Уголовное правонарушение

Литература: Таганцев, Русское уголовное право, т. I, 1902, стр. 34-110; Сергеевский, Русское уголовное право, 6 изд. 1905, стр. 44-56; Принс, Защита общества и преобразование уголовного права, рус. пер. 1912; Ферри, Уголовная социология, рус. пер. 1908; Чубинский, Курс уголовной политики, 1909; Гегель, Курс уголовной политики, 1910; Гернет, Общественные причины преступности, 1906. Уголовное правонарушение иначе называется преступлением.

Преступление = правонарушению + наказуемость. Все, что наказуемо, противоправно, откуда не следует обратное, будто все, что противоправно, наказуемо. Нет наказания, установленного законом, нет и преступления (nullum crimen sine lege).

Преступлением признается действие, воспрещенное законом под страхом наказания. Конечно, такое определение является чисто формальным, но понятие о преступлении и не может быть определено иначе, как с формальной стороны, ввиду того крайнего разнообразия, какое раскрывается в содержании действий, признаваемых в разное время и в разных местах преступными. То, что вчера было преступлением, сегодня перестает им быть вследствие вступившего в силу нового закона, и то, что вчера было свободно, разрешено, сегодня, с новым законом, становится преступным. Пограничная черта проводит нередко резкое различие между тем, что дозволено и что запрещено под угрозой наказания. В пределах одного и того же времени и пространства признаваемые преступными действия могут быть объединены только в формальном моменте. Что общего, в самом деле, между грабежом, произведенным с корыстной целью, убийством из ревности, кражей хлеба матерью для своего голодного ребенка, нарушением цензурных условий со стороны редактора газеты, религиозным собранием сектантов, отколовшихся от господствующей церкви? Как ни различно содержание всех этих действий и со стороны мотивов, побуждающих к нарушению права, и со стороны вреда, причиняемого обществу такими действиями, все они в равной степени запрещены уголовным законом.

Уголовный закон может явиться усиленной санкцией другой нормы права, напр., определяющей неприкосновенность права собственности или необходимость получения видов на жительство. Но уголовный закон может сам в себе содержать указание на норму поведения, отклонению от которой он грозит. Так, напр., уголовный закон, устанавливающий наказание за убийство или за клевету, вовсе не ссылается на какие-либо нормы права, которыми признается неприкосновенность жизни или чести. "Если ты убьешь", говорит закон, "то будешь сослан на каторгу", и отсюда получается норма поведения: если не хочешь быть сосланным на каторгу, не убивай. Бланкетный уголовный закон не имеет вообще содержания и ссылки на существующую уже норму: он грозит наказанием за уклонение от поведения, какое будет определено в установленном порядке подчиненным органом. Напр., ст. 29 устава о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, угрожает денежным штрафом не свыше 50 рублей за неисполнение законных распоряжений, требований полиции или городского управления, предполагая, что такое распоряжение будет издано и что оно будет законным.

Однако, формальное определение многих не удовлетворяет, так как не дает объяснения, почему же запрещается действие под страхом наказания? Ответа ищут в содержании запрещенного.

Прежде всего выступает предположение, что преступление есть действие безнравственное, т.е. данное действие признается нарушением права потому, что оно есть нарушение нравственности. Отождествление преступного с безнравственным было характерным для школы Гегеля. "Преступление", говорит Бернер, "есть вид безнравственного. Если бы законодательство угрожало наказанием за нравственно-безразличное или даже за истинно - нравственное деяние, то это было бы ниспровержением самой идеи преступления"*(228). Того же взгляда должна держаться и та школа, которая видит в праве этический минимум. Когда внимание криминалистов сосредотачивается на отыскании злой воли преступника, то преступление, очевидно, также оценивается с точки зрения морального критерия.

Можно, с точки зрения политики права, утверждать, что законодатель, при установлении наказаний, не должен расходиться с нравственными воззрениями общества, что только те наказания будут иметь действительное значение, которые совпадают с общественной оценкой действия, признанного преступным. Но, когда мы изучаем историческую действительность, мы не должны закрывать глаза на то, что действие, признаваемое со стороны государства преступным, может быть не только нравственно безразличным, но и моральным в тесном смысле слова. Нельзя же отрицать, что на каждом шагу совершаются лицами поступки, глубоко безнравственные, за которые они ни в каком случае на скамью подсудимых не попадут, потому что законодатель не счел нужным обложить наказанием эти поступки, осуждаемые с нравственной точки зрения. И наоборот, история дает нам богатый материал в подтверждение того, что доблестное поведение борцов за моральную и религиозную идею признается со стороны государства преступным, и одновременно с общественным одобрением, с глубоким удовлетворением голоса совести, влечет за собой тяжелое уголовное наказание.

Если преступное в некоторых случаях расходится с безнравственным, то отсюда логически следует, что нравственный момент не составляет характерного признака понятия о преступлении. Такое разделение понятий вовсе не знаменует "развода между правом и моралью", как это говорит Чубинский*(229). Это скорее признание раздельного жительства этих понятий. Если исторически преступное и безнравственное часто совпадают, то отсюда еще не следует, что такое совпадение необходимо логически. Не следует упускать из виду, что нравственность есть общественная оценка поведения, а преступность государственная его оценка. А мы уже видели, что эти две точки зрения могут расходиться. Чем дальше власть стоит от общества, тем более возможно расхождение этих точек зрения; чем более обобществлена государственная власть, тем скорее оценка действий по уголовному началу будет приближаться к общественно-моральному пониманию. Признание, что для понятия о преступлении не существенна моральная ценность поступка, не представляется опасным, как это часто ставится на вид, если вообще допустимо при определении понятия становится на точку зрения опасности его. Признать, что все преступное, т.е. обложенное наказанием со стороны государства, - безнравственно, это значило бы дать общественную санкцию всякому акту законодательного творчества, хотя бы властвующие явно пользовались властью вопреки основным требованиям морали.

Отыскивая в содержании уголовных норм выяснение сущности преступного, некоторые склонны видеть в преступлении вред или опасность для общества. "Уголовно-наказуемым", говорит Таганцев, "почитается деяние, посягающее на такой охраненный нормой интерес жизни, который в данной стране, в данное время, признается столь существенным, что государство, ввиду недостаточности других мер охраны, угрожает посягательству на него наказанием"*(230). По мнению Листа, "преступление может быть определено (по существу), как вменяемое, противоправное действие, которое вследствие своей особой опасности для строя правовых благ обложено наказанием"*(231). Нельзя, однако, согласиться, будто преступное логически предполагает общественно-вредное или общественно- опасное. Совершенно верно, что многие преступления, как, напр., убийство, кража, клевета, оказываются вредными для общежития, другие, как, напр., скорая езда по улице, хождение с огнем около порохового склада, опасными. Но нельзя утверждать, что общественный вред или общественная опасность составляют существенный момент в понятии о преступлении. Логически мы можем мыслить преступление вне всякого вреда и всякой опасности; исторически это обычно подтверждается случаями, когда законодатель облагает суровыми наказаниями действия не только безвредные и безопасные, напр,, профессиональные союзы, молитвенные собрания, но даже общественно-полезные, напр., открытие национальных школ.

Замечательно, что именно поведение, сомнительное со стороны его безнравственности или вредности, государству приходилось всегда облагать наивысшей уголовной оценкой, т.е. самыми суровыми наказаниями, потому что оно вынуждено было преодолевать противоположную поддержку со стороны общественного мнения. Существует взгляд, что преступление характеризуется всецело моментом непослушания, неповиновения велениям государственной власти. Хотя бы деяние не было безнравственным, не причиняло вреда, не угрожало опасностью, оно все же будет преступным, если законодатель запрещает его под страхом наказания. Могут быть преступные действия, в которых нельзя открыть, с общественной точки зрения, никаких признаков безнравственности, вреда или опасности и которые признаются преступлениями потому, что они обложены наказанием. Следовательно, только неповиновение требованию государственной власти составляет логически необходимый момент в понятии о преступлении.

На этой точке зрения стоит Биндинг*(232), когда он характеризует преступление не как посягательство на охраненные правом интересы, а как нарушение обязанности следовать нормам права, охранять которые, посредством уголовных законов, призвано государство в силу своего права на послушание. Отбрасывая мнимое право государства на послушание, следует все же признать важным, что сущность преступления скрывается именно и только в воле законодателя, подкрепленной угрозой наказания.

Другой вопрос, чем руководствуется государственная власть, когда она устанавливает наказание за те или иные действия. В некоторых случаях законодатель стоит перед невозможностью настоять на исполнении устанавливаемых им норм поведения иными средствами воздействия, потому ли, что с виновника правонарушения нельзя получить вознаграждения, напр., с сельского рабочего, уклоняющегося от исполнения условленных по договору работ, или потому, что вознаграждение потерпевшего не покрывает вреда, причиненного всему обществу, напр., в случае нанесения тяжких увечий. Возможно, что государство стремится наказанием удержать от правонарушения там, где оно не уверено, что иные последствия правонарушения в состоянии остановить готовых к правонарушению*(233). Оценивая действия со стороны их безнравственности, вреда или опасности, законодатель может всецело стоять на точке зрения общественной, являясь выразителем общественного сознания, реагируя на правонарушителя всей силой стоящего за ним общественного мнения. Но законодатель может, благодаря государственной организации, отделаться от общественной оценки и в вопросе о наказуемости стать на точку зрения властвующих, обеспечивать интересы господствующего класса, охранять себя самого от опасности, исходящей от самого общества. И в том и другом случае, деяния, обложенные наказанием, все же будут признаны преступлениями.

Также формальное представление о преступлении, как неповиновении велениям государственной власти, вызывает, конечно, возражения. "Если", говорит Таганцев, "мы будем в преступлении видеть только посягательство на норму, на веления правопроизводящей авторитетной воли, создающей для одной стороны право требовать подчинения этим велениям, а для другой обязанность такого подчинения, будем придавать исключительное значение моменту противоправности учиненного, то преступление сделается формальным, жизненепригодным понятием, напоминающим у нас воззрения эпохи Петра Великого, считавшего и мятеж, и убийство, и ношение бороды, и срубку заповедного дерева равно важными деяниями, достойными смертной казни, ибо все это виноватый делал, одинаково не страшась царского гнева"*(234). Мы, с нашей точки зрения, не можем уравнивать убийство и ношение бороды ни с этической точки зрения, ни с точки зрения социального вреда. Но факт остается фактом: эти два деяния, несмотря на все их различие с общественной стороны, были равно признаны преступными и обложены одинаковым наказанием. Как же объяснить этот исторический факт? Он поддается объяснению только с той точки зрения, что преступление есть действие, противное требованию государственной власти, выраженному в изданной им норме. Ношение бороды и срубка дуба все же были преступлениями, оцениваемыми законодателем по наивысшему мерилу, никто не может поручиться, что то же не повторится, если не повторяется в другие исторические моменты. И совершенно неосновательно утверждать, как это делает Чубинский, что при такой точке зрения "законодатель, чтобы быть последовательным, должен был бы карать все преступления одинаково, ибо все они равным образом являются непослушанием"*(235). Из того, что все преступления равно противны велениям законодателя, не следует, чтобы законодатель, с своей точки зрения, равно настаивал на послушании во всех случаях возможного неповиновения.

Если преступление есть действие, запрещенное законом под страхом наказания, то что же представляет собой преступник, совершивший его? Мы видели мотивы, которые побуждают государство к обложению некоторых деяний наказанием. Но каковы мотивы, побуждающие преступника совершать такого рода деяния? В прежнее время наука уголовного права, исходя из абстрактного понятия о преступлении и наказании, приравнивала преступное действие к безнравственному и отвечала на поставленный вопрос, потому, что у преступника злая воля. Вопрос, что такое преступник, стал предметом научного изучения со стороны итальянской антропологической школы, представленной врачом Ломброзо и юристами Гарофало и Феррн*(236). Вместе с тем внимание передвинулось от преступления к преступнику. Изучение преступника должно производиться не в тиши кабинета, а в самой действительной жизни, в самом преступном мире. Этот метод изучения привел представителей антропологической школы к открытию "прирожденного преступника". Это человек с более низким биологическим развитием, обусловленным приобретенными наследственно особенностями анатомического, физиологического и психического характера. Получается особый антропологический тип: клиновидная и ассиметричная голова, косые глаза, надбровные дуги, сильно развитые челюсти, жидкая борода, несоразмерно длинные руки и т.п., жестокость, нечувствительность к боли, скрытая эпилепсия, непредусмотрительность относительно последствий поступков и т.д. По всем этим данным, полученным от рождения, судьба человека предопределена, он не может не совершить преступления. Сопоставляя тип современного преступника с типом дикаря, Ломброзо пришел к заключению, что сходство между ними указывает на атавизм, т.е. что в современном преступнике возрождаются черты первобытного человека со всем его физическим и психическим безобразием.

Практические выводы, какие получаются из этого учения, сводятся к тому, что воздействие на такого человека уголовным наказанием мало действительно. С таким преступником нужно бороться путем предупреждения возможности с его стороны преступлений. Нечего и думать об исправлении, мало значения имеет устрашение. Нужно охранять общество путем обезвреживания преступника. Отстаивая смертную казнь, Гарофало смотрит на нее не как на устрашающую меру, а как на способ избавиться от преступника.

Идея прирожденного преступника, выдвинутая антропологической школой, встретила всестороннюю и уничтожающую критику. Было указано, что не все преступники подходят под тип обрисованный Ломброзо, и представители школы сами должны были согласиться, что прирожденных преступников только 40%, хотя они не прочь усматривать преступные черты, по крайней мере некоторые, и в остальных 60%. Но если тип преступника обнаруживается только в меньшинстве преступлений, то этим уничтожается представление о преступнике, как разновидности человеческого рода, а остается указание на один из видов преступника. А это уже не характерно для преступника вообще. Антропологическая школа допускает двойную ошибку, обосновывая преступность атавизмом. Во-первых, преступник вовсе не дикарь, примером чего может служить хотя бы казненный за преступление Сократ. Во-вторых, дикарь вовсе не преступник. Если он совершает такие деяния, которые теперь наказываются, то это не значит, что он учинит преступление. Убийство престарелых родителей у цивилизованных народов есть преступление, а в свое время у охотничьих племен это был нравственный долг. Убийство неприятеля сейчас есть патриотический долг вооруженного гражданина, а со временем, может быть, оно будет рассматриваться как безнравственное дело. Антропологическая школа совершенно упускает из виду крайнюю историческую изменчивость представления о преступном. Никакой естественной преступности, которую отстаивает Гарофало, не существует, как не существует и естественного права. В природе нет преступности, это понятие всецело социальное. От первоначального учения антропологической школы в настоящее время не осталось камня на камне. Сама школа вынуждена была шаг за шагом отступать от прежней чистоты своих взглядов. И все же от нее осталось, как ее заслуга, сосредоточение внимания на преступнике, а сами ошибки ее должны были привести к классификации преступников.

На этой почве выдвинулась социологическая школа в уголовном праве, которая имеет своими представителями Листа, Принса, Гарро, фон Гаммеля*(237). Главное внимание ее обращено на преступление, как социальное явление. Интересы ее сосредотачиваются на факторах преступности и на классификации преступников. Преступление составляет не только противоправное действие, но и противообщественное массовое явление. Одновременно с социализированием преступления, проявляется индивидуализирование наказания. Рассматривая причины, порождающие преступность, социологическая школа различает три основных фактора преступности: а) биологические, b) космические и с) социальные. Под именем биологических факторов понимаются причины, кроющиеся в индивидуальной природе человека, обусловленные его наследственностью, возрастом, полом, образованием. Космические факторы заключаются в том влиянии, какое оказывает внешняя природа на предрасположенность человека к преступлению; так, напр., замечено, что весной возрастает число преступлений половых и против личности, осенью и зимой увеличиваются имущественные преступления. Социальные факторы - это причины, создаваемые общественными условиями; так, напр., бедность толкает к кражам, роскошь побуждает к подлогам. Классификация преступников дается следующая: 1) случайные преступники, напр., вор в состоянии нужды, убийца в пылу крайнего раздражения; 2) постоянные преступники, среди которых выделяются особо профессиональные преступники, чаще всего воры, разделяемые на а) исправимых и b) неисправимых.

Прежде всего возбуждает некоторое сомнение понятие о преступности, которое лежит в основе учения социологической школы. Следует ли видеть в ней факт нарушения установленных законом норм права? Но в статистике, на которой школа строит свои заключения, не входят гражданские правонарушения. Если дело идет об уголовно-наказуемом деянии, то социальное явление преступности зависит от изменчивых колебаний законодательной политики: передвинет законодатель проституцию в область наказуемых деяний, преступность быстро возрастет, освободит ее от наказания преступность упадет. Когда, после подавления революции, суды завалены работой, тюрьмы переполнены преступниками, что говорит этот социальный факт криминалисту, изучающему преступность, как социально-патологическое явление? Сами представители социологического направления, чтобы наполнить представление о преступности каким-нибудь содержанием, незаметно подводят вновь моральную оценку преступных деяний. Так, они нам постоянно говорят об опасности для общежития от преступных деяний, противопоставляют преступных и честных людей, указывают на рост преступности, как показатель деморализации или дегенерации. Но, если смотреть на преступление, как на социальное явление, то с этой точки зрения необходимо привлечь к делу статистику нарушений правил морали, не повлекших за собой уголовных последствий. Это, конечно, невозможно, а между тем это только и был бы социально важный факт, имеющий значение при оценке нравственных условий жизни общества. Неясность представления о преступности объясняется пренебрежением к формальной стороне понятия о преступлении.

Социологическая школа установила рост преступности. И число преступлений и число осужденных растет ежегодно, обгоняя рост населения. Наблюдение сделано в XIX веке. Но что значит этот факт в социальном отношении? Свидетельствует ли он об усиливающемся падении нравственности, или о несоответствии общественных форм росту сознательной личности? Не поддается ли личность приспособлению к общественной среде, или личность отстаивает свою независимость от общественного давления? Может быть, рост преступности стоит в связи с ростом действий, признаваемых со стороны государства преступными? Рядом с ростом преступности в количественном отношении замечается качественное изменение преступных деяний. Убийства, телесные повреждения, вообще преступления с кровью, уступают место имущественным преступлениям, среди которых опять-таки грабежи и разбои сменяются мошенничествами, подлогами, обманами. He указывает ли этот факт на смягчение личности в борьбе с обществом, несмотря на рост преступности, и на зависимость преступности от общественных условий?

Социалистическое крыло социологической школы, в лице Турати и особенно Колаянни*(238), поставило себе задачей доказать ошибочность воззрения антропологической школы, видевшей главный источник преступности в индивидуальных свойствах, и установить, что преступность питается всецело условиями социальной среды. Преступление есть явление социальное не только в том смысле, что оно оказывает влияние на общество, но и в том, что оно - продукт общества. Среда создает моряка, крестьянина, артиста, ученого, она же создает тем же путем и преступника. Индивидуальные факторы, при ближайшем рассмотрении, могут быть сведены к социальным. Когда, напр., указывается на то, что женщина совершает меньше преступлений, чем мужчина, то упускают из виду политическую и экономическую особенность положения женщины, ее замкнутость в домашнем кругу. Что касается космических факторов, на которых настаивают представители социологического направления, то и здесь, по мнению Колаянни, надо искать причины в социальной среде. Действие внешней среды по мере культурных успехов ослабляется, а между тем преступность усиливается. Если в известное время года усиливается количество краж, следует ли видеть в этом влияние космических сил или же влияние социальных условий, вследствие которых борьба за существование становится для отдельного человека, в известные моменты времени, труднее?

Среди социальных факторов выдающееся значение для преступности имеют экономические условия существования, a по мнению криминалистов социалистического направления, преступность сводится полностью к экономическому фактору. В этом отношении резкую противоположность представляют взгляды Гарофало, одного из вождей антропологической школы, и Колаянни, одного из видных ученых социологической школы социалистического оттенка. По мнению Гарофало, бедность и нужда не причины преступления, потому что пролетарий привыкает к своему положению. На преступный путь бедняка толкает недостаток чувства честности, лень, зависть к состоятельным. Бедность, утверждает он, не чаще приводит к преступлению, чем богатство. Последний тезис чрезвычайно опасен для мнения отстаиваемого Гарофало и мог бы быть в сущности принят его социалистическими противниками, как сильный довод в их пользу. Колаянни, превращая космические и антропологические факторы в социальные, затем социальные сводит к экономическим. Отсутствие домашнего уюта, недостаток средств к пропитанию, сопоставление своей нужды с роскошью богатого класса вот, что творит преступность.

Однако, самими приверженцами социалистического идеала высказывается сомнение, чтобы изменение экономического строя на началах равномерного распределения продукта народного труда способно было совершенно уничтожить преступность. Так, Ферри полагает, что не могут исчезнуть преступления чисто индивидуальные, как, наприм., убийство из ревности; по мнению Менгера, в социалистическом строе возможны новые виды преступлений, наприм., отказ от работы.

Следует помнить, что преступление есть явление государственно-правовое, вне государства и права возможны действия безнравственные, но не преступные.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: