой комнате. Мебель в ней стояла добротная, массивная, но старомодная.

Всё тут было монументально, непоколебимо, просторно и удобно: кровать — так уж двуспальная, одеяла тоже двуспальные, даже зонтик был на две персоны, потому что если поп Спира покупал что-нибудь, то непременно на двоих. В комнате, словно небольшие часовни, возвышаются два громоздких ореховых шкафа, на них расставлен фарфор и банки со всевозможными компотами. По стенам развешаны картины, большинство которых относилось, по-видимому, к прошлому веку; старые гравюры в чёрных рамах; птицы на деревьях с приклеенными натуральными перьями; вышитая бисером картинка, тоже в раме, нечто вроде братской трапезы с множеством крестов и подсвечников со свечами — давний труд фрайлы Юлы, когда она ещё обучалась в немецком пансионе и порадовала отца в день его ангела этим подарком и заранее подготовленной речью, которую забыла и закончила плачем; а повыше — фотография всей семьи: отец Спира и матушка Сида сидят, а между ними стоит с альбомом в руках маленькая Юла, в короткой юбочке и длинных панталонах с оборочками, точно мохноногий голубок; рядом висит портрет добрейшего императора Иосифа; царь, отстранив крестьянина, держится за ручки плуга, а крестьянин шваб, воздев к небу руки и вперив гор е благодарный телячий взгляд, восклицает: «Дай боже всякому народу такого монарха!» Рядом висит изображение другого, ветхозаветного Иосифа; он вырвался от похотливой жены Пентефрия[34]и убегает, оставив у неё в руках верхнюю одежду, которая спустя немного времени послужит ей corpus'ом delicti[35]. Затем ещё несколько картин на библейские и прочие темы. Сразу видно, что приобретались они без всякого плана. Но вот раскрасневшаяся, пышущая жаром фрайла Юла принесла суп и поставила на стол, поэтому гость прекратил обозрение картин.

— Пожалуйте, сударь, — пригласил отец Спира, — присаживайтесь сюда, — и указал ему место. — Ты, Сида, там, а я вот здесь, а Юца поближе к двери, ей придётся вставать.

Перекрестясь, уселись. Отец Спира вынул из кармана перочинный нож и стал его точить на оселке, который всегда клали возле его тарелки.

— Никак не могу, — сказал поп Спира, — привыкнуть к столовому ножу, всё перочинным режу. Привычка, вкуснее как-то получается. Двадцать с лишним лет мне служит он, чистейшая английская сталь, острый как бритва. Извольте удостовериться! — И протянул нож господину Пере.

Гость, поражённый высоким качеством стали, только значительно протянул: «О!», — а поп Спира подвинул разливательную ложку поближе к нему и сказал:

— Пожалуйста, угощайтесь, у нас без всяких церемоний.

— Сделайте одолжение, прошу вас, — сказал господин Пера и придвинул ложку к матушке Сиде.

— Э, нет, большая ложка гостю, — запротестовала та и подвинула ложку обратно.

Господин Пера наполнил тарелку и принялся есть. Суп был из цыплят, как раз по его вкусу, и так ему понравился, что вскоре тарелка была пуста.

— Вот вам ножка… чтобы, как говорится, тёща вас любила! — шутит матушка Сида и вновь наполняет гостю тарелку.

— Благодарю, — кланяется господин Пера. — Необыкновенный, замечательный суп!

— Это уж Юцина заслуга, сегодня она редуша.

— Ну, господжица, должен признать… в такие годы и так мастерски готовить! Могли бы пансион открыть! — брякнул гость и, сообразив, что хватил через край, покраснел и поспешил поправиться: — Они там, хочу сказать, просто ученики по сравнению с вами.

Родители, люди умные, сделали вид, будто ничего не заметили, а Юла словно бы и не расслышала; она с увлечением занялась супом, утирая попеременно то салфеткой рот, то передником лицо.

— Пожалуйста, ещё паприкаша, если понравилось, — потчует поп Спира.

— Покорно благодарю! — отказывается гость.

— Правильно, и я бы так сделала. Надо оставить местечко и для покенса, — одобряет матушка Сида. — Поглядите, какая корочка румяная! — и ставит блюдо перед господином Перой.

Преподобного отца не интересовали тушёные цыплята: как истый серб и сын православной церкви, он терпеть не мог это швабское жаркое и ждал гужвару — любимое своё кушанье.

— Не по нутру мне эти покенсы-нокенсы, или как вы их там называете! Никогда не знаешь, что тебе достанется! Хочется белого мяса, а выудишь шею с головой! Швабская скаредность и только, чёрт бы их драл, извините за выражение! Сотню людей одним цыплёнком хотят накормить — и угостить хочется и опять же, чтоб подешевле! Ничего нет лучше, если сготовлено по-настоящему, по-сербски, даже отсюда отлично видно на кухне, где у него голова, а где, извините, огузок!

Поданная гужвара получила общее одобрение. Даже отец Спира, который вечно твердил, что родителям не полагается, в сущности, хвалить детей в глаза, отступил на сей раз от своего принципа и похвалил гужвару.

— Хорошо испечена и жирна, в этом всё дело! — сказал он. — Меня не интересуют торты и прочие подобные им выдумки. Иное дело гужвара! И перед ней можно съесть только одно блюдо, не больше. Что это за тесто, ежели оно не жирное, ежели жир не течёт по бороде. А тонкости там разные — нет, это не для меня!

— Совершенно верно, вы вполне правы. Я тоже предпочитаю всяким пирожным хорошую савиячу[36], — поддакивает гость.

Гужварой обед закончился; беседа оживилась. Покуда ели, разговаривали мало, а сейчас, за вином, и разговор завязался.

Поп Спира был человек довольно молчаливый, а тем более во время еды, так как придерживался золотого правила Доситея[37]: «Когда ешь — ешь, а не разговаривай». Вино было прекрасное, к тому же ещё поп Спира всё расхваливал его, отмечая достоинства и действие.

— По-моему, — разглагольствовал он, — человек должен жить весело. А как, чёрт возьми, быть ему весёлым без вина? Недаром сказал царь Давид в одном из своих псалмов: «Вино веселит сердце человека!» А такое вино далеко не всюду найдёте. Вот господин нотариус знает толк в вине, и чуть только потянет его хлебнуть доброго винца, он прямёхонько ко мне: «Сердитесь не сердитесь, пришёл, скажет, опрокинуть стаканчик». А кой чёрт стаканчик— выдует целый десяток!

— А то и двадцать! — ввернул, улыбаясь, господин Пера.

— Да, да, именно, как вы сказали, и двадцать! А что вы думаете! Вы ещё не видели его, один красный нос чего стоит! Прошу вас…

— Нет, благодарю!

— Да попробуйте! Терпеть не могу церемоний!

— Разве что попробовать, — уступает гость, — но только с водой, как учили древнегреческие философы.

— С кем поведёшься, от того и наберёшься! Да пропади они пропадом. То был Ветхий завет, а сейчас Новый! — острит отец Спира. — Вы лучше этак, по-христиански, истинно по-сербски, чистого вина тарарахните, как наш Королевич Марко[38]. Только попробуйте!

Господин Пера взял стакан и отпил половину, а отец Спира, облокотясь на правую руку, левой захватил бороду и с блаженным видом уставился, не мигая, на гостя.

— Ну как?! Что скажете на это?

— Отменно, — произносит господин Пера, прищёлкивая языком, и, поражённый, смотрит на хозяев. — Ей-богу!.. И много у вас в погребе такого вина хранится?

— Хе-хе! Сколько есть, столько есть! Одно скажу — за сегодня нам его не выпить, даже если примем в компанию самого Королевича Марко.

— Положа руку на сердце, я не очень разбираюсь в винах, но, уверяю вас, такого ещё никогда не пивал. Такого — никогда!

— Верю, охотно верю, — посмеивается с довольным видом поп Спира. — Я вам говорю: чистое, натуральное… безо всяких примесей, а вы ещё отказывались. Эх, что за молодёжь ныне! А потом удивляются, почему так мрут от истощения. Я в вашем возрасте мог натощак выпить столько, сколько трое вас нынешних после жирной отбивной не выпьют.

— Спира, и как ты можешь так говорить? Кто тебя не знает, может подумать, что всё это правда! — перебила его госпожа Сида.

— Э, да что там! Ну и как хватим: «Утром рано, чуть заря настанет, Старина Новак[39]выходит тайно».

— Ах, как красиво! Начнёшь ещё свои куплеты распевать!

— А ты чего бы хотела? Не нравится эта песня, так певали мы в те времена и другие!

— Очень нужна мне твоя песня! — не уступает матушка Сида. — Какая в голову взбредёт, ту и распевали.

— Певали мы и такую, — поддразнивая её, затягивает отец Спира:

 

О голубка дорогая,

Горлица моя ручная,

Как ты тихо почиваешь,

И, конечно, ты не знаешь

Муки сердца моего!

 

— Да перестань же ты, сделай милость! — сердится матушка Сида.

— Или ещё такую! — не унимается преподобный отец:

 

Вспоминаешь ли мгновенье,

Как, румянясь от смущенья,

Белой ручкою своею

Ты мне шею обвила

И, лицо скрывая…

 

— Да какой в тебя бес вселился?! — прерывает пение госпожа Сида. — Ах, извините, сударь! Юца, душенька, ступай в кухню и приготовь чёрный кофе. Знаю, вы, горожане, его любите. А я так три дня не сплю после одной чашечки.

С кофе дело немного застопорилось — никак не могли отыскать мельницу, которой в доме попа Спиры пользовались столь же часто, сколь пили кофе.

Всё же спустя некоторое время Юла принесла и подала кофе. Кофе был в меру горячим и крепким. Учитель пил да похваливал, выплёвывая плававшие на поверхности плохо промолотые зёрна.

— А где ваш кофе, господжица?

— Я не пью! Папа говорит, что кофе волнует кровь и лишает сна.

— А с молоком, пьёте?

— Да.

— А пунш?

— А гефроренес[40]кушаете?

— Да.

— А айскафе[41]?

— Нет.

— Как странно! Кто бы мог сказать? — удивляется гость, не зная, о чём бы ещё спросить Юлу.

— Ну что, прополощем ещё маленько горло? — предлагает отец Спира.

— А много ли у вас в погребе вина? Совсем забыл спросить! — интересуется господин Пера.

— Да бочонков тридцать найдётся. Притом не моложе пяти лет и не слабее того самого, что сейчас пьём, летом. Но хранится у меня винцо, несравненное и по возрасту и по вкусу; разлито в бочонки ещё во время оно — вскоре после того, как мы с Сидой поженились. Выдержанней и лучше вряд ли где найдётся. Подобное пили разве только в древние времена на свадьбе в Кане Галилейской[42], прости меня господи!

— Это вино,— вмешалась в разговор матушка Сида, — мой супруг решил почать, когда будем выдавать замуж нашу Юцу. Пусть на ее свадьбе насладятся. Раз уж, как говорится, давать приданое хорошее, так пускай и вино будет хорошее; если жениху досталась замечательная девушка, пусть и сватам тоже что-нибудь перепадёт… А дело ведь не за горами — не нынче-завтра… есть на примете неплохие партии; к примеру…

— А-а-а, вот вы как?! — несётся из кухни голос матушки Персы. — Поглядите-ка на них! В доме гости, а они ни гу-гу! Я-а вам задам! Нет, вы только поглядите на них!






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных