22 страница. – Ты надолго уезжаешь? Елисей отвечает:

– Ты надолго уезжаешь? Елисей отвечает:

– Недели на три, самое большее на месяц.

Отец удивляется, как это люди не путаются в больших городах и не попадают невесть куда. Но Елисей отвечает, что если говорить о нем, то он привык к городам и ни разу не плутал, с ним этого никогда не случалось.

Отцу совестно сидеть одному, он говорит:

– Нет, теперь поезжай ты, мне надоело!

Но Елисей ни за что не хочет согнать отца с сиденья и предпочитает сесть сам. Но сначала они закусывают из большой отцовской котомки. Потом едут дальше.

Они подъезжают к двум нижним хуторам, и сразу видно, что они приблизились к селу, в обеих усадьбах белые занавески на маленьких оконцах, выходящих на дорогу, а на коньке сеновала укреплена жердь для флага в честь Семнадцатого мая.

– Это сам Исаак! – говорят люди на обоих хуторах, увидя проезжающих.

Наконец, мысли Елисея настолько отходит от его собственной особы и его собственных дел, что он спрашивает:

– Зачем ты едешь сегодня?

– Гм! – отвечает отец, – да ни зачем! – Но Елисей ведь уезжает, так что не беда, если он и узнает: – Да вот, еду за кузнецовой Иенсиной, – признается отец.

– Стоило ли тебе ехать из-за этого самому, разве не мог бы съездить Сиверт? – спрашивает Елисей.

Вот тебе и раз, Елисей ничего не понимает; он думает, значит, что Сиверт поехал бы за кузнецовой Иенсиной после того, как она так заважничала, что уехала из Селланро!

Нет, в прошлом году насчет сенокоса у них было неважно. Правда, Ингер здорово работала, как и обещала, Леопольдина тоже делала свое, да, кроме того, у них были конные грабли. Но сено – частью тяжелая тимофеевка, а покос большой. В Селланро теперь большое хозяйство, у женщин много другой работы, помимо уборки сена: сколько скота, кушанье надо приготовить во– время, да варить сыр, да сбивать масло, да стирать, да печь хлебы; мать и дочь выбивались из сил, Исаак не хотел пережить второе такое лето, он заявил, что Иенсина должна вернуться, если она свободна. Теперь Ингер тоже ничего не имела против, она опять образумилась и отвечала:

– По мне, делай, как хочешь!

Ингер стала теперь рассудительнее, немалая штука вернуть себе разум, когда его потеряешь. Ингер уже не нужно тушить внутренний жар, не нужно держать в узде какое-то особенное буйство, зима остудила ее, жар у нее остался для домашнего употребления, она начала понемножку полнеть, стала красивая, статная. Удивительная она была женщина: она не увядала, не отмирала по частям; может быть, это происходило оттого, что цвести она начала так поздно. Бог знает, отчего все происходит, ничто не имеет одной единственной причины, все имеет целый ряд причин. Разве Ингер не пользовалась величайшим уважением у кузнечих? За что кузнечики могли ее осуждать? Благодаря обезображенному лицу, она пропустила зря свою весну, потом ее посадили в искусственную атмосферу и на шесть лет оторвали от лета; так как в ней оставалась жизнь, осень ее по неволе должна была дать буйные побеги. Ингер была лучше всяких кузнечих, немножко поврежденная, немножко искривленная, но хорошая от природы, добродетельная от природы…

Отец и сын едут, подъезжают к гостинице Бреде Ольсена и ставят лошадь в сарай. Уж вечер. Они входят в дом.

Бреде Ольсену удалось снять этот дом; это был нежилой дом, принадлежавший торговцу, сейчас в нем устроены две комнаты и две каморки, он не плох и стоит на хорошем месте, заведение охотно посещается любителями кофе и жителями соседних сел и деревень, приезжающими к пароходу.

Кажется, на этот раз Бреде повезло, он попал на свое настоящее место, и этим обязан своей жене. Действительно, мысль о кофейне и гостинице пришла жене Бреде, когда она продавала кофе на аукционе в Брейдаблике, очень уж весело было торговать, чувствовать между пальцами скиллинги, наличные деньги. С тех пор, как они попали сюда, дела идут отлично, жена продает теперь кофе всерьез и дает приют многим, у кого нет крыши над головой.

Проезжие ее благословляют. Конечно, ей помогает дочь, Катерина, она уже взрослая девушка и отлично прислуживает; но, конечно, это вопрос времени, потому что Катерине недолго придется пробыть в родительском доме и прислуживать. Но, пока что, оборот очень приличный, а это самое главное, Начало было очень хорошо и было бы еще лучше, если б торговец не подвел с крендельками и печеньем к кофе; а то в праздник Семнадцатого мая весь народ сидел и тщетно требовал хлеба к кофе, печенья! Это научило торговца запасаться печеньем к сельским торжествам.

Семья Бреде и сам он, как ни как, кормятся своим предприятием. Частенько обед состоит из кофе с черствым хлебом и печеньем, но это все-таки поддерживает жизнь, а дети приобретают благородную, можно даже сказать, изысканно благородную наружность. – Не у всех есть хлеб и кофе! – говорят сельчане. Семья Бреде, по-видимому, живет хорошо, они даже держат собаку, которая обходит гостей, ластится, получает лакомые куски и жиреет. Такая жиренная собака еще как может рекламировать кухню и стол в гостинице!

Сам Бреде Ольсен играет в этом доме роль хозяина; попутно он успел упрочить свое общественное положение. Он снова состоит понятым и постоянным спутником ленсмана, и одно время к услугам его очень часто прибегали; но в последнюю осень дочь его Варвара не поладила с ленсманшей из-за безделицы, попросту сказать, из-за вши, и с того времени Бреде стали недолюбливать в доме ленсмана. Но Бреде от этого не очень в накладе, есть и другие господа, которые теперь обращаются к нему как раз для того, чтоб позлить ленсманшу; таким образом он в большом фаворе у доктора, а пасторша, «так у той свиней– то столько нет, сколько раз она посылала за Бреде, их колоть», – это его собственные слова.

Но, конечно, частенько семье Бреде приходится туговато, они не все такие жирные, как собака. Ну да, слава Богy, у Бреде характер легкий: – Дети все растут и растут! – говорит он, хотя постоянно появляются новые малютки. Те, что выросли и уехали, заботятся о себе сами и изредка посылают кое-что домой: Варвара живет замужем в Лунном, а Хельге служит в сельдяной артели; они уделяют родителям немножко провизии или денег, когда могут. Даже Катерина, прислуживающая дома, и та умудрилась сунуть отцу в руку пять крон как-то зимой, когда им пришлось очень туго.

– Вот так девчонка! – сказал Бреде, и не спросил откуда у нее бумажка и за что она ее получила. Так ведь и следует, дети должны любить родителей и помогать им!

В этом отношении Бреде недоволен сыном Хельге. Частенько Бреде стоит в мелочной лавке, окруженный слушателями, и развивает свои взгляды на обязанности детей к родителям.

– Взять для примера сына моего – Хельге: если он курит табак или выпьет рюмочку, я против этого ничего не скажу, все мы были молоды. Но не порядок, что он посылает нам письмо за письмом с одними поклонами. Не порядок, что он заставляет мать свою плакать. Это безобразие. В старину было по-другому: дети не успевали вырасти, как сейчас же поступали на службу и начинали помаленьку помогать родителям. Да так и должно быть! Разве не отец и мать носили их сначала под своим сердцем и трудились до кровавого пота, чтоб прокормить их, пока они не вырастут? А они это забывают!

И Хельге словно услышал речи отца, потому что вдруг пришло от него письмо с бумажкой, целых пятьдесят крон. И тут семья Бреде закутила во всю, купили мяса и рыбы для варева, и лампу с подвесками для парадной комнаты в гостинице.

День прошел, чего же больше? Жила и семья Бреде, жила, перебиваясь с хлеба на квас, но без больших трудов. Чего больше желать!..

– Вот так гости! – сказал Бреде, провожая Исаака и Елисея в комнату с висячей лампой. – Нет, что я вижу! Ведь ты, надеюсь, не уезжаешь, Исаак?

– Нет, я только к кузнецу, по делу.

– Так, значит, это Елисей опять собрался на юг, по городам?

Елисей привык к гостиницам, он располагается, как дома, вешает пальто и палку на стену и заказывает кофе; закуска у отца с собой в котомке.

Катерина приносит кофе.

– Нет, пожалуйста, не платите! – говорит Бреде. – Я так часто бывал в Селланро, и вы меня угощали, а у Елисея я и посейчас записан в книгах. Не бери ни одной эре, Катерина.

Но Елисей платит, вынимает кошелек и платит, а потом дает еще двадцать эре. Не безделица!

Исаак уходит к кузнецу, а Елисей остается.

Он говорит, что нужно, Катерине, только самое необходимое, не больше; разговаривать же предпочитает с ее отцом. Нет, Елисей не гоняется за девицами, его точно оттолкнуло от них когда-то, с тех пор он утратил к ним интерес, Может быть, в нем никогда и не было заложено любовного влечения, о котором стоило бы говорить, раз он живет, так, зря. Редкий экземпляр в деревне, господин с тонкими руками и женской страстью к франтовству, зонтикам, тросточкам и галошам. Испортили, что ли, подменили этого непонятного холостяка? И усы-то у него не хотят как следует расти. Но может быть и так, что поначалу он и был правильно устроен для продолжения рода, а потом попал в искусственную обстановку и превратится в кастрата? Или же он так усердно занимался в конторе в мелочной лавке, что вся его непосредственность исчезла? Может быть и так. Во всяком случае, он живет, добродушный и бесстрастный, немножко слабый, немножко апатичный, и уходит все дальше по своему ложному пути. Он мог бы завидовать любому человеку в деревне, но не способен даже на это.

Катерина привыкла шутить с гостями и поддразнивает Елисея, что, наверно, он опять едет на юг к своей душеньке.

– У меня другое на уме, – отвечает Елисей, – я еду по делам, завязывать сношения.

– Не приставай с глупостями к приличным гостям, Катерина! – останавливает ее отец.

О, Бреде Ольсен так вежлив с Елисеем, так почтителен, что прямо удивительно. Да ему и приходится быть таким, это очень умно, он должен в лавку в «Великом», он стоит сейчас перед своим кредитором. А Елисей? Ха, ему нравится эта вежливость, и он милостиво отвечает на нее: – Ваше благородие! – называет он Бреде в шутку и ломается. Рассказывает, что позабыл свой дождевой зонт:

– Мы как раз проезжали мимо Брейдаблика, и в эту минуту я и вспомнил про зонт.

Бреде спрашивает: – Ведь вы, наверное, пойдете к нашему торговцу вечерком на стаканчик пунша? Елисей отвечает:

– Да, будь я один. Но со мной отец.

Бреде настроен приятно и продолжает разговор:

– Послезавтра приезжает сюда один человек, который возвращается в Америку.

– Он приезжал домой на побывку?

– Да. Он из верхнего села. Уезжал бог знает на сколько лет, а теперь прожил зиму дома. Чемодан его привез сюда подводчик, вот это так чемодан!

– Я сам частенько подумываю об Америке, – откровенно говорит Елисей.

– Вы? – восклицает Бреде. – Да разве вам это нужно!

– Я, может быть, не остался бы там на вечные времена, не знаю. Но я уж много путешествовал, хотелось бы побывать и там.

– Разве что так. А они зарабатывают там пропасть денег, в этой Америке.

Вот, взять хоть этого парня, с которым я разговаривал: он устраивал эту зиму пиры за пирами у себя в селе, а когда приходит ко мне, то говорит: – Дай мне целый кофейник кофе и все, говорит, печенье, какое у тебя есть.

Хотите посмотреть его чемодан?

Пошли в коридор и осмотрели его чемодан. Чудо на земле, так и горит со всех сторон от металла и блях, с тремя пряжками, не считая замка.

– Не вскрыть отмычкой! – говорит Бреде, словно пробовал.

Они вернулись в комнату, но Елисей вдруг притих. Этот американец из верхнего села уничтожил его, он совершал свои путешествия, как самый важный чиновник; ясно было, что Бреде увлечен этим субъектом. Елисей спросил еще кофе и попробовал тоже разыграть богача, потребовал к кофе печенья и покормил им собаку, но чувствовал себя ничтожным и обескураженным. Что такое его чемодан перед тем чудом! Вон он стоит: черная клеенка, углы потерлись и побелели, ручной саквояж, – ей, ей, он купит себе великолепный чемодан, как только приедет на юг, вот посмотрите!

– Вы напрасно беспокоитесь кормить собаку, – сказал Бреде.

И Елисей опять почувствовал себя до некоторой степени человеком и закривлялся:

– Прямо колоссально, до чего жирна эта собака, – сказал он.

Одна мысль перегоняла у него другую, он прервал беседу с Бреде н вышел, пошел в сарай к лошади. Здесь он вскрыл конверт, лежавший у него в кармане.

Он просто сунул его тогда не посмотрев, сколько в нем денег; он уж раньше получал такие письма из дома, и в них всегда лежало несколько кредиток, пособие на поездку. Что-то в нем теперь? Большой лист серой бумаги, разрисованный маленькой Ревеккой для братца Елисея, потом записочка от матери. А еще что? Ничего? Больше ничего. Никаких денег.

Мать писала, что не решилась больше просить денег у отца, потому что сейчас от капитала, который они получили за медную гору, почти ничего не осталось, все пошло на покупку «Великого», а потом на товары и на поездки Елисея. Придется ему на этот раз справиться как-нибудь самому, потому что деньги, какие еще есть, должны пойти сестрам, а то они останутся совсем уж безо всего. Счастливого пути, и с любовью низкий поклон.

Никаких денег.

Своих денег на поездку на юг Елисею не хватало, он выскреб кассу в своей лавке и собрал не очень много. Ах, как же он сглупил, послав недавно своему поставщику в Бергене денежное письмо в уплату по нескольким счетам. Это могло бы подождать. Разумеется, он поступил очень легкомысленно: пустился в путь, не распечатав предварительно письма; он мог бы избавить себя от поездки в село со своим несчастным чемоданом. А вот теперь, извольте радоваться…

Отец возвращается от кузнеца, удачно покончив дело: Иенсину отпустят с ним завтра. Иенсина не упрямилась, не заставила себя упрашивать, она сразу поняла, что им в Селланро нужна работница на лето, и согласилась поехать.

Опять правильное поведение.

Пока отец рассказывает, Елисей сидит и думает о своем. Он показывает отцу чемодан американца и говорит:

– Как бы я хотел быть там, откуда приехал этот чемодан!

Отец отвечает: – Да оно бы не плохо!..

На утро отец собирается в обратный путь, запрягает лошадь и едет к кузнецу за Иенсиной и ее сундучком, Елисей стоит все время и смотрит им вслед; когда они скрываются за опушкой леса, он расплачивается в гостинице и дает на чай:

– Пусть чемодан мой постоит у вас до моего возвращения, – говорит он.

Катерине и уходит.

Елисей, – да куда же он идет? У него только одно место, куда пойти, – он поворачивает назад: приходится опять постучаться домой. Он идет по пустоши, прежней дорогой, стараясь держаться на таком расстоянии позади отца и Иенсины, чтобы они его не увидали. Так идет он дальше и дальше. И теперь начинает завидовать, каждому хуторянину. Жаль Елисея, он совсем сбился с толку! Разве у него нет торговли в «Великом»? Да ведь, не на чем разыгрывать барина, он совершает слишком много интересных поездок для завязывания сношений, они обходятся слишком дорого, он ездит недешево.

– Не надо быть мелочным, – говорит Елисей и дает двадцать эре, когда мог бы обойтись десятью. Торговля не может прокормить этого расточительного человека, ему необходимы прибавки из дому. Сейчас участок в «Великом» дает картофель, ячмень и сено для домашнего обихода, но остальные припасы приходится посылать из Селланро. Это все? Сиверт возит товары Елисею бесплатно с пристани. Все ли? Мать должна добывать ему денег от отца на разъезды. А теперь-то все ли? Самое худшее осталось.

Елисей действует, как безумец. Ему так льстит, что люди приходят из села за покупками в «Великое», что он с радостью отпускает им в кредит; когда об этом узналось, народу стало приходить все больше и больше, и все забирают в кредит, творится черт знает что; Елисей очень добр и отпускает, лавка опустошается снова наполняется. Все это стоит денег. Кто же платит? Отец.

Вначале мать его была верным адвокатом. Елисей считался в семье светлой головой, ему надо дать настоящий ход; вспомни, как дешево он купил «Великое», и как он точка в точку угадал, сколько за него дать! Когда отец говорил, что из его торговли выходит чепуха, мать отвечала: – Что ты понимаешь! – Она даже сердилась за такие грубые выражения, выходило чуть ли не так, что почтенный Исаак слишком неуважительно относится к Елисею.

Ну да, мать сама путешествовала, повидала свет, она понимала, что, в сущности, Елисей пропадает в деревне, он привык к лучшим условиям жизни, стал общительнее и подвижнее, ему недоставало здесь общества равных ему по развитию. Он слишком много тратил на нестоящих людей, но это он делал не по испорченности и не для того, чтоб разорять родителей, а исключительно из благородства и доброты характера, ему хотелось помочь людям, стоящим ниже его. Господи, да ведь во всей округе только у него одного и есть белые носовые платки, которые постоянно приходится стирать. Когда люди доверчиво обращались к нему за кредитом, если бы он ответил: нет, это поняли бы так, что он не такой добрый человек, каким его все считали. Кроме того, в качестве местного горожанина и гения, у него были особые обязанности.

Все это мать принимала во внимание.

Но отец, не понимавший по этой части ни аза, раскрыл ей однажды глаза и уши:

– Посмотри, вот что осталось от денег, какие мы получили за медную гору!

– Так, – сказала она, – а остальные где?

– Их забрал Елисей.

Она всплеснула руками и воскликнула:

– Нет, пора ему взяться за ум!

Бедный Елисей, он так изболтался, стал таким никчемным. Ему следовало бы все время оставаться деревенским жителем, теперь он человек, научившийся писать буквы, у него нет инициативы, нет глубины. Но он вовсе не злодей и не исчадие ада, он не влюблен и не честолюбив, он почти ничто, даже и ничтожество-то не очень большое.

На этом молодом человеке словно лежит печать какого-то несчастья и обреченности, словно заложена в нем какая-то порча. Пожалуй, было бы лучше, если б добрый окружной инженер не заметил его в детстве и не брал к себе в город, чтоб сделать из него человека; должно быть, у мальчика подрезали корни, и он зачах. Все, что он затевает, указывает на какой-то таящийся в нем дефект, какую-то черноту на светлом дне…

Он все идет и идет. Телега проезжает мимо «Великого», Елисей сворачивает в сторону и тоже обходит «Великое»; что ему делать дома, в своей лавке?

Телега подъезжает к Селланро ночью, Елисей подходит следом за нею. Он видит, как Сиверт выходит во двор, и удивляется при виде Иенсины; они здороваются за руку и оба улыбаются, потом Сиверт берет лошадь и уводит ее в конюшню.

Елисей отваживается подойти ближе; гордость семьи теперь отваживается подойти. Он не идет, он крадется, застает Сиверта в конюшне.

– Это я, – говорит он.

– И ты тоже! – говорит Сиверт и опять удивляется, Между братьями начинается тихий разговор: не упросит ли Сиверт мать, чтоб она дала сколько-нибудь денег на дорогу, пусть выручит его. Так как сейчас, больше не может продолжаться, Елисей устал, он давно уже об этом думал, это должно случиться сегодня же ночью, большое путешествие, Америка, сегодня же в ночь.

– Америка? – громко произносит Сиверт.

– Тише! Я давно об этом думал, теперь ты должен уговорить мать. Так больше нельзя, и я давно об этом думал.

– Но в Америку – как же так? – говорит Сиверт. – Нет, не надо этого делать!

– Непременно. Я сейчас же уйду и захвачу пароход.

– Тебе верно надо поесть?

– Я не голоден.

– А поспать?

– Нет.

Сиверт любит брата и отговаривает его, но Елисей стоек, раз в жизни он стоек. Сиверт совсем сбит с толку, сначала он взволновался при виде Иенсины, а теперь вдруг Елисей хочет покинуть родину, все равно, что этот свет.

– А как же «Великое»? – спрашивает Сиверт.

– Пусть достанется Андресену, – отвечает Елисей.

– Как же оно может достаться Андресену?

– Разве он не женится на Леопольдине?

– Не знаю. Да, наверно, женится.

Они говорят шепотом и не могут наговориться. Сиверт предлагает позвать отца, чтоб Елисей поговорил с ним сам, но… – Нет, нет! – шепчет Елисей, он не может, у него никогда не хватало храбрости встречаться лицом к лицу с подобными опасностями, ему всегда был нужен посредник.

Сиверт говорит:

– А мать, ты ведь знаешь, какая она. Тебе не избежать слез и уговоров.

Она не должна знать.

– Нет, – соглашается Елисей, – она не должна знать. Сиверт уходит, пропадает на целую вечность, потом возвращается с деньгами, – много денег:

– Вот, больше у него нет. Как думаешь, довольно? Сосчитай, он не считал.

– А что отец сказал?

– Да ничего особенного. Подожди минутку, я сейчас оденусь и провожу тебя.

– Не надо, ложись спать.

– Ну, ты что же, боишься остаться один в темноте, в конюшне? – спрашивает Сиверт, со слабой попыткой подбодриться.

Он уходит на минуту и возвращается одетый, на плече у него отцовская котомка с припасами. Когда они выходят из конюшни, их встречает отец:

– Я слышал, ты собираешься уехать очень далеко? – говорит он.

– Да, – отвечает Елисей, – но я вернусь.

– Ну, ну, что же это я тебя задерживаю, – бормочет старик и круто поворачивается. – Счастливого пути! – как-то странно взлаивает он и поспешно уходит.

Братья спускаются по направлению к равнине, пройдя немного садятся и закусывают, и оказывается, что Елисей очень голоден, он никак не может наесться. Стоит чудесная весенняя ночь, на холмах во многих местах токуют тетерева, и этот родной звук на минуту сжимает изгнаннику сердце:

– Какая хорошая погода, – говорит он. – А теперь иди домой, Сиверт!

– Ну, – говорит Сиверт и идет дальше.

Они проходят мимо «Великого», мимо Брейдаблика, все время то тут, то там, на холмах токуют тетерева, это не духовая музыка, как в городах, нет, но это голоса, благовест, весна пришла. Вдруг слышится с вершины дерева первая пташка, она будит другую, со всех сторон несутся вопросы и ответы, это больше, чем песнь, это славословие. Должно быть, изгнанник чувствует что-то вроде тоски по родине, какую-то безнадежность, он едет в Америку, и никто не созрел для этого путешествия так, как он.

– Ну, а теперь, Сиверт, тебе пора поворачивать! – говорит он.

– Хорошо, хорошо, – отвечает, брат, – раз тебе так хочется.

Они садятся на опушке и видят впереди село, торговую площадь, пристань, гостиницу Бреде; несколько человек копошатся возле парохода, готовясь к отплытию.

– Однако, мне, пожалуй, некогда сидеть, – говорит Елисей, вставая.

– Жалко, что ты так далеко уезжаешь, – говорит Сиверт.

Елисей отвечает:

– Да ведь я вернусь. И тогда у меня будет не какой-нибудь клеенчатый чемодан для разъездов!

Прощаясь, Сиверт сует брату в руку какую-то вещичку, завернутую в бумагу.

– Что это? – спрашивает Елисей. Сиверт отвечает:

– Пиши почаще! – И уходит.

Елисей развертывает бумажку и смотрит: это золотая монета, те двадцать крон золотом!

– Нет, не надо, зачем ты это! – кричит он.

Сиверт не останавливается.

Пройдя немного, он поворачивает назад и опять садится на опушке. Внизу у парохода становится все оживленнее, он видит, как люди поднимаются по трапу, вот поднимается брат, пароход отчаливает. И Елисей уезжает в Америку.

Он так и не вернулся.

Глава X

По направлению к Селланро поднимается удивительная процессия, пожалуй, немножко смешная, если смотреть на нее, как на процессию, но не только смешная: три человека с огромными ношами, с мешками, свисающими у них вдоль груди и спины. Они идут гуськом и шутливо перекликаются между собой, но нести им тяжело. Первым в процессии идет маленький доверенный Андресен, да, впрочем, и процессия-то – его: он снарядил самого себя, Сиверта из Селланро и еще третьего, Фредрика Стрема из Брейдаблика, в эту экспедицию. Чертовски забавный человек этот доверенный Андресен, одно плечо у него перегнулось совсем к земле, а куртка съехала чуть не до полспины, так он идет, но упорно тащит свою ношу.

Он не купил по-настоящему «Великое» и торговлю после отъезда Елисея, на это у него нет средств; но у него есть средство получше: выждать время и, может быть, получить все задаром. Андресен далеко не дурак; пока что, он арендовал участок и понемножку торгует. Он обревизовал товарную наличность и нашел множество непродажных предметов в лавке Елисея, вроде зубных щеток, невышитых дорожек для стола, даже птичек на стальной проволоке, которые пищат, если их подавить в надлежащем месте.

Со всеми этими товарами он пустился в странствие, он надумал продать их рудокопам за скалой. Еще со времен Аронсена он знает по опыту, что рудокопы при деньгах покупают все на свете. Сейчас его сердит только то, что пришлось оставить дома шесть деревянных лошадок-качалок, купленных Елисеем в последнюю поездку в Берген.

Караван входит во двор Селланро и снимает с себя вьюки. Отдыхают недолго; напившись молока и предложив, для потехи, свои товары всем обитателям хутора, они вскидывают вьюки на плечи и идут дальше. Затеяли-то они не одну только потеху. Они шагают по лесу в южном направлении.

Идут до полудня, обедают и идут до вечера. Потом ужинают и ложатся, спят часок-другой. Сиверт спит сидя на камне, который он называет мягким креслом.

О, Сиверт в таких делах очень умен. Ведь солнце за день накалило камень, сидеть и спать на нем очень приятно, товарищи его не так сведущи и не слушаются советов, они ложатся на вереск и просыпаются с ознобом и насморком. Проснувшись, они завтракают и идут дальше.

Идут и прислушиваются, не услышат ли шума взрыва; они рассчитывают среди дня набрести на людей и шахты, работы наверное отошли уже далеко от моря по направлению к Селланро. Взрывов не слышно. Они идут до полудня, не встретив людей, но изредка проходят мимо больших ям в земле, выкопанных людьми для разведки. Что же это значит? Должно быть, на том конце скалы руда необыкновенно богата, они работают в чистейшей полновесной меди и почти не двигаются вверх от моря.

После полудня они натыкаются на несколько шахт, но народа не видать. Идут до вечера и уже внизу видят море, проходят пустыней покинутых шурфов и не слышат ни единого взрыва. Это поразительно, но надо поужинать и лечь соснуть – вторая ночь под открытым небом. Они совещаются: уж не кончились ли работы? Не повернуть ли им назад со своими товарами?

– И речи быть не может! – говорит доверенный Андресен.

Утром к месту их ночлега подходит человек, бледный, изнуренный человек, он хмурит брови и смотрит на них, пронизывает их взглядом:

– Это ты, Андресен? – говорит человек.

Это Аронсен, торговец Аронсен. Он не прочь выпить с караваном горячего кофе и закусить и присаживается:

– Я увидел ваш дым и захотел посмотреть, что это такое, – объясняет он. – Я подумал: вот увидишь, они взялись за ум и возобновили работу. А оказывается, это только вы! Куда вы собрались?

– Сюда.

– А что несете?

– Товары.

– Товары? – кричит Аронсен. – Вы пришли сюда продавать товары? Кому?

Здесь нет народу. Все уехали в субботу.

– Кто уехал?

– Все. Здесь никого нет. А если бы и были, так у меня довольно товаров.

У меня полная лавка. Вы можете купить товары, если хотите.

Ах ты, Господи, опять торговцу Аронсену не повезло: работа на руднике прекратилась.

Они успокаивают его второй кружкой кофе и расспрашивают.

Аронсен подавленно мотает головой:

– Этому слов нету, это просто непонятно! – говорит он. – Все шло хорошо, он продавал свои товары и копил деньги, поселки вокруг благоденствовали, обзавелись манной кашей, новыми школами, лампами с подвесками и городской обувью. И вдруг господа находят, что больше не стоит работать и прекращают.

Не стоит? Ведь до сих пор стоило же? Разве медная лазурь не выходит на белый свет после каждого взрыва? Это просто обман.

– И они не думают о том, что ставят такого человека, как я, в величайшее затруднение. Но, должно быть, оно так и есть, как они говорят, и опять всему виноват этот Гейслер. Не успел он приехать, как работа прекратилась, точно он пронюхал.

– Разве Гейслер здесь?

– Еще бы не здесь! Его следовало бы пристрелить. Он приехал однажды с пароходом и сказал инженеру: – Ну, как дела? – На мой взгляд, хорошо, – ответил инженер. А Гейслер стоит и опять спрашивает: – А! Так вы говорите – хорошо? – Да. Насколько мне известно, – ответил инженер. Но, благодарю покорно, когда распечатали почту, в ней оказались письмо и телеграмма инженеру о том, что больше не стоит, извольте прекратить работу!

Члены каравана переглядываются, но предводитель, карлик Андресен, видимо, не потерял мужества. – Поворачивайте-ка домой! – советует Аронсен.

– Этого-то мы не сделаем, – отвечает Андресен, запаковывая кофейник.

Аронсен смотрит поочереди на всех троих:

– Вы сумасшедшие! – говорит он.

Но доверенный Андресен не очень обращает внимание на своего бывшего патрона, он сам теперь патрон, это он снарядил экспедицию в дальние края, повернуть обратно здесь, на скале, значило бы потерять весь свой престиж.

– Да куда же вы пойдете? – раздраженно спрашивает Аронсен.

– Не знаю, – отвечает Андресен. Но у него есть план, он верно думает о туземцах: вот он пришел втроем с большим запасом стеклянных бус и колец.

– Ну, пойдемте, – говорит он товарищам. Собственно говоря, выйдя нынче утром, Аронсен намеревался пройти подальше, может быть, ему хотелось посмотреть, все ли шахты опустели, правда ли, что ушли все до единого человека; но эти разносчики своим упрямым желанием непременно идти дальше расстроили его планы; он во что бы то ни стало должен отговорить их.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: