Принципы применения права 2 страница

Американские суды, под предлогом защиты свободного труда, систематически отвергают, как не конституционные, нормы социального законодательства, напр., законы, направленные к ограничению рабочего дня*(318).

Но устранение судебной критики не идет далее законов. Другие нормы права могут и должны быть подвергаемы судом юридической огласке. Это относится к административным распоряжениям, указам, обязательным постановлениям губернаторов, градоначальников, городских и земских учреждений. Суд обязан проверить, соответствует ли норма, изданная в административном порядке, законам, соответствует ли компетенции издавшего ее административного органа, и в случае обнаруженного противоречия, отказать в применении ее. Конечно, сила судебной критики не может простираться за пределы рассматриваемого дела.

Задачей низшей критики признается установление правильного текста нормы, подлинность которой и юридическая оценка предварительно произведены были высшей критикой. Под правильным текстом следует понимать тот, который соответствует выраженному законодательным органом. Такое несоответствие может обнаружиться или вследствие редакционного просмотра в тексте или вследствие ошибки при воспроизведении текста.

Возможно, прежде всего, несоответствие текста опубликованного тексту, принятому законодательными органами. Это случаи редакционного просмотра. Такие случаи могут произойти в различных стадиях движения законопроекта. Текст, принятый в Государственной Думе голосованием, не соответствует предположению большинства членов, имевших по числу голосов основание считать свое мнение законодательным решением. Текст, в точности воспроизведший мысль большинства голосовавших в Думе, поступает в Государственный Совет, по ошибке или умыслу думской редакционной комиссии в редакции, не соответствующей той, какая была принята при голосовании. Текст законопроекта доходит в Государственный Совет в правильной редакции, но Государственный Совет ошибочно одобряет его в иной редакции, предполагая, что это думская, и потому не препровождает в согласительную комиссию. Текст, точно выражающий мысль Государственной Думы и Государственного Совета, доходит до Государя Императора в ошибочной редакции, в каковой и утверждается. Здесь критике не место. Применяющие закон должны считать его продуктом действия соединяемых органов законодательной власти и исследование несогласия между намерениями тех или других элементов выходит уже за пределы установления правильного текста нормы, прошедшей законодательный путь. Исправление подобной ошибки есть дело самого законодателя.

Возможно несоответствие опубликованного текста тексту, утвержденному Монархом. Это может быть результат ошибки переписчика, наборщика, корректора. Такие случаи встречаются в жизни. При издании германского военно-уголовного закона в одной статье наказание по описке определено, вместо лишения свободы (Freiheitsstrafe), зaключeниeм в крепости (Festungsstrafe); в другой статье наказание вследствие пропуска слов увеличилось: "наказывается каторгой (от 4-6 лет, а если в военное время, то каторгой) от 12-15 лет". Допустима ли здесь критика? Конечно, опубликованный текст не санкционирован, а санкционированный не опубликован. Но судьи и администраторы, призванные изменять законы, не в состоянии в каждом случае приложить критические приемы, потому что им не достает для проверки оригинала, которого у них под руками не может и быть.

Подлинник закона в России хранит Сенат, и нельзя не признать за ним права, по обнаружении ошибки, исправить опубликованный текст, не обращаясь к законодательным органам*(319). Выдающийся пример такой ошибки представляет нам гражданский кодекс Румынии, обнародованный 4-го декабря 1864 года. С изданием кодекса очень спешили, и последствием этого, помимо всех иных ошибок, было то, что в то время, как в подлиннике, утвержденном королем, имелось 1936 статей, в опубликованном тексте их оказалось только 1914. В течение многих лет никому даже в голову не приходило, что применяемый кодекс содержит не подлинный текст, и только случайно ошибка была обнаружена ученым, отыскавшим оригинал в архиве министерства юстиции*(320). Кто знает, сколько таких ошибок в законодательной практике других стран.

В России вопросы низшей критики встают нередко вследствие того своеобразного явления, какое представляет у нас кодификационный порядок издания Свода Законов, продолжений к нему очередных и сводных. Судьи, администраторы и все вообще лица, имеющие дело с законами, пользуются официальным изданием Свода Законов*(321). Можно ли считать текст этих изданий подлинным? Конечно, нет. Не считая оригинала, хранящегося в Сенате, мы подлинным в праве признавать только текст, отпечатанный в "Собрании Узаконений и Распоряжений Правительства". Следовательно, текст Свода Законов, издаваемых кодификационным отделом, подлежит критике. Приходится проверять, соответствует ли чтение статьи Свода Законов тексту, напечатанному в органе опубликования законов, правильно ли показана статья отмененной*(322).

Допустимость и необходимость критики в отношении изданий Свода Законов признает и наш Сенат по уголовному и по гражданскому департаментам.

Толкование

Литература: Brocher, Etude sur les principes generaux de l'interpretation, 1862, De la Grasserie, De l'interpretation judiciaire et legislative des lois, 1888; Roels, Etude sur l'interpretation des lois, 1896; Brutt, Die Kunst der Rechtsanwendung, 1907;Renterskiold, Ueber Rechtsauslegung, 1899; W u r z e l, Das juristische Denken, 1904; B i e r l i n g, Juristische Principienlehre, T. IV, 1911, стр. 147-335; Kohler, Ueber die Interpretation von Gesetzen (Z. f. Pr. u. Off. Recht, T. ХIII, 1886); Bishop, Written Laws and their Interpretation, 1882; Real, Legal Interpretation, 1896; Васьковский, Учение о толковании и применении гражданских законов. 1901.

За критикой следует толкование, которое состоит в раскрытии содержания норм права. Критика и толкование - это два момента в установлении большой посылки, которое само представляет только одну из стадий в процессе применения права. Отсюда видно, как ошибочно мнение тех, которые полагают, что толкование норм права и применение их одно и то же, как недопустимо смешение толкования с критикой. Различие между последними состоит в том, что толкование имеет своей целью выяснить мысль нормы по ее выражению, тогда как критика ограничивается установлением точности выражения. Другими словами, критика исследует, как выразился закон, а толкование разыскивает, что содержится в этом выражении.

Таким образом, сущность процесса толкования заключается в уяснении содержания нормы права, т.е. в совокупности приемов, направленных к раскрытию тех представлений, которые соединял создавший норму с внешними знаками выражения своей мысли или воли. Истолковать норму права, значит разложить ее на ряд представлений, в ней выраженных и соответствующих представлениям, какие имелись у ее творца.

Совершенно неправильно рассматривать процесс толкования норм права, как научную деятельность*(323). Толковать законы могут и должны все, обязанные сообразовать свое поведение с велениями норм права, но это не значит, чтобы это уяснение мысли закона носило научный характер. К пониманию нормы права гражданин относится так же, как к пониманию всех тех слов и предложений, которые обращены к нему со стороны других лиц. Ничего систематического в этой деятельности нет, а это и есть требование науки. Профессиональный юрист, в процессе толкования законов, выделяется не какой-то особой юридической логикой, которой не существует, не научным изучением явлений особого рода, которых в данном случае не имеется, а просто опытом и приемами, которые в совокупности дают основание для искусства толкования, но не для науки.

С другой стороны, совершенно недопустимо утверждать, что толкование не поддается никаким правилам, что оно совершенно свободно, как творчество поэта*(324). Конечно, люди, говорящие на одном языке, понимают и убеждают друг друга, не подозревая о существовании грамматики и логики, но это не значит, чтобы грамматика и логика не существовали и не имели значения. Выработка приемов в процессе толкования так же необходима, как и во всякой практической деятельности, во всяком искусстве, - усвоение этих приемов облегчает труд, ускоряет достижение цели. Неудивительно, что юристы, которым приходится затрачивать так много усилий на толкование, издавна стремились выработать технику толкования под именем юридической герменевтики. Этот род искусства, вследствие своего схоластического оттенка, усвоенного от средних веков, потерял в XIX веке свой престиж, но это не говорит против его возможности и целесообразности. Утрачено доверие не к задаче, а к способу ее разрешения.

He все уничтожено из того, что составляло некогда сложное здание юридической герменевтики. Оставшееся все же представляет собой нечто, способное облегчить уяснение смысла нормы права. Вместе с тем верно и то, что эти приемы должны быть согласованы с тем материалом, какой дан в новейших законодательствах. Следует ли смотреть на выработку этих правил, как на свободное дело самих юристов, или можно допустить вмешательство в это со стороны законодателя? Некоторым кажется, что воздействие законодателя здесь не только не целесообразно, но и невозможно. Какие бы приемы толкования не узаконились, но они не в состоянии устранить свободной оценки смысла закона по разуму тем более, что, как нормы, законы этого рода сами подлежали бы толкованию*(325). Действительно, современные законодательства избегают навязывать свои указания на то, как нужно толковать законы. Борьба двух направлений, за и против законодательной регламентации правового толкования, ярко проявлялась при создании кодекса Наполеона 1804 года и закончилась победой отрицательного к ним отношения. Последующие кодексы уже и не пытаются брать на себя эту задачу. С точки зрения целесообразности такое отношение к вопросу можно только одобрить. Но нельзя утверждать, что законодатель не в состоянии вменить в обязанность применяющим нормы определенные правила толкования. Это так же возможно, как обязать к известному правописанию во всех бумагах, подаваемых в официальные учреждения. Толкование - процесс совершенно свободный. Его сила заключается в его логической убедительности. Оно не имеет никакой обязательности, все равно, от кого бы оно ни исходило, от частных лиц или от министров, от ученых юристов или от опытных практиков, или от людей, мало прикосновенных к юриспруденции. Толкования научно образованных юристов могут пользоваться, по сравнению с толкованием всякого другого лица, большим нравственным авторитетом, но не имеют никакого юридического авторитета. Такое, чисто частное, свободное толкование, называемое неправильно доктринальным, и составляет настоящее толкование. На ряду с ним стремится стать, под видом толкования, то, что носит название аутентического толкования.

Аутентическое толкование исходит от самого законодателя, который в законодательном порядке дает разъяснение, как следует понимать изданный ранее закон. Аутентическое толкование должно удовлетворять следующим признакам: а) оно должно быть издано в форме закона, почему аутентическим толкованием не могут быть признаны разъяснения Сената; b) оно должно быть издано с целью истолкования, почему аутентическим толкованием не могут быть признаны позднейшие законы, из которых извлекается разъяснение законам более ранним.

Сила аутентического толкования не в его убедительности, а в его обязательности. Хотя бы толкование законодателя шло вразрез с логикой, оно все же обязательно для всех, как закон. Поэтому аутентическое толкование - не толкование закона, а закон. В этом юридическом авторитете аутентического толкования заключается и его опасность. Так, по нашим Основным Законам закон получает обратное применение, когда в нем сказано, что "он есть только подтверждение и изъяснение смысла закона прежнего"*(326).

Что составляет объект толкования? Мысль или воля, выраженная в норме права? Этот вопрос следует признать совершенно излишним, потому что волю от мысли в законе нельзя отделить*(327), потому что воля обращается к воспринимающим ее в виде мысли. Воля без мысли непостижима, мысль без воли не будет нормой права.

Всякая ли норма права может быть объектом толкования? Иначе, подлежат ли толкованию только законы и основанные на них административные распоряжения, или также правовые обычаи? В этом вопросе нет единогласия. По мнению одних, толкование применимо и к нормам обычного права, чтобы из различных случаев применения в жизни обычая и из показаний выяснить истинный смысл нормы*(328), По мнению других, напротив, правовые обычаи не могут быть объектом толкования, потому что в этом случае установление смысла обычая совпадало бы с установлением его существования, потому что в правовом обычае нет того дуализма выражения и содержания, который составляет основу толкования законов*(329). Это последнее мнение следует признать правильным.

Если объектом толкования являются только законы, то все ли законы подлежат толкованию или только неясные законы? Господствующее мнение, со времени Савиньи, высказывается за необходимость толкования каждого закона, независимо от степени его ясности*(330). Но имеются противники этого взгляда, по мнению которых ясные законы в толковании не нуждаются. Где все ясно и понятно - там о приемах толкования не может быть и речи. Подтверждением тому служит, говорят, тот факт, что степень темноты закона отражается на количестве и трудности толкования. Если эта темнота сводится к нулю, то и толкование становится безпредметным*(331). Но нет такой нормы, в которой все было бы ясно и понятно, потому что понятное для юриста может быть неясным для лица, не получившего юридического образования, незнакомого с выражениями законодателя. Во всяком случае необходимо выяснить, нет ли в норме неясностей, - а это уже задача толкования. Поэтому степень трудности толкования не может дойти до нуля.

Предположение, что ясные законы не требуют толкования, объясняет то историческое явление, что некоторые законодатели, считая свои кодексы стоящими по ясности вне всяких сомнений, дошли до запрещения толкования. Так поступил Юстиниан, признав за собой монополию толкования (ejus est interpretare legem, cujus est condere), так поступил папа Пий IV в отношении постановлений Тридентского Собора. В Германии запрещение толкования не раз высказывалось в течение ХVIII столетия: в Баварии § 9 кодекса 1756 года, в Пруссии указом 14 апреля 1780 г., в Австрии в § 24 законопроекта 1 ноября 1786 года. Наполеон I пришел в ужас при известии о появлении первого комментария на его кодекс: "Пропал мой кодекс!" Указом 19 октября 1813 года было запрещено писать и печатать какие-либо комментарии к баварскому уголовному уложению того же года. Конечно, это запрещение по существу нелепо. Можно запретить писать толкования к закону, но нельзя запретить самое толкование, потому что всякий, кто применяет закон, дает ему применение сообразно тому, как он его понимает, - а это уже и есть толкование. Ошибочность точки зрения законодателей в приведенных случаях обусловливалась тем, что они полагали, во-первых, будто в толковании нуждаются только неясные законы, а во-вторых, будто все изданные ими законы ясны.

Но признавая необходимость толкования только законов и притом всех законов, мы должны решительно отвергнуть мнение, будто объектом толкования является и имманентное право, лишь раскрываемое в законе*(332). Это отголоски идеи естественного права. Право есть только то, что содержится в нормах права, в частности в законах. Толковать можно только ту мысль или волю, которые вложены в закон живыми людьми, под влиянием борющихся интересов, но не отвлеченную идею справедливости, правды и т.п., которые могли в каждом законе вовсе не отразиться или даже исказиться.

По выяснении, что объектом толкования является мысль или воля, выраженные в законе, перед нами встает новый вопрос чья мысль или воля должна быть раскрыта, законодателя или закона? Здесь мы опять-таки встречаемся с противоречивыми решениями вопроса. Более раннее по времени воззрение признавало, что выяснению при толковании подлежит воля законодателя, выраженная в законе*(333). В новое время выдвинулось другое воззрение, которое стало сильно оттеснять первое. С этой новой точки зрения выяснению при толковании подлежит воля закона, оторванная от первоначальной воли законодателя. "Столь искомый законодатель, иронизирует Вурцель, которого мнение как будто уже поймали, оказывается все же где-то в тумане"*(334). "Закон, как говорит Вах, это не слово, за которым стоит воля, а это слово, ставшее волей"*(335); по выражению Биндинга, "закон думает и хочет"*(336). Дальше всего идет в этом направлении Колер: "Наше мышление не только индивидуально, но и социально; то, что мы думаем, не только наша работа, это нечто бесконечное, это произведение работы мысли в течение столетий и тысячелетий". "Отсюда положение: законы должны быть толкуемы не по мысли и воле законодателя, но должны быть толкуемы социологически, т.е. должны быть изъясняемы, как продукты всего народа, которого органом является законодатель"*(337).

На замечание, что выражение "воля закона" чисто фигуральное, сторонники нового направления возражают, что также фигурально и выражение "воля законодателя", что если у закона нет психологической воли, то нет ее и у законодателя. Где должны мы искать реального творца закона в сложном законодательном механизме?

Следует ли в современном конституционном государстве считать таковыми всех членов парламента или только тех, кто говорил в его пользу, или тех, кто голосовал за него, или, может быть, министра, который внес законопроект, или тех лиц, которые помогали ему в изготовлении его? Не лучше обстоит дело и в самодержавном государстве, где, по-видимому, законы составляют прямое выражение воли монарха. Если искать не формальную, а психологическую волю, то обращение к монарху нам ничего не дает. При современной сложности законодательных задач ни один монарх, как бы богато ни был он одарен, не в состоянии нормировать правовой быт выражениями своей единоличной воли. Ближайшими сотрудниками монарха являются министры, но и они не сами составляют законопроекты, в этом им помогает многочисленный штат чиновников, выше или ниже поставленных в иерархическом порядке. Где же искать творца закона, чья мысль и чья воля вложены в него?

Если даже признать, что воля законодателя есть выражение несоответствующее реальной психологической воли, то все же переход к воле закона не поставит нас на реальную почву, а только заменит один образ другим. Но нельзя утверждать, что воля законодателя неуловима, нереальна. Мы знаем, что закон есть отражение борьбы интересов и идей, и что в законе выражается обеспечение главным образом интересов господствующего класса в идее общего блага. Наблюдая борьбу за закон, мы видим чего хотят одни, чего не хотят другие. Когда закон прошел, то он выразил волю той совокупности лиц, которая имела наибольшее влияние на законодательную власть, хотя бы эта совокупная воля и должна была ограничить себя под напором воли менее сильных, но все же давящих снизу классов. Это реальный факт. И мы можем понимать, если только не остались чужды условиям нарождения закона, чью волю он отразил и как оформил ее законодатель.

Оторванность воли закона от воли законодателя бросает норму права в область совершенного произвола при ее применении. Если мы будем, по совету Колера, смотреть на закон, как на продукт всего народа, то закон, под флагом народного блага, легко может сделаться сам орудием социальной борьбы. Его будут так же тянуть в разные стороны, как до его появления тянули законодательную власть. Мы снова наталкиваемся на принцип целесообразности или справедливости в процессе применения законов.

Конечно, не лишена опасности и точка зрения, направляющая толкование на путь отыскания воли законодателя. Не оправдывает ли она такое толкование закона, которое будет считаться с намерениями законодателя, хотя бы и не выражаемыми в законе? He побуждает ли этот взгляд на то, чтобы всеми средствами, помимо текста закона, обнаружить, чего хотел достичь законодатель изданием закона, хотя бы для этого пришлось обратиться к частной переписке, к разговорам государственных деятелей. Но эти опасения совершенно необоснованны, раз дело идет о выяснении воли законодателя, насколько она выразилась в законе. Не то важно, что хотел законодатель, а то, что он успел и сумел выразить в законе.

Здесь перед нами встает новый вопрос толкования. Должно ли толковать законы по тому смыслу, какой они имели в момент их издания, или по тому смыслу, какой они получают в момент применения? В этом вопросе мы встречаемся снова с теми доводами, которые приводятся в пользу принципа справедливости и целесообразности. Конечно, мы имеем дело с двумя различными вопросами: с одной стороны речь идет о допустимости применения закона в зависимости от конкретных условий данного случая, с другой стороны о толковании закона в применении ко всем случаям в зависимости от изменившихся условий действия нормы. Но, если конкретные условия повторяются и точка зрения применяющего укрепляется - один вопрос постепенно переходят в другой. Столкновение мнений, отстаивающих два различных принципа применения законов, сплетается еще с разногласием по вопросу, чья воля толкуется в законе, законодателя или закона.

С точки зрения тех, кто задачу толкования видит в раскрытии воли законодателя, смысл закона, очевидно, должен быть изъясняем всегда по моменту его издания, а не по моменту его применения.

Правда, желание сделать уступку времени, сгладить отсталость закона, побуждает некоторых сторонников этого направления допустить, что законодатель, желавший тогда-то, при таких-то условиях, того-то, теперь, при изменившихся условиях, наверное, желал бы другого*(338). Ho это аргумент только в пользу изменений в законодательстве, a не в пользу извращения смысла закона.

С точки зрения тех, кто признает самостоятельную волю закона, оторванную от воли законодателя, можно было бы прийти к тому же выводу, если принять в соображение, что раз установленная мысль или воля не могут сами собой измениться с течением времени. Но представители этого направления склоняются в противоположную сторону. Для них закон есть сила, которой следует пользоваться по условиям среды, для которой предназначено ее действие. И здесь Колер выступает наиболее решительным борцом: "Закон есть орудие блага, средство для достижения человеком целей, для успехов культуры, для отстранения враждебных культуре сил, для развития народных сил. Оно есть предмет познания лишь настолько, насколько оно должно быть признано, как меняющееся и изменчивое орудие блага, как фактор культурного прогресса, которое справедливо лишь если оно действует справедливо, и которое мы признаем справедливым, лишь если мы видим его действующим целесообразно. Соответственно тому определяется задача толкования: и орудие блага должно действовать различно, смотря по тому как складываются обстоятельства с течением времени и как изменяется культурная среда"*(339). "Наилучшее толкование законов то, которое лучше всего приспосабливается к запросам текущего момента"*(340). Судья, которому приходится применять закон, ставший в противоречие с общественным благом, должен обратить внимание на то извращение, какое испытал текст от действия времени, повергнуть его, пытать если нужно, лишь бы извлечь решение, хотя и несогласное с тем, что имел ввиду законодатель, но, зато, соответствующее современным требованиям.

Вот направление, способное подорвать все значение законодательного творчества. Кто призван определять, что настало время изменить смысл, вложенный в закон при его издании? Если судья уполномочен отрешиться от первоначального смысла потому, что настал момент придать ему другое значение, то не в праве ли судья изменять смысл закона, который, по его мнению, с самого начала не отвечает запросам времени? Какое направление получит закон в применении различных лиц и учреждений с момента, когда он признан будет устаревшим. Одно из двух: или закон будет применяться, как кто его понимает, и тогда он потеряет всякое значение, или приспособление его к условиям времени станет монополией высшего учреждения, напр., Сената, и тогда это будет перенесение законодательной власти с Государственной Думы на Правительствующий Сенат.

Рассматриваемый вопрос имеет особенно крупное значение во Франции, где сильно чувствуется отсталость кодекса, с честью сослужившего свою столетнюю службу, и в России, где действующее законодательство представляет груду обломков разных времен и разных условий, где нередко трудно отыскать точку зрения законодателя и еще труднее отстаивать ее в момент применения закона. Однако, и во Франции авторитетные голоса*(341) предостерегают против опасности, какую таит в себе "теория приспособления текста" или, как ее еще, совершенно неверно, называют, "теория исторической эволюции"*(342).

Сознавая всю трудность выдержать настоящий принцип толкования законов в России, где законодательство представляется поразительно отсталым, несоответствующим требованиям времени, мы все же должны его отстаивать ввиду еще большей опасности, которая грозит со стороны мало усвоенного в нашей стране начала законности, недостаток которого способен привести к тому, что всякий новый закон, как бы он ни был своевременен и целесообразен с точки зрения общественной, может потерять свое значение, если с государственной точки зрения будет признано, что момент времени требует дать ему иное толкование.

Каждый закон представляет собой, с грамматической точки зрения, предложение, т.е. мысль, выраженную словами. Однако, строй предложения не всегда соответствует строю высказываемых суждений*(343). Между взятым выражением и выражаемою мыслью может оказаться несоответствие. Законодатель для выражения своей мысли употребил слова, способные вызвать представления, которые не отвечают тем, какие он сам имел.

Он хотел сказать более того, что сказал, или, наоборот, он сказал более того, что хотел. Насколько такое несоответствие обнаруживается из самого закона, оно может быть устранено путем того, что называется распространительным или ограничительным толкованием. Когда логический объем того, что хотел сказать законодатель, меньше того грамматического объема, какой дается словесной формой, задача ограничительного толкования состоит в том, чтобы ввести понимание закона в пределы действительной мысли законодателя. Когда логический объем того, что хотел сказать законодатель, шире того грамматического объема, какой дается словесной формой, задача распространительного толкования заключается в том, чтобы довести понимание закона до пределов действительной мысли законодателя. Напр., закон запрещает выводить окна на чужой двор. Уясняя мысль законодателя, мы обнаруживаем, что он хотел запретить, чтобы через окно не выливались помои на чужой двор, не выбрасывались вещи, не подсматривали, не проникали люди. С этой точки зрения мы должны признать, что, употребив выражение "окна", законодатель с одной стороны сказал больше, чем хотел, а с другой меньше. Трудно предположить, чтобы он имел ввиду запретить выводить на чужой двор окна из сплошного толстого стекла, дающие только свет, но не допускающие возможности какого-либо воздействия на чужой двор. Следовательно, по ограничительному толкованию, такие окна, хотя это окна, ставить в пограничной стене можно. С другой стороны, трудно представить, чтобы законодатель не имел ввиду, что воздействие на чужой двор возможно не только через окно, но и через стеклянную галерею, устроенную в соседнем доме на чужой меже. Следовательно, по распространительному толкованию, такие галереи, хотя это и не окна, устраивать в пограничной стене нельзя. Неправильное понимание сущности рассматриваемого логического процесса и смешение распространительного толкования с аналогией, приводит к некоторым сомнениям по вопросу о допустимости распространительного толкования.

Допустимо ли распространительное толкование в отношении уголовных законов? Может быть, состав преступления должен быть настолько точно выражен словами, что в интересе преступников не следует доискиваться за словами мысли закона более широкой, чем ее выражение? Но такой взгляд равносилен приглашению не руководствоваться мыслью закона, присущей закону, хотя и неудачно в нем выраженной. Практически это приводило бы к нелепым выводам. Представим себе, что уголовный закон карает за двоеженство (Англия). Спрашивается, неужели этот закон неприменим к тому, кто успел вступить в третий брак? Уголовный закон налагает наказание за истребление или повреждение чужой вещи (Россия). Неужели этот закон неприменим к тому случаю, когда я, стоя на пароходе рядом с лицом, показывающем мне ящик с документами, где хранятся важные для меня документы, толкаю его под руку так, что ящик летит в воду, хотя я не истребил и, может быть, не повредил вещь? Очевидно, распространительное толкование в уголовном законодательстве имеет такое же приложение, как и везде.

Допустимо ли распространительное толкование в отношении исключительных законов? Отрицательный ответ на этот вопрос часто выдается за школьную истину. Между тем, едва ли вопрос так просто решается. Скорее мы имеем здесь дело с ходячим предрассудком, который вызван тем, что под распространительным толкованием понимают и аналогию. Если исключительным законом называть такой, который содержит в себе изъятие из общего законодательства, то нет никакого основания не допускать в отношении его пользоваться распространительным толкованием. Напр., акционерный устав, проведенный в законодательном порядке, есть закон исключительный неизвестно, почему §§ устава не должны быть понимаемы за пределами их словесного выражения. Большую осторожность вызывают исключительные законы, которыми ограничиваются права какого-либо лица или категории лиц. Здесь можно выставить то соображение в пользу устранения распространительного толкования, что законодатель, ставя некоторых граждан в особо невыгодное положение сравнительно с другими, должен был позаботиться о точности употребляемых выражений.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: