Фрагменты ранних греческих философов. Ч. I. М., 1989. С. 335, 344, 346, 353, 356.

Хрестоматия

Тема. Античная философия

Досократики

Фалес

Аристотель. Метафизика, I, 3, 983 b 6. …Большинство первых философов полагали начала, относящиеся к разряду материи, единственными началами всех вещей: изчеговсе сущие [вещи] состоят, из чего, как из первого, они возникают и во что, как в последнее, они уничтожаются… это они полагают элементом и это — началом сущих [вещей].

Там же. 983 b 18 <…> Так, Фалес, родоначальник такого рода философии, считает [мате­риальное начало] водой (поэтому он и утверждал, что земля — на воде). Вероятно, он вывел это воззрение из наблюдения, что пища всех [существ] влажная и что тепло как таковое рождается из воды и живет за счет нее, а «то, из чего [все] возникает», — это, [по определению], и есть начало всех [вещей]. Вот почему он принял это воззрение, а также потому, что сперма всех [живых существ] имеет влажную природу, а начало и причина роста содержащих влагу [существ] — вода. <…>

12 b. Ипполит. Опровержение всех ересей, I, 1: Сообщают, что Фалес Милет­ский, один из семи мудрецов, первым принялся за философию природы. Он говорил, что начало и конец Вселенной — вода. Ибо все образуется из воды путем ее затвердевания [замерзания], а также испарения. Все плавает по воде, от чего происходят землетрясения, вихри и движения звезд. И все произрастает и течет в ладном согласии с природой предка-родоначальника, от которого все произошло. Богом он считал вот что: «То, у чего нет ни начала, ни конца».

Аристотель. О душе, А 2. 405 а 19: [Из предшествующих философов одни исхо­дят из концепции души как принципа движения, другие — как принципа ощущения и познания]. Также и Фалес, судя по воспоминаниям [о нем], полагал душу двигатель­ным началом, раз он говорил, что [магнесийский] камень [=магнит] имеет душу, так как движет железо.

Фрагменты ранних греческих философов. Ч. I. М., 1989. С. 109, 114.

Диоген Лаэртский: <…> А изречения его [Фалеса] известны такие:

Древнее всего сущего – бог, ибо он не рожден.

Прекраснее всего – мир, ибо он творение бога.

Больше всего – пространство, ибо оно объемлет все.

Быстрее всего – ум, ибо он обегает все.

Сильнее всего – неизбежность, ибо она властвует всем.

Мудрее всего – время, ибо оно раскрывает все.

Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1979. С. 74.

Анаксимандр

Диоген Лаэртский: <…> Он учил, что первоначалом и основой [всего] является беспредельное (apeiron), и не определял его ни как воздух, ни как воду, ни как что-либо иное. Он учил, что части изменяются, целое же остается неизменным. Земля покоится посередине, занимая место средоточия, и она шарообразна. Луна светит не своим светом, а заимствует его от солнца. Солнце величиною не менее Земли и представляет собой чистейший огонь.

Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1979. С. 103.

Симпликий. Комм. к "Физике", 41, 16: Из полагающих одно движущееся начало Анаксимандр, сын Праксиада, милетец, принял за начало некую бесконечную природу…, отличную от четырех элементов, вечное движение которой он считал причиной рождения небосводов [= миров].

Фрагменты ранних греческих философов. Ч. I. М., 1989. С. 118.

Анаксимен

Псевдо-Плутарх. Сроматы, 3: Сообщают, что Анаксимен полагал началом всех вещей воздух. По протяженной величине он бесконечен, а по своим качествам определен. Все вещи рождаются путем некоего сгущения… и, наоборот, разрежения воздуха. Что касается движения, то оно существует испокон веку. 0н го­ворит, что в процессе «валяния» [из] воздуха первой возникла Земля, весьма плоская, а потому вполне естественно, что она плавает по воздуху. И Солнце, и Луна, и прочие звезды берут начало и происходят из Земли. Так, он утверждает, что Солнце — это Земля, но только от стремительного движения она еще и преизрядно нагре­лась.

Цицерон. Учения академиков, II, 37, 118 [после 12 А 13]: …Анаксимен [полагал, что источник происхождения всех вещей] — бесконечный [~ неопределенный] воздух, тогда как вещи, которые из него возникают, конечны [~ определенно-конкретны…], рождаются же [из него сначала] земля, вода и огонь, а затем из этих [элементов] все [остальное].

Августин. О граде Божием, VIII, 2: …[Анаксимандр] оставил в качестве ученика и преемника Анаксимена, который все причины вещей видел в бесконечном воздухе, но и богов не отрицал и не замалчивал; только он полагал, что не ими сотворен воздух, но сами они возникли из воздуха.

Фрагменты ранних греческих философов. Ч. I. М., 1989. С. 130-131.

Гераклит

Прокл. Комм. к "Государству" Платона, II с. 107, 5 Kr.: …По Гераклиту, “природа любит прятаться”…

Диоген Лаэртий, IX, 5 [после фр. 15а]: Он не был ничьим учеником, но, по его словам, "выпытал самого себя" и узнал все от себя самого.

Диоген Лаэртий, IX, 1: …[Гераклит] говорит: "Многознание уму не научает…"

Ипполит. Опровержение всех ересей, IX, 9, 1 (с. 241, 15 Wend.): …"Выслушав не мою, но эту-вот Речь (Логос), должно признать: мудрость в том, чтобы знать все как одно", – говорит Гераклит.

Ипполит. Опровержение всех ересей, IX, 9, 3-4 (с. 241, 15 Wend.): …[Гераклит говорит]: "Век – дитя играющее, кости бросающее, дитя на престоле!"

Платон. Пир, 187 ab: …[Гераклит] говорит, что Единое, расходясь [~ враждуя] с самим собой, сходится [~ ладит], словно гармония лука и лиры…

Аристотель. Никомахова этика, Θ 2, 1155 b 5…: И Гераклит говорит: "враждебное ладит", "наилучшая гармония – из разнящихся [звуков]" и "все происходит через распрю".

Диоген Лаэртий, IX, 8: [У Гераклита] все возникает в силу противоположности… Рождается [космос] из огня и снова сгорает дотла через определенные периоды времени, попеременно в течение совокупной вечности; происходит же это согласно судьбе. Та из противоположностей, которая ведет к возникновению [космоса], называется войной и распрей, а та, что к сгоранию – согласием и миром…(7). Все происходит согласно судьбе, и все сущее слажено в гармонию через противообращенность.

Ипполит. Опровержение всех ересей, IX, 9, 4 (с. 242, 5 W): …[Гераклит] говорит…: "Война (Полемос) – отец всех, царь всех: одних она объявляет богами, других – людьми, одних творит рабами, других – свободными".

Ипполит. Опровержение всех ересей, IX, 10, 5 (с. 243, 12 W): И грязное и чистое, говорит [Гераклит], одно и то же, и пригодное и непригодное для питья одно и то же. "Море, говорит, – вода чистейшая и грязнейшая: рыбам – питьевая и спасительная, людям – негодная для питья и губительная".

Платон. Кратил, 402 а: Гераклит говорит где-то, что все движется и ничто не остается на месте, и, образно сравнивая сущее с течением реки, говорит, что дважды нельзя войти в одну и ту же реку. <…>

Псевдо-Плутарх. Утешение к Аполлонию, 106 D–F: <…> Как говорит Гераклит: "Одно и то же в нас – живое и мертвое, бодрствующее и спящее, молодое и старое, ибо эти [противоположности], переменившись, суть те, а те, вновь переменившись, суть эти". <…>

Иоанн Цец. Схолия к "Толкованию" на "Илиаду", с. 126 Hermann: Древнему Гераклиту Эфесскому было дано прозвище “Темный” за темноту его речей. Он говорит: “Холодное нагревается, горячее охлаждается, влажное сохнет, иссохшее орошается”.

Климент Алекс. Строматы, V, 103, 6 (т. II, с. 396 St.): [Гераклит говорит]: “Этот космос, один и тот же для всех, не создал никто из богов, никто из людей, но он всегда был, есть и будет вечно живой огонь, мерно возгорающийся, мерно угасающий”. <…>

Фрагменты ранних греческих философов. Ч. I. М., 1989. С. 192, 195, 199-202, 206, 209, 214, 217.

Пифагор

Ямвлих. О пифагорейской жизни, 31=Аристотель. О пифагорейцах, фр. 2 Ross: В книге “О пифагорейской философии” Аристотель сообщает, что пифагорейцы хранили в строжайшей тайне следующее разделение: разумные живые существа подразделяются на [три вида]: бог, человек и существо, подобное Пифагору.

Диоген Лаэртий, VIII, 4=Гераклид Понтийский, фр. 89 Wehrli: Вот что рассказывал о себе [Пифагор], по словам Гераклида Понтийского: что-де некогда он был Эталидом и считался сыном Гермеса. Гермес сказал ему, чтобы он выбирал все что угодно, кроме бессмертия. Тогда он попросил, чтобы и при жизни и после смерти он сохранял память о том, что с ним происходило. Так-то в жизни он все отчетливо запомнил, а когда умер, мол, то сохранил ту же самую память. <…>

8 а. Порфий. Жизнь Пифагора, 18=Дикеарх, фр. 33 Wehrli: <…> Что он [Пифагор] говорил своим ученикам, никто не может сказать наверное, либо молчание соблюдалось у них с исключительной строгостью. Однако наибольшую известность среди всех получили следующие положения: во-первых, что душа, по его словам, бессмертна, во-вторых, что она переселяется в другие виды животных, кроме того, [в-третьих], что все, что некогда произошло, через определенные периоды [времени] происходит снова, а нового нет абсолютно ничего, и, [в-четвертых], что все живые [собств. "обладающие душой"] существа следует считать родственными друг другу. Очевидно, первым, кто принес эти учения в Элладу, был Пифагор.

Мнения философов, II, 1, 1: Пифагор первый назвал Вселенную “космосом” по порядку…, который ему присущ. <…>

Диодор Сицилийский, X, 10, 1: Пифагор называл свое учение любомудрием (φιλοσοφία), а не мудростью (σοφία). Упрекая семерых мудрецов (как их прозвали до него), он говорил, что никто не мудр, ибо человек по слабости своей природы часто не в силах достичь всего, а тот, кто стремится к нраву и образу жизни мудрого существа может быть подобающе назван любомудром (философом).

Тимей из Тавромения FgrHist 566 F 77: (а) Диоген Лаэртий, VIII, 10: Пифагор первый сказал, что у друзей все общее и что дружба – равенство. И ученики его вносили свои состояния в одну общую кассу. В течение пятилетия они безмолвствовали, только слыша речи Пифагора, но не видя его до тех пор, пока не будут испытаны и одобрены.

Гераклид Понтийский, фр. 44 Wehrli у Климента Алекс., Строматы, II, 130 (II, 184, 8-10 St.): Пифагор… учил, что счастье (эвдемония) заключается в знании совершенства чисел.

Аристотель. Метафизика, А 5. 985 b 23: …Так называемые пифагорейцы, впервые заняв­шись математическими науками, двинули их вперед, и поскольку они были воспитаны на них, то сочли их начала (àρχαί) началами всех вещей. А так как первые по природе [начала] этих наук — числа, в числах же, как им казалось, наблюдается много по­добий…, с сущими [вещами] и процессами, (больше, нежели в огне, земле и воде), дескать, такое-то свойство… чисел есть справедливость, такое-то – душа и ум [нус], другое – удобный момент, и можно сказать, все остальные вещи [они определяли] таким же образом, а кроме того, так как свойства и отношения гармоний [= «музыкальных интервалов»] они усматривали в числах, так вот, поскольку, как им казалось, все остальные вещи уподобляются числам по всей совокупности своих характерных свойств [«природы»] и числа первичны по отношению ко всей природе, то они стали полагать, что элементы чисел суть элементы всех вещей и что вся Вселен­ная – гармония и число. <…>.

Фрагменты ранних греческих философов. Ч. I. М., 1989. С. 141, 143, 147, 148, С. 467.

Парменид

О природе

[Путь Истины]

фр. 2 Ныне скажу я, а ты восприми мое слово, услышав,

Что за пути изысканья единственно мыслить возможно.

Первый гласит, что «есть» и «не быть никак невозможно»:

Это — путь Убежденья (которое Истине спутник).

Путь второй — что «не есть» и «не быть должно неизбежно»:

Эта тропа, говорю я тебе, совершенно безвестна,

Ибо то, чего нет, нельзя ни познать (не удастся),

Ни изъяснить...

фр. 3 Ибо мыслить — то же, что быть...

фр. 6 Можно лишь то говорить и мыслить, что есть; бытие ведь

Есть, а ничто не есть: прошу тебя это обдумать.

Прежде тебя от сего отвращаю пути изысканья,

А затем от того, где люди, лишенные знанья,

5 Бродят о двух головах. Беспомощность жалкая правит

В их груди заплутавшим умом, а они в изумленьи

Мечутся, глухи и слепы равно, невнятные толпы,

Коими «быть» и «не быть» одним признаются и тем же

И не тем же, но все идет на попятную тотчас.

фр. 7 Нет, никогда не вынудить это: «не-сущее суще».

Но отврати свою мысль от сего пути изысканья,

Да не побудит тебя на него многоопытный навык

Оком бесцельным глазеть, и слушать ухом шумящим,

5 И языком ощущать. Рассуди многоспорящий довод

фр. 8 Разумом, мной приведенный. Один только путь остается,

1 «Есть» гласящий; на нем — примет очень много различных,

Что нерожденным должно оно быть и негибнущим также,

Целым, единородным, бездрожным и совершенным.

5 И не «было» оно, и не «будет», раз ныне все сразу

«Есть», одно, сплошное. Не сыщешь ему ты рожденья.

Как, откуда взросло? Из не-сущего? Так не позволю

Я ни сказать, ни помыслить: немыслимо, невыразимо

Есть, что не есть. Да и что за нужда бы его побудила

10 Позже скорее, чем раньше, начав с ничего, появляться?

Так что иль быть всегда, иль не быть никогда ему должно.

Но и из сущего не разрешит Убеждения сила,

Кроме него самого, возникать ничему. Потому-то

Правда его не пустила рождаться, ослабив оковы,

15 Иль погибать, но держит крепко. Решение — вот в чем:

Есть иль не есть? Так вот, решено, как и необходимо,

Путь второй отмести как немыслимый и безымянный

(Ложен сей путь), а первый признать за сущий и верный.

Как может «быть потом» то, что есть, как могло бы «быть в прошлом»?

20 «Было» — значит не есть, не есть, если «некогда будет».

Так угасло рожденье и без вести гибель пропала.

И неделимо оно, коль скоро всецело подобно:

Тут вот — не больше его ничуть, а там вот — не меньше,

Что исключило бы сплошность, но все наполнено сущим. <…>

То же самое — мысль и то, о чем мысль возникает,

35 Ибо без бытия, о котором ее изрекают,

Мысли тебе не найти. Ибо нет и не будет другого

Сверх бытия ничего: Судьба его приковала

Быть целокупным, недвижным. <…>

Фрагменты ранних греческих философов. Ч. I. М., 1989. С. 278, 295-296.

Диоген Лаэртский: Он [Парменид] первый заявил, что земля шаровидна и что место ее в середине [Вселенной]. <…> Душа и ум – одно и то же… Философию он разделил надвое – на философию истины и философию мнения. <…> Философию он излагал в стихах, подобно Гесиоду, Ксенофану и Эмпедоклу. Критерием истины называл он разум, в чувствах же, - говорил он, - точности нет.

Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1979. С. 365-366.

Псевдо-Плутарх. Строматы, 5=Евсевий. Приготовление к Евангелию, I, 8, 5 (с. 30, 4–12 Mras.): Он [Парменид] утверждает, что, согласно истине вещей, универсум вечен и неподвижен: по его словам, он един, единороден, незыблем и нерожден. А возникновение (генезис) мнимо-сущих-согласно-ложному-субъективному-представлению, равно как и ощущения, он изгоняет из [сферы] истины. Он говорит, что если существует нечто помимо сущего [“того, что есть”], то оно не есть сущее [“то, что есть”]. Но не-сущего [“того, что нет”] нет во всей целокупности вещей. Так он приходит к допущению, что сущее [“то, что есть”] не возникло [собств. “лишено генезиса”]. <…>.

Ипполит. Опровержение всех ересей, I, 11, 1: Парменид полагает, что все одно, вечно, не возникло и шарообразно, но и он не избежал мнения большинства, полагая началами Всего огонь и землю: землю – как материю, огонь – как творящую причину. Он говорил, что космос уничтожается, а как – не сказал. …Он утверждал также, что Все вечно, не возникло, шарообразно и одинаково, не имеет пространства внутри себя, неподвижно и конечно.

Фрагменты ранних греческих философов. Ч. I. М., 1989. С. 278.

Эмпедокл

Суда, под словом "Эмпедокл": <…> [Эмпедокл] …натурфилософ и эпический поэт… Жил в 79-ю олимпиаду [464 – 460 гг. до н. э.; из Хроники]. С золотым венцом на голове, бронзовыми амиклами на ногах и Дельфийской гирляндой в руках он ходил по городам, желая снискать о себе славу как о боге. А когда состарился, бросился ночью в огнедышащий кратер, так что могила его была неизвестна. Так он погиб, а сандалию его выбросило огнем. <…>.

Симпликий. Комм. к "Физике", с. 158, 1–159, 4 и др.:

Двоякое скажу: то Одно вырастает, чтобы быть единственным

Из многого; то снова распадается, чтобы быть многим из Одного.

Двояко рождение смертных [вещей], двояка гибель:

Одно из них порождает и губит схождение всех [корней];

5 Другое разлетается, разодранное, когда они вновь разделяются,

И они [= элементы] никогда не прекращают непрерывного чередования:

То действием Любви все они сходятся в Одно,

То под действием лютой Ненависти несутся каждый врозь.

И поскольку они каждый раз заново образуют множество после разделения

Одного,

10 Постольку они рождаются и век у них непостоянный,

А поскольку они никогда не прекращают непрерывного чередования,

Постольку они существуют вечно, неподвижные в круге. <…>

15 Двоякое скажу: то Одно вырастает, чтобы быть единственным,

Из многого, то снова распадается, чтобы быть многим из Одного,

Огнем, Водой, Землей и несметной высью Эфира <…>.

Мнения философов, I, 30, 1…: Эмпедокл отрицает рождение… чего бы то ни было и признает лишь смешение и разделение элементов. В первой книге “О природе” он пишет так <…>:

Еще скажу тебе: изо всех смертных вещей ни у одной нет ни рожденья…,

Ни какой бы то ни было кончины от проклятой смерти,

А есть лишь смешение и разделение смешанных [элементов],

Люди же называют это “рождением”.

Симпликий. Комм. "О небе", с. 293, 18: Другие утверждают, что один и тот же космос попеременно возникает и уничтожается и, вновь возникнув, вновь уничтожается и что такое чередование вечно. Так Эмпедокл полагает поочередное господство Любви и Распри: первая собирает все вещи в Одно и уничтожает космос Распри и творит из него Сфайрос [бескачественный шар], а Распря снова разделяет элементы и творит этот космос.

Мнения философов (Псевдо-Плутарх), I, 3, 20 ("О началах, чтó они есть"): Эмпедокл, сын Метона, акрагантец, полагает четыре элемента: огонь, воздух, воду и землю – и две силы в качестве движущих причин: Любовь и Распрю, первая из которых соединяет, а вторая разделяет. <…>

Фрагменты ранних греческих философов. Ч. I. М., 1989. С. 335, 344, 346, 353, 356.

Анаксагор

Симпликий. Комм. к "Физике", 27, 2 [=Теофраст. Физические мнения, фр. 4 Diels]: <…> …Телесных начал он [Анаксагор] принял бесконечно много: по его мнению, все подобочастные, как-то: вода, огонь или золото, безначальны и неуничтожимы, а их видимое… возникновение и уничтожение всецело обусловлены соединением и разделением [частиц], причем все [подобочастные] содержатся во всех, но каждое характеризуется по тому, что в нем преобладает. Так, золотом… является то, в чем много золота, хотя при этом в нем содержится все. Действительно Анаксагор говорит, что “во всем содержится доля всего” и “чего в каждой отдельной вещи больше всего содержится, тем она с наибольшей ясноразличимостью была и есть”. <…>

Ипполит. Опровержение всех ересей, I, 8, 1 сл.: <…> Он [Анаксагор] считал началом всего ум и материю: ум – как творящую причину, материю – как становящуюся. Все вещи были вперемешку, а ум пришел и упорядочил. Материальные начала, по его словам, бесконечны [по числу], и малость их тоже бесконечна. Все вещи были приведены в движение умом, и подобное сошлось с подобным. <…>.

Симпликий. [Комм. к "Физике"], 460, 4: …Анаксагору приходится считать бесконечной по величине не только целокупную смесь [Вселенную], но и утверждать, что каждая гомеомерия, подобно Вселенной, содержит в себе все вещи, и даже не просто бесконечные [по числу], но и бесконечное число раз бесконечные… К такому воззрению Анаксагор пришел, полагая, что ничто не возникает из не-сущего и что все питается [= растет за счет] себе подобным. <…>

Там же, 1123, 21: Как полагали, Анаксагор утверждал, что все вещи были вперемешку и оставались неподвижными в течение бесконечного времени, затем творец космоса – Ум, соизволив разделить виды…, которые он называет гомеомериями, сообщил им движение.

Мнения философов, I, 3, 5: <…> Поскольку… части… подобны… порождаемым ими [вещам], он назвал их подобочастиями [гомеомериями] и признал началами сущего, причем подобочастия – материей, а творящей причиной – все упорядочивший Ум <…>.

Цицерон. Учения академиков, II, 37, 118: Анаксагор [полагал началом] бесконечную материю, а из нее – маленькие подобные между собой частицы; сначала они были смешаны, затем приведены в порядок божественным умом.

Симпликий. Комм к "Физике", с. 155, 23 Diels: О том, что, по мнению Анаксагора, бесконечное множество подобочастных выделяется из одной смеси, при том что все содержится во всем, а каждая вещь характеризуется тем, что в ней преобладает, он ясно дает понять в первой книге “Физики”, в самом начале которой он говорит: “Все вещи были вперемешку, бесконечные и по множеству, и по малости, так как и малость была бесконечной. И пока все было вперемешку, ничто не было ясноразличимо по причине [своей] малости… <…>

Там же, 164, 16: <…> “Ибо ни у малого нет наименьшего, но всегда [еще] меньшее (ибо бытие не может перестать быть путем деления), и точно так же у большого есть всегда большее. И оно равно малому по множеству. Сама же по себе всякая вещь и велика и мала”.

Фрагменты ранних греческих философов. Ч. I. М., 1989. С. 514-515, 517-519, 531.

Демокрит

Мнения его следующие. Начала Вселенной суть атомы и пустота, все остальное лишь считается суще­ствующим. Миры бесконечны и подвержены возник­новению и разрушению. Ничто не возникает из несуществующего, и ничто не разрушается в несущест­вующее. Атомы тоже бесконечны по величине и коли­честву, они вихрем несутся во Вселенной и этим порож­дают все сложное — огонь, воду, воздух, землю, ибо все они суть соединения каких-то атомов, которые не подвержены воздействиям и неизменны в силу своей твердости. Солнце и луна состоят из таких же телец, гладких и круглых, точно так же, как и душа; а душа и ум — одно и то же. Видим мы оттого, что в нас попа­дают и остаются видности. Все возникает по неизбежности: причина всякого возникновения — вихрь, и этот вихрь он называет неизбежностью. Конечная цель есть душевное благосостояние; и оно не тождественно с наслаждением, как ошибочно понимали некоторые, — это состояние, при котором душа пребывает в спокойст­вии и равновесии, не смущаемая ни страхом, ни суе­верием, ни иною какою-нибудь страстью. И он назы­вает его также «благодушием» и многими другими име­нами. Качества существуют лишь по установлению, по природе же существуют только атомы и пустота. Вот каковы были его мнения.

Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1979. С. 373.

Протагор

[Человек – мера всех вещей]

Протагор (у Секста adv. math. VII 60). Человек есть мера всех вещей: существующих, что они сущест­вуют, и несуществующих, что они не существуют.

Секст Руrrh. hypot. I 216—219. Протагор... мерой называет критерий, вещами же — дела (то, что де­лается); таким образом, он утверждает, что человек есть критерий всех дел: существующих, что они существуют, несуществующих, что они не существуют. И вследст­вие этого он принимает только то, что является каж­дому [отдельному человеку], и таким образом вводит [принцип] относительности... <…>

Секст adv. math. VII 60. [Протагор] говорил, что все продукты воображения и все мнения истинны и что истина принадлежит к тому, что относительно, вслед­ствие того, что все явившееся или представившееся кому-нибудь существует непосредственно в отношении к нему.

Платон Сratyl. 385 Е. [Протагор говорил], что мера всех вещей есть человек, то есть какими вещи явля­ются мне, таковы они и суть для меня, а какими [они являются] тебе, таковы они для тебя.

Протагор (у Платона Тheaet. 166D—167В). В са­мом деле, я утверждаю, что истина такова, как я ее описал; а именно [что] каждый из нас есть мера су­ществующего и несуществующего. И действительно, бесконечно один [человек] от другого различается этим самым, так как для одного существует и является одно, для другого другое. Но я далек от того, чтобы не признавать мудрость и мудрого человека. Напротив, именно того я и называю мудрым, кто, если с кем-ни­будь из нас случится кажущееся и действительное зло, сумеет превратить его в кажущееся и действитель­ное добро. А я думаю, что [человека], имевшего в дур­ном (поврежденном) состоянии души соответствующие этому самому [состоянию] мнения, [то есть] дурные мнения, [вернувшееся к нему] хорошее состояние сде­лало имеющим иные таковые, [то есть хорошие, мне­ния]. Последние представления некоторые по незнанию называют истинными, я же признаю лишь одни мне­ния лучшими, чем другие, но отнюдь не более истин­ными.

Диоген Лаэртский IX 51. [Протагор] первый сказал, что о всякой вещи есть два мнения, противоположных друг другу... И [еще он говорил], что все истинно.

Протагор (у Евсевия Рraер. еvang. XIV 3,7). О бо­гах я не могу знать ни того, что они существуют, ни того, что их нет, ни того, каковы они по виду. Ибо многое препятствует знать [это]: и неясность [вопроса], и краткость человеческой жизни.

Антология мировой философии. Т.1, ч.1. М., 1969. С. 316–318.

Платон

[Речь Сократа на суде]

Итак, о мужи афиняне, следует защищаться и постараться в малое время опровергнуть клевету, которая уже много времени держится между вами. Желал бы я, разумеется, чтобы так оно и случилось и чтобы защита моя была успешной, конечно, если это к лучшему и для вас, и для меня. Только я думаю, что это трудно, и для меня вовсе не тайна, какое это предприятие. Ну да уж относительно этого пусть будет, как угодно бо­гу, а закон следует исполнять и защищаться. <…>

… Я сам постараюсь вам показать, что именно дало мне извест­ность и навлекло на меня клевету. Слушайте же. И хотя бы кому-нибудь из вас показалось, что я шучу, будьте уверены, что я говорю сущую правду. Эту известность, о мужи афиняне, получил я не иным путем, как благодаря некоторой мудрости. Какая же это такая муд­рость? Да уж, должно быть, человеческая мудрость. Этой мудростью я, пожалуй, в самом деле мудр; а те, о которых я сейчас говорил, мудры или сверхчеловеческой мудростью, или уж не знаю, как и сказать; что же меня касается, то я, конечно, этой мудрости не понимаю, а кто утверждает обратное, тот лжет и говорит это для того, чтобы оклеветать меня. И вы не шумите, о мужи афиняне, даже если вам покажется, что я говорю несколько высокомерно; не свои слова буду я говорить, а сошлюсь на слова, для вас достоверные. Свидетелем моей мудрости, если только это мудрость, и того, в чем она состоит, я приведу вам бога, который в Дельфах. Ведь вы знаете Херефонта. Человек этот смолоду был и моим, и вашим приверженцем, разделял с вами изгнание и возвратился вместе с вами. И вы, конечно, знаете, каков был Херефонт, до чего он был неудержим во всем, что бы ни затевал. Ну вот же, при­ехав однажды в Дельфы, дерзнул он обратиться к ора­кулу с таким вопросом. Я вам сказал не шумите, о мужи! Вот он и спросил, есть ли кто-нибудь на свете мудрее меня, и Пифия ему ответила, что никого нет мудрее. И хотя сам он умер, но вот брат его засвидетель­ствует вам об этом.

Посмотрите теперь, зачем я это говорю; ведь мое на­мерение — объяснить вам, откуда пошла клевета на меня. Услыхав это, стал я размышлять сам с собою таким образом: что бы такое бог хотел сказать и что это он подразумевает? Потому что сам я, конечно, нимало не сознаю себя мудрым; что же это он хочет сказать, говоря, что я мудрее всех? Ведь не может же он лгать: не полагается ему это. Долго я недоумевал, что такое он хочет сказать; потом, собравшись с силами, прибегнул к такому решению вопроса: пошел я к одному из тех людей, которые слывут мудрыми, думая, что тут-то я скорее всего опровергну прорицание, объявив оракулу, что вот этот, мол, мудрее меня, а ты меня назвал самым мудрым. Ну и когда я присмотрелся к этому человеку — называть его по имени нет никакой надобности, скажу только, что человек, глядя на которого я увидал то, что я увидал, был одним из государственных людей, о мужи афиня­не, — так вот, когда я к нему присмотрелся (да побесе­довал с ним), то мне показалось, что этот муж только кажется мудрым и многим другим, и особенно самому себе, а чтобы в самом деле он был мудрым, этого нет; и я старался доказать ему, что он только считает себя муд­рым, а на самом деле не мудр. От этого и сам он, и многие из присутствовавших возненавидели меня. Уходя оттуда, я рассуждал сам с собою, что этого-то человека я мудрее, потому что мы с ним, пожалуй, оба ничего в со­вершенстве не знаем, но он, не зная, думает, что что-то знает, а я коли уж не знаю, то и не думаю, что знаю. На такую-то малость, думается мне, я буду мудрее, чем он, раз я, не зная чего-то, и не воображаю, что знаю эту вещь. Оттуда я пошел к другому, из тех, которые кажутся мудрее, чем тот, и увидал то же самое; и с тех пор возненавидели меня и сам он, и многие другие.

Ну и после этого стал я уже ходить по порядку. Заме­чал я, что делаюсь ненавистным, огорчался этим и боял­ся этого, но в то же время мне казалось, что слова бога необходимо ставить выше всего. Итак, чтобы по­нять, что означает изречение бога, мне казалось необ­ходимым пойти ко всем, которые слывут знающими что-либо. И, клянусь собакой, о мужи афиняне, уж вам-то я должен говорить правду, что я поистине испытал нечто в таком роде: те, что пользуются самою большою славой, показались мне, когда я исследовал дело по указанию бога, чуть ли не самыми бедными разумом, а другие, те, что считаются похуже, — более им одарен­ными. Но нужно мне рассказать вам о том, как я стран­ствовал, точно я труд какой-то нес, и все это для того только, чтобы прорицание оказалось неопровергнутым. После государственных людей ходил я к поэтам, и к трагическим, и к дифирамбическим, и ко всем прочим, чтобы на месте уличить себя в том, что я невежественнее, чем они. Брал я те из их произведений, которые, как мне казалось, всего тщательнее ими отработаны, и спраши­вал у них, что именно они хотели сказать, чтобы, кстати, и научиться от них кое-чему. Стыдно мне, о мужи, ска­зать вам правду, а сказать все-таки следует. Ну да, од­ним словом, чуть ли не все присутствовавшие лучше могли бы объяснить то, что сделано этими поэтами, чем они сами. Таким образом, и относительно поэтов вот что я узнал в короткое время: не мудростью могут они тво­рить то, что они творят, а какою-то прирожденною способностью и в исступлении, подобно гадателям и прори­цателям; ведь и эти тоже говорят много хорошего, но совсем не знают того, о чем говорят. Нечто подоб­ное, как мне показалось, испытывают и поэты; и в то же время я заметил, что вследствие своего поэтического дарования они считали себя мудрейшими из людей и в остальных отношениях, чего на деле не было. Ушел я и оттуда, думая, что превосхожу их тем же самым, чем и государственных людей.

Под конец уж пошел я к ремесленникам. Про себя я знал, что я попросту ничего не знаю, ну а уж про этих мне было известно, что я найду их знающими много хорошего. И в этом я не ошибся: в самом деле, они знали то, чего я не знал, и этим были мудрее меня. Но, о мужи афиняне, мне показалось, что они грешили тем же, чем и поэты: оттого, что они хорошо владели искусством, каждый считал себя самым мудрым также и относитель­но прочего, самого важного, и эта ошибка заслоняла собою ту мудрость, какая у них была; так что, возвра­щаясь к изречению, я спрашивал сам себя, что бы я для себя предпочел, оставаться ли мне так, как есть, не буду­чи ни мудрым их мудростью, ни невежественным их невежеством, или, как они, быть и тем и другим. И я от­вечал самому себе и оракулу, что для меня выгоднее оставаться как есть.

Вот от этого самого исследования, о мужи афиняне, с одной стороны, многие меня возненавидели, притом как нельзя сильнее и глубже, отчего произошло и мно­жество клевет, а с другой стороны, начали мне давать это название мудреца, потому что присутствующие каждый раз думают, что сам я мудр в том, относительно чего я отрицаю мудрость другого. А на самом деле, о мужи, мудрым-то оказывается бог, и этим изречением он жела­ет сказать, что человеческая мудрость стоит немногого или вовсе ничего не стоит, и, кажется, при этом он не имеет в виду именно Сократа, а пользуется моим именем для примера, все равно как если бы он говорил, что из вас, о люди, мудрейший тот, кто, подобно Сократу, знает, что ничего-то по правде не стоит его мудрость. Ну и что меня касается, то я и теперь, обходя разные места, выискиваю и допытываюсь по слову бога, не покажется ли мне кто-нибудь из граждан или чужеземцев мудрым, и, как только мне это не кажется, спешу поддержать бога и показываю этому человеку, что он не мудр. И благодаря этой работе не было у меня досуга сделать что-нибудь достойное упоминания ни для города, ни для домашнего дела, но через эту службу богу пребываю я в крайней бедности.

Кроме того, следующие за мною по собственному почину молодые люди, у которых всего больше досуга, сыновья самых богатых граждан, рады бывают послу­шать, как я испытываю людей, и часто подражают мне сами, принимаясь пытать других; ну и я полагаю, что они находят многое множество таких, которые думают, что они что-то знают, а на деле ничего не знают или знают одни пустяки. От этого те, кого они испытывают, сердятся не на самих себя, а на меня и говорят, что есть какой-то Сократ, негоднейший человек, который развращает молодых людей. А когда спросят их, что он делает и чему он учит, то они не знают, что сказать, но, чтобы скрыть свое затруднение, говорят то, что вообще принято говорить обо всех любителях мудрости: он-де занимается тем, что в небесах и под землею, богов не признает, ложь выдает за истину. А сказать правду, думаю, им не очень-то хочется, потому что тогда оказалось бы, что они только делают вид, будто что-то знают, а на деле ничего не знают. Ну а так как они, думается мне, честолюбивы, могущественны и многочисленны и говорят обо мне согласно и убедительно, то и пере­полнили ваши уши, клевеща на меня издавна и громко. От этого обрушились на меня и Мелет, и Анит, и Ликон: Мелет, негодуя за поэтов, Анит — за ремесленников, а Ликон — за риторов. Так что я удивился бы, как говорил вначале, если бы оказался способным опровергнуть перед вами в столь малое время столь великую клевету. Вот вам, о мужи афиняне, правда, как она есть, и говорю я вам без утайки, не умалчивая ни о важном, ни о пу­стяках. Хотя я, может быть, и знаю, что через это становлюсь ненавистным, но это и служит доказатель­ством, что я сказал правду и что в этом-то и состоит клевета на меня и таковы именно ее причины. И когда бы вы ни стали исследовать это дело, теперь или потом, всегда вы найдете, что это так. <…>

Но пожалуй, кто-нибудь скажет: не стыдно ли тебе, Сократ, заниматься таким делом, от которого, может быть, тебе придется теперь умереть? А на это я по спра­ведливости могу возразить: нехорошо ты это говоришь, мой милый, будто человеку, который приносит хотя бы малую пользу, следует принимать в расчет смерть, а не думать всегда лишь о том, делает ли он дела справедливые или несправедливые, дела доброго чело­века или злого. <…> …Боять­ся смерти есть не что иное, как думать, что знаешь то, чего не знаешь. Ведь никто же не знает ни того, что такое смерть, ни того, не есть ли она для человека величай­шее из благ, а все боятся ее, как будто знают наверное, что она есть величайшее из зол. Но не самое ли это позорное невежество — думать, что знаешь то, чего не знаешь? Что же меня касается, о мужи, то, пожалуй, я и тут отличаюсь от большинства людей только одним: если я кому-нибудь и кажусь мудрее других, то разве только тем, что, недостаточно зная об Аиде, так и думаю, что не знаю. А что нарушать закон и не слушаться того, кто лучше меня, будь это бог или человек, нехорошо и постыдно — это вот я знаю. Никогда поэтому не буду я бояться и избегать того, что может оказаться и благом, более, чем того, что наверное есть зло. Так что если бы вы меня отпустили, не поверив Аниту, который сказал, что или мне вообще не следовало приходить сюда, а уж если пришел, то невозможно не казнить меня, и внушал вам, что если я уйду от наказания, то сыновья ваши, занимаясь тем, чему учит Сократ, развратятся уже вконец все до единого, — даже если бы вы меня от­пустили и при этом сказали мне: на этот раз, Сократ, мы не согласимся с Анитом и отпустим тебя, с тем, однако, чтобы ты больше не занимался этим исследованием и оставил философию, а если еще раз будешь в этом уличен, то должен будешь умереть, — так вот, говорю я, а если бы вы меня отпустили на этом условии, то я бы вам сказал: «Желать вам всякого добра — я желаю, о мужи афиняне, и люблю вас, а слушаться буду скорее бога, чем вас, и, пока есть во мне дыхание и способность, не перестану философствовать, уговаривать и убеждать всякого из вас, кого только встречу, говоря то самое, что обыкновенно говорю: о лучший из мужей, гражданин города Афин, величайшего из городов и больше всех прославленного за мудрость и силу, не стыдно ли тебе, что ты заботишься о деньгах, чтобы их у тебя было как можно больше, о славе и о почестях, а о разумности, об истине и о душе своей, чтобы она была как можно лучше, не заботишься и не помышляешь?» И если кто из вас станет возражать и утверждать, что он об этом заботится, то я не оставлю его и не уйду от него тотчас же, а буду его расспрашивать, пытать, опровергать и, если мне покажется, что в нем нет доблести, а он только говорит, что есть, буду попрекать его за то, что он самое дорогое не ценит ни во что, а плохое ценит дороже всего. Так я буду поступать со всяким, кого только встречу, с моло­дым и старым, с чужеземцами и с вами, с вами особенно, потому что вы мне ближе по крови. Могу вас уверить, что так велит бог, и я думаю, что во всем городе нет у вас большего блага, чем это мое служение богу. Ведь я толь­ко и делаю, что хожу и убеждаю каждого из вас, молодого и старого, заботиться раньше и сильнее не о телах ваших или о деньгах, но о душе, чтобы она была как можно лучше, говоря вам: не от денег рождается доб­лесть, а от доблести бывают у людей и деньги и все прочие блага, как в частной жизни, так и в обществен­ной. Да, если бы такими словами я развращал юношей, то слова эти были бы вредными. А кто утверждает, что я говорю что-нибудь другое, а не это, тот несет вздор. Вот почему я могу вам сказать, афиняне: послушаетесь вы Анита или нет, отпустите меня или нет — поступать иначе, чем я поступаю, я не буду, даже если бы мне пред­стояло умирать много раз.

Не шумите, мужи афиняне, исполните мою прось­бу — не шуметь по поводу того, что я говорю, а слу­шать; слушать вам будет полезно, как я думаю. Я наме­рен сказать вам и еще кое-что, от чего вы, наверное, пожелаете кричать, только вы никоим образом этого не делайте. Будьте уверены, что если вы меня такого, как я есть, убьете, то вы больше повредите себе, нежели мне. Мне-то ведь не будет никакого вреда ни от Мелета, ни от Анита, да они и не могут мне повредить, потому что я не думаю, чтобы худшему было позволено вредить лучшему. Разумеется, он может убить, изгнать из оте­чества, отнять все права. Но ведь это он или еще кто-нибудь считает все подобное за великое зло, а я не счи­таю; гораздо же скорее считаю я злом именно то, что он теперь делает, замышляя несправедливо осудить чело­века на смерть. Таким образом, о мужи афиняне, я за­щищаюсь теперь совсем не ради себя, как это может казаться, а ради вас, чтобы вам, осудивши меня на смерть, не проглядеть дара, который вы получили от бога. В самом деле, если вы меня убьете, то вам нелегко будет найти еще такого человека, который, смешно ска­зать, приставлен к городу как овод к лошади, большой и благородной, но обленившейся от тучности и нуждаю­щейся в том, чтобы ее подгоняли. В самом деле, мне ка­жется, что бог послал меня городу как такого, который целый день, не переставая, всюду садится и каждого из вас будит, уговаривает, упрекает. Другого такого вам нелегко будет найти, о мужи, а меня вы можете сохра­нить, если вы мне поверите. Но очень может статься, что вы, как люди, которых будят во время сна, ударите меня и с легкостью убьете, послушавшись Анита, и тогда всю остальную вашу жизнь проведете во сне, если только бог, жалея вас, не пошлет вам еще кого-нибудь. А что я такой как будто бы дан городу богом, это вы можете усмотреть вот из чего: похоже ли на что-нибудь челове­ческое, что я забросил все свои собственные дела и сколько уже лет терпеливо переношу упадок домашнего хозяйства, а вашим делом занимаюсь всегда, обращаясь к каждому частным образом, как отец или старший брат, и убеждая заботиться о добродетели. И если бы я от этого пользовался чем-нибудь и получал бы плату за эти наставления, тогда бы еще был у меня какой-нибудь расчет, а то сами вы теперь видите, что мои обви­нители, которые так бесстыдно обвиняли меня во всем прочем, тут по крайней мере оказались неспособными к бесстыдству и не представили свидетеля, который показал бы, что я когда-либо получал какую-нибудь плату или требовал ее; потому, думаю, что я могу пред­ставить верного свидетеля того, что я говорю правду, — мою бедность.

Может в таком случае показаться странным, что я подаю эти советы частным образом, обходя всех и во все вмешиваясь, а выступать всенародно в вашем собра­нии и давать советы городу не решаюсь. Причина этому та самая, о которой вы часто и повсюду от меня слышали, а именно что мне бывает какое-то чудесное божественное знамение; ведь над этим и Мелет посмеялся в своей жалобе. Началось у меня это с детства: вдруг — какой-то голос, который всякий раз отклоняет меня от того, что я бываю намерен делать, а склонять к чему-ни­будь никогда не склоняет. Вот этот-то голос и не до­пускает меня заниматься государственными делами. И кажется, прекрасно делает, что не допускает. Будьте уверены, о мужи афиняне, что если бы я попробовал заниматься государственными делами, то уже давно бы погиб и не принес бы пользы ни себе, ни вам. И вы на меня не сердитесь, если я вам скажу правду: нет такого человека, который мог бы уцелеть, если бы стал откро­венно противиться вам или какому-нибудь другому большинству и хотел бы предотвратить все то множе­ство несправедливостей и беззаконий, которые совершаются в государстве. Нет, кто в самом деле ратует за справедливость, тот, если ему и суждено уцелеть на малое время, должен оставаться частным челове­ком, а вступать на общественное поприще не дол­жен.

Доказательства этого я вам представлю самые вес­кие, не рассуждения, а то, что вы цените дороже, — дела. Итак, выслушайте, что со мною случилось, и тогда вы увидите, что я и под страхом смерти никого не могу послушаться вопреки справедливости, не слушаясь, могу от этого погибнуть. То, что я намерен вам расска­зать, досадно и скучно слушать, зато это истинная правда. Никогда, афиняне, не занимал я в городе никакой другой должности, но в Совете я был. И пришла на­шей филе Антиохиде очередь заседать в то время, когда вы желали судить огулом десятерых стратегов, которые не подобрали пострадавших в морском сражении, — судить незаконно, как вы сами признали это впослед­ствии. Тогда я, единственный из пританов, восстал про­тив нарушения закона, и в то время, когда ораторы готовы были обвинить меня и посадить в тюрьму и вы сами этого требовали и кричали, — в то время я думал, что мне скорее следует, несмотря на опасность, стоять на стороне закона и справедливости, нежели из страха перед тюрьмою или смертью быть заодно с вами, желаю­щими несправедливого. Это еще было тогда, когда город управлялся народом, а когда наступила олигархия, то и Тридцать в свою очередь призвали меня и еще четверых граждан в Круглую палату и велели нам привезти из Саламина саламинца Леонта, чтобы казнить его. Многое в этом роде приказывали они делать и многим другим, желая отыскать как можно больше виновных. Только и на этот раз опять я доказал не словами, а делом, что для меня смерть, если не грубо так выразиться, — самое пустое дело, а вот воздерживаться от всего без­законного и безбожного — это для меня самое важное. Таким образом, как ни могущественно было это прави­тельство, а меня оно не испугало настолько, чтобы заставить сделать что-нибудь несправедливое, но, когда вышли мы из Круглой палаты, четверо из нас отправи­лись в Саламин и привезли Леонта, а я отправился домой. И по всей вероятности, мне пришлось бы за это умереть, если бы правительство не распалось в самом скором времени. И всему этому у вас найдется много свидетелей.

Кажется ли вам после этого, что я мог бы прожить столько лет, если бы занимался общественными дела­ми, занимался бы притом достойно порядочного челове­ка, спешил бы на помощь к правым и считал бы это самым важным, как оно и следует? Никоим образом, о мужи афиняне! И никому другому это не возможно. А я всю жизнь оставался таким, как в общественных делах, насколько в них участвовал, так и в частных, никогда и ни с кем не соглашаясь вопреки справедли­вости, ни с теми, которых клеветники мои называют моими учениками, ни еще с кем-нибудь. Да я и не был никогда ничьим учителем, а если кто, молодой или старый, желал меня слушать и видеть, как я делаю свое дело, то я никому никогда не препятствовал. И не то чтобы я, получая деньги, вел беседы, а не получая, не вел, но одинаково как богатому, так и бедному позволяю я меня спрашивать, а если кто хочет, то и отвечать мне и слушать то, что я говорю. И за то, хороши ли эти люди или дурны, я по справедливости не могу отвечать, потому что никого из них никогда никакой науке я не учил и не обещал научить. Если же кто-нибудь утвер­ждает, что он частным образом научился от меня чему-нибудь или слышал от меня что-нибудь, чего бы не слы­хали и все прочие, тот, будьте уверены, говорит не­правду.

Но отчего же некоторые любят подолгу бывать со мною? Слышали вы это, о мужи афиняне; сам я вам сказал всю правду: потому что они любят слушать, как я пытаю тех, которые считают себя мудрыми, не будучи таковыми. Это ведь не лишено удовольствия. А делать это, говорю я, поручено мне богом и через прорицания, и в сновидениях, вообще всякими способами, какими когда-либо еще обнаруживалось божественное опреде­ление и поручалось человеку делать что-нибудь. Это не только верно, афиняне, но и легко доказуемо. В самом деле, если одних юношей я развращаю, а других уже развратил, то ведь те из них, которые уже состарились и узнали, что когда-то, во время их молодости, я сове­товал им что-то дурное, должны были бы теперь прийти мстить мне и обвинять меня. А если сами они не захо­тели, то кто-нибудь из их домашних, отцы, братья, дру­гие родственники, если бы только их близкие потерпели от меня что-нибудь дурное, вспомнили бы теперь об этом. Да уж, конечно, многие из них тут, как я вижу: ну вот, во-первых, Критон, мой сверстник и из одного со мною дема, отец вот его, Критобула; затем сфеттиец Ли-саний, отец вот его, Эсхина; еще кефисиец Антифон, отец Эпигена; а еще вот братья тех, которые ходили за мною, — Никострат, сын Феозотида и брат Феодота; самого Феодота уже нет в живых, так что он по крайней мере не мог упросить брата, чтобы он не говорил против меня; вот и Парал, Демодоков сын, которому Феаг приходился братом; а вот Адимант, Аристонов сын, кото­рому вот он, Платон, приходится братом, и Эантодор, брат вот этого, Аполлодора. Я могу назвать еще многих других, и Мелету в его речи всего нужнее было выставить кого-нибудь из них как свидетеля; а если тогда он забыл это сделать, то пусть сделает теперь, я ему разрешаю, и, если он может заявить что-нибудь такое, пусть говорит. Но вы увидите совсем противо­положное, о мужи, увидите, что все готовы броситься на помощь ко мне, к тому развратителю, который делает зло их домашним, как утверждают Мелет и Анит. У самих развращенных, пожалуй, еще может быть основание защищать меня, но у их родных, которые не развра­щены, у людей уже старых, какое может быть другое основание защищать меня, кроме прямой и справедливой уверенности, что Мелет лжет, а я говорю правду.

Но об этом довольно, о мужи! Вот приблизительно то, что я могу так или иначе привести в свое оправдание. <…>

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: