13 страница. «Послушай, Отто, если я не вернусь домой к моей жене, и если тебе доведется когда-нибудь ее увидеть

«Послушай, Отто, если я не вернусь домой к моей жене, и если тебе доведется когда-нибудь ее увидеть, передай ей, что я говорил о ней каждый день и каждый час. Запомни это. Затем — что я любил ее больше всего на свете. В-третьих, наша недолгая совместная жизнь перевешивает все, даже все то; что нам пришлось пережить здесь».

Отто, где ты теперь? Жив ли? Что случилось с тобой после нашего последнего часа, проведенного вместе? Нашел ли ты свою жену? И помнишь ли ты, как я просил тебя запомнить наизусть выражение моей воли, слово в слово, несмотря на твои детские слезы?

На следующее утро я отправился с транспортом. В этот раз это не было уловкой. Нас не отправили в газовые камеры, и мы действительно прибыли в лагерь отдыха. Те, кто жалели меня, остались в лагере, где голод был еще более страшным, чем в нашем новом лагере. Они хотели спастись, но они лишь подписали приговор своей собственной жизни. Несколько месяцев спустя, после освобождения, я встретил друга из старого лагеря. Он рассказал мне, как он, будучи лагерным полицейским, искал кусок человеческого тела, пропавшего из груды трупов. Он обнаружил его варящимся в котле. В лагере начинался каннибализм. Я покинул его вовремя.

Разве это не приводит на ум историю о Смерти в Тегеране? Богатый и могущественный персианин гулял однажды в своем саду с одним из своих слуг. Вдруг слуга воскликнул, что он только что повстречался со Смертью, которая напугала его. Он стал умолять своего господина дать ему самую лучшую лошадь, чтобы он мог ускакать в Тегеран, куда он смог бы попасть в этот же вечер. Господин согласился и слуга галопом ускакал в Тегеран. Вернувшись домой, господин сам повстречался со Смертью и спросил ее: «Зачем ты так напугала моего слугу?» — «Я не пугала его; я только удивилась, встретив его здесь, в то время как я рассчитывала встретиться с ним сегодня вечером в Тегеране», — сказала Смерть.

Узники лагеря боялись принимать решения и проявлять какую бы то ни было инициативу. Это проистекало из чувства, что находишься во власти судьбы и что не следует пытаться каким-либо способом влиять на нее; вместо этого лучше позволить судьбе определять ход событий. В дополнение к этому развивалась сильная апатия, в немалой степени влияющая на чувства заключенных. Иногда необходимо было принимать мгновенные решения, — решения, определяющие жизнь или смерть. Узник предпочитал предоставить судьбе делать выбор вместо себя. Эта тенденция проявлялась особенно ярко, когда необходимо было принимать решение за или против попытки побега. В такие минуты — а решение всегда должно приниматься в считанные минуты — узник испытывал адские муки. Должен ли он попытаться совершить побег? Следует ли пойти на риск?

Я также испытал подобные муки. Когда линия фронта стала приближаться, у меня появилась возможность побега. Мой коллега, который мог посещать бараки за пределами лагеря при выполнении своих обязанностей врача, хотел совершить побег и взять меня с собой. Под предлогом необходимости консультации в случае одного из пациентов, болезнь которого требовала совета специалиста, мы выбрались из лагеря. За пределами лагеря нас должны были снабдить одеждой и документами. В последний момент случились некоторые технические сложности, и нам пришлось вернуться в лагерь. Мы использовали эту возможность, чтобы запастись едой — немного гнилой картошки и присмотреть рюкзак.

Мы пробрались в покинутый барак женского лагеря, который был свободен, так как женщин отправили в другой лагерь. Помещение было оставлено в полном беспорядке; было очевидно, что покидали его в большой спешке. Там на полу валялись обрывки одежды, соломы, гниющая пища и осколки разбитой посуды. Некоторые миски были еще в хорошем состоянии и могли бы пригодиться нам, но мы благоразумно решили ничего не брать. Вначале я постоял у входа, пока мой друг пробрался в барак и отыскал себе подходящий рюкзак, который он засунул под пальто. Там он приметил и еще один, который можно было бы взять мне. Поэтому мы поменялись местами, и я тоже побывал в бараке, отыскав и захватив себе рюкзак. Среди оставленных там вещей я вдруг обнаружил труп женщины.

Я вернулся в свой барак, чтобы собрать свои пожитки: миску для супа, пару рваных рукавиц, «унаследованных» от умершего от тифа больного, и несколько обрывков бумаги, покрытых стенографическими знаками (на которых, как я упоминал ранее, я начал восстанавливать рукопись, утраченную в Освенциме). Я сделал последний быстрый обход моих больных, которые лежали в тесноте на гнилых досках по обеим сторонам барака. Я подошел к моему единственному земляку, который уже почти умирал, и спасти его жизнь вопреки его состоянию было для меня делом чести. Я не хотел выдавать свое намерение совершить побег, но мой товарищ, казалось, догадался, что здесь что-то неладно (может быть, я казался немного нервозным). Он спросил меня усталым голосом: «Ты тоже хочешь уйти?» Я отвечал отрицательно на вопрос больного, но мне было трудно избегать его печального взгляда. По окончании обхода я снова подошел к нему. Снова я встретился с его взглядом, в котором чувствовалась безнадежность и как бы обвинение. Неприятное чувство, возникшее у меня, когда я сказал своему другу, что я согласен бежать вместе с ним, вдруг стало сильнее. Внезапно я решил взять на этот раз судьбу в свои собственные руки. Я вышел из барака и сказал своему другу, что я не могу идти с ним. В тот самый момент, когда я сказал ему, что я окончательно принял решение остаться со своими больными, неприятное чувство оставило меня. Я не знал, что принесут последующие дни, но я переживал такое состояние внутреннего покоя, какого я никогда не испытывал прежде. Я вернулся в барак, присел на нары возле моего земляка и постарался его подбодрить; потом я поговорил с другими больными, постаравшись успокоить их и утешить.

Наступил последний день нашего пребывания в лагере. По мере приближения линии фронта массовые транспорты переправили почти всех заключенных в другие лагеря. Лагерное начальство, Капо и повара сбежали. В этот день был дан приказе полной эвакуации лагеря после захода солнца. Немногие оставшиеся узники (больные, несколько докторов и несколько «санитаров») должны были быть также отправлены. Ночью лагерь должны были поджечь. В полночь грузовики, которые должны были забрать больных, не появились. Вместо этого ворота лагеря внезапно были закрыты и возможность побега уже исключалась. Оставшихся узников, казалось, ждала неизбежная участь сгореть вместе с лагерем.

За считанные секунды я и мой друг решили попытаться совершить побег. Мы были единственными, у кого еще было достаточно сил для совершения побега. Помимо всех других больных в нескольких бараках помещались тяжелые больные с лихорадкой и делирием. Мы моментально придумали план. Вместе с первым трупом мы вытащим рюкзак моего друга и спрячем его в трубе старой прачечной. Со вторым трупом мы вытащим мой рюкзак, а после третьего захода мы намеревались совершить наш побег. Первые два выхода прошли соответственно плану. Затем, когда мы вернулись, я стал ждать, пока мой друг пытался раздобыть кусок хлеба, чтобы нам было что поесть в последующие несколько дней, которые нам придется находиться в лесу. Я ждал. Проходили минуты. Он все не возвращался, и меня охватывало все усиливающееся беспокойство. После трех лет заключения я рисовал себе картины освобождения, предвкушая небывалую радость, восторг и воображая, как чудесно будет идти навстречу линии фронта.

В тот самый момент, когда мой друг вернулся, ворота лагеря распахнулись настежь. Великолепная серебристая машина с большим красным крестом медленно въехала на плац. Прибыла делегация от Международного Красного Креста в Женеве, и лагерь с его узниками был принят под его защиту. Делегация расположилась в находящейся по-сосед-ству фермерской усадьбе, чтобы быть все время вблизи от лагеря на случай экстренной необходимости. Кто теперь думал о побеге? Из машины выгружали ящики с лекарствами, распределялись сигареты; нас фотографировали среди всеобщего веселья и ликования. Теперь уже не было надобности пускаться с риском для жизни навстречу линии фронта.

В своем возбуждении мы забыли о третьем трупе и теперь вытащили его на улицу, положили в узкую траншею и закопали его вместе с двумя другими. Сопровождавший нас охранник — сравнительно безобидный человек — теперь сразу стал и вовсе любезным. Он увидел, как изменилось положение дел и начал стараться завоевывать наше расположение. Он присоединился к нашим кратким молитвам, которые мы прочли над покойниками, прежде чем забросать тела землей. После напряжения и возбуждения последних дней и часов — этих последних дней в нашем состязании со смертью — слова нашей молитвы, просившие о покое, были самыми пылкими из когда-либо произносимых человеческим голосом.

Итак, последний наш день в лагере прошел в предвкушении свободы. Но мы радовались еще рано. Делегация Красного Креста уверила нас, что соглашение подписано и наш лагерь не будет эвакуирован. Но этой ночью приехали эсэсовцы на грузовиках с приказом очистить лагерь. Последние остающиеся узники должны были быть отправлены в центральный лагерь, откуда их предполагалось переправить в Швейцарию в сорок восемь часов для обмена с другими военнопленными. Мы едва узнавали эсэсовцев. Они были такими дружелюбными, стараясь убедить нас без опасений погрузиться в грузовики, говоря нам, что мы должны быть благодарны за нашу удачу. Те, что были достаточно сильными, забирались сами, а серьезно больных и слабых с трудом поднимали в грузовики.

Мы с моим другом — уже не пряча наших рюкзаков — стояли в последней группе, тринадцать человек из которой должны были быть отобраны для предпоследнего грузовика. Главный врач отсчитал требуемые номера, но пропустил два наших номера. Тринадцать человек погрузились в машину, а мы остались. Удивленные, раздраженные и разочарованные, мы обвиняли главного доктора, а он оправдывался, ссылаясь на усталость и рассеянность. Он сказал, что думал, что мы все еще собирались бежать. В нетерпении мы сидели, все еще с рюкзаками за спиной и ждали с немногими оставшимися узниками прибытия последнего грузовика. Ждать пришлось долго. Наконец, мы легли на матрацы опустевшего помещения для охраны, истощенные возбуждением последних нескольких часов и дней, во время которых мы постоянно колебались между надеждой и отчаянием. Мы заснули в одежде и обуви, готовые к отъезду.

Шум винтовочных выстрелов и канонады разбудил нас; огни трассирующих пуль и звуки пулеметных очередей достигали бараков. Главный врач вбежал в помещение и приказан лечь на пол. Один узник, соскочив с нар, угодил мне в живот своими обутыми ногами. Это разбудило меня окончательно. Потом мы поняли, что случилось: линия фронта достигла нашего лагеря! Стрельба ослабевала, и наступало утро. Снаружи на столбе лагерных ворот полоскался на ветру белый флаг.

Много месяцев спустя мы узнали, какую шутку судьба даже в эти последние часы сыграла с немногими нашими товарищами, которые уехали на грузовиках. Мы узнали, сколь неопределенны человеческие решения, особенно в вопросах жизни и смерти. Мне довелось увидеть фотоснимки, которые были сделаны в небольшом лагере неподалеку от нашего. Наших друзей, которые думали, что их повезли навстречу свободе, в ту ночь привезли в тот лагерь, заперли в бараках и сожгли заживо. Их частично обуглившиеся тела можно было опознать на фотографиях. Я еще раз подумал о Смерти в Тегеране.

Апатия узников, помимо ее роли как защитного механизма, обусловливалась также и другими факторами. Голод и недостаток сна способствовали ей (как это бывает также и в нормальной жизни), а также появлению общей раздражительности — другой особенности психического состояния узников. Недостаток сна частично был связан с тем, что переполненные бараки кишели паразитами из-за полного отсутствия санитарии и гигиены. Тот факт, что у нас не было ни кофеина, ни никотина, также способствовал состоянию апатии и раздражительности.

Помимо этих физических причин были также психические, представленные различными комплексами. Большинство узников страдало от некоторого рода комплекса неполноценности. Мы все когда-то были «кем-то», или, по крайней мере, считали себя «кем-то». Здесь же с нами обращались так, как если бы мы представляли собой абсолютное ничто. (Осознание собственной внутренней ценности коренится в более высоких, более духовных слоях и не может быть разрушено лагерной жизнью. Но многие ли свободные люди, не говоря уже о заключенных, обладают им?) Не думая осознанно об этом, в то же самое время рядовой заключенный чувствует себя крайне деградированным. Это становится очевидным при наблюдении контраста в отношении обособленной социологической структуры лагеря. Наиболее «выдающиеся» узники, Капо, повара, кладовщики и лагерные полицейские вовсе не чувствовали себя неполноценными, как большинство узников, но, напротив, испытывали чувство достигнутого успеха. У некоторых из них даже развивалась мания величия в миниатюре. Психические реакции зависти и злости у большинства по отношению к этому привилегированному меньшинству выражались различными способами, иногда посредством, анекдотов. Например, я слышал, как один узник/говорит другому об одном из Капо: «Представь себе! Я знал его, когда он был всего лишь президентом одного из крупных банков. А теперь посмотри, как высоко он поднялся».

Всякий раз, когда деградированное большинство и привилегированное меньшинство сталкивались в конфликте (а для этого возможностей было больше чем достаточно, начиная с распределения пищи), результаты были взрывоподобны. Следовательно, общая раздражительность (физические причины которой обсуждались выше) усиливалась в результате этого психического напряжения. Неудивительно, что это напряжение часто разряжалось общей дракой. Поскольку узники постоянно были свидетелями сцен избиения, импульсы к насилию усиливались. Я сам чувствовал, как сжимаются мои кулаки, когда меня охватывал гнев, в то время как я был голодным и усталым. Обычно я был крайне уставшим, так как нам приходилось всю ночь поддерживать огонь в печке, которую нам разрешили топить в нашем бараке для тифозных больных. Однако некоторыми из моих наиболее идиллических часов были часы в середине ночи, когда все другие были в бреду или спали. Я мог лежать перед печкой и поджаривать несколько украденных картофелин на огне от горящего украденного угля. Но на следующий день я чувствовал себя еще более уставшим, бесчувственным и раздражительным.

Выполняя свои обязанности доктора в тифозном блоке, я также замещал старшего надзирателя блока, который был болен. Таким образом я был ответственным перед лагерным начальством за поддержание чистоты в бараке, если слово «чистота» может быть применимо для описания таких условий. Инспекции, которым часто подвергались бараки, имели целью скорее доставить дополнительные мучения, нежели поддерживать гигиену. Побольше еды и немного лекарств было бы полезнее, но единственной заботой инспекторов было проверить, не осталось ли пучка соломы посреди коридора, или посмотреть, аккуратно ли подвернуты грязные, рваные, кишащие вшами одеяла под ногами у пациентов. Что касается состояния пациентов, то это их не интересовало ни в малейшей степени. Если я, сдернув тюремную шапку с моей стриженой головы и щелкнув каблуками, бойко докладывал: «Барак номер VI/9: пятьдесят два пациента, два санитара и один врач», они были удовлетворены. После чего они уходили. Но перед их приходом — часто они приходили намного позже, чем было объявлено, а иногда и вообще не приходили — я вынужден был расправлять одеяла, вытаскивать пучки соломы, падающие с нар, и кричать на бедняг, которые метались на своих нарах, угрожая свести на нет все мои усилия по наведению чистоты и порядка. Апатия была особенно сильна у лихорадящих больных, которые, если на них не кричать, вообще ни на что не реагировали. Временами даже и крик не помогал, и тогда требовалось огромное самообладание, чтобы не ударить их, так как собственная раздражительность достигала чрезвычайной интенсивности при виде апатии других и особенно перед лицом приближающейся опасности (т. е. приходом инспекции).

Пытаясь дать психологическое описание и психопатологическую трактовку типичных характеристик узников концентрационного лагеря, можно создать впечатление, будто бы человек оказывался под полным и неизбежным влиянием его окружения. (В данном случае окружением являлась уникальная структура лагерной жизни, вынуждавшая узника приспосабливать свое поведение к определенному набору моделей). Но что же сказать о человеческой свободе? Разве не существует духовной свободы в отношении поведения и реакций на любое окружение? Разве соответствует истине теория, которая считает человека не более чем продуктом многих обусловливающих факторов среды — будь то биологической, психологической или социологической природы. Является ли человек всего лишь случайным продуктом этих факторов? И самый важный вопрос: доказывают ли реакции узников на своеобразный мир концентрационного лагеря, что человек не может избежать влияний окружающей среды? Что человек не имеет выбора действий в подобных обстоятельствах?

Мы можем ответить на эти вопросы как исходя из опыта, так и опираясь на теоретические соображения. Опыт лагерной жизни показал, что у человека имеется возможность выбора действий. Там было достаточно примеров, часто героического плана, доказывающих, что апатия может быть преодолена, раздражительность подавлена. Человек может сохранить частицу духовной свободы, независимости разума даже в таких ужасных условиях психического и физического стресса.

Мы, бывшие узники концлагерей, можем вспомнить тех людей, которые поддерживали других узников, делились с ними последним куском хлеба. Их могло быть немного, но они являют собой достаточное доказательство того, что все можно отнять у человека, за исключением одного: последней частицы человеческой свободы — свободы выбирать свою установку в любых данных условиях, выбирать свой собственный путь.

И там всегда можно было сделать выбор. Каждый день, каждый час давал возможность принять решение, которое определяло, подчинишься ты или нет тем силам, которые грозили лишить тебя твоей самости, твоей внутренней свободы, которое определяло, станешь ты или нет игрушкой обстоятельств, отказавшись от свободы и достоинства, с тем чтобы стать сформированным по образцу типичного узника.

Рассматриваемые с этой точки зрения психические реакции узников концентрационных лагерей представляют собой нечто большее, чем просто выражение определенных физических и социологических условий. Даже если условия, такие как недостаток сна, пищи и всевозможные психические стрессы, навязывают узникам определенные способы реагирования, в конечном счете становится очевидным, что личность заключенного обусловливается собственными внутренними решениями, а не единственно влиянием лагерных условий. В принципе, следовательно, любой человек может, даже в подобных обстоятельствах, решать, каким он станет психологически и духовно. Он может сохранить свое человеческое достоинство даже в концентрационном лагере. Достоевский сказал однажды: «Есть только одна вещь, которой я боюсь: не быть достойным моих страданий». Эти слова часто приходили мне на ум, после того как я познакомился с теми мучениками, чье поведение в лагере, чьи страдания и смерть являлись свидетельством в пользу того утверждения, что последняя внутренняя свобода не может быть отнята. О них можно было сказать, что они были достойны своих страданий; то, как они принимали свои страдания, было подлинным внутренним достижением. Именно эта внутренняя свобода, которая не может быть отнята, является тем, что сообщает жизни смысл и целенаправленность.

Активная жизнь служит цели обеспечения человека возможностью реализации ценностей в творческой работе, в то время как пассивная жизнь радостного созерцания дает ему возможность достичь самоосуществления в переживании красоты, в искусстве или природе. Но существует цель и в такой жизни, которая почти лишена как возможности творчества, так и наслаждения красотой. Эта цель связана с возможностью высоко морально го поведения, а именно с установкой человека в отношении его существования, ограниченного внешними силами. Творческая жизнь и жизнь радостного созерцания недоступны ему. Но не только творчество и наслаждение красотой обеспечивают смысл существования. Если есть смысл жизни вообще, то должен быть смысл и в страдании. Страдание — неотъемлемая часть жизни, так же как судьба и смерть. Без страдания и смерти человеческая жизнь не может быть полной.

Способ, каким человек принимает свою судьбу и страдания, которые она приносит, то, как он несет свой крест, дает ему немалые возможности, даже при самых трудных обстоятельствах, придать более глубокий смысл своей жизни. Он может остаться мужественным, достойным и бескорыстным. Или же в ожесточенной борьбе за самосохранение он может забыть свое достоинство и стать не более чем животным. Здесь имеется шанс для человека либо использовать, либо упустить возможность осуществления моральных ценностей, которую ему предоставляет трудная ситуация. И этим определяется, будет ли он достоин своих страданий или нет.

Не следует думать, что эти рассуждения «не от мира сего», что они слишком далеки от реальной жизни. Это верно, что лишь немногие люди способны к достижению таких высоких моральных стандартов. Из заключенных лишь немногие сохранили свою полную внутреннюю свободу и достигли тех ценностей, которых позволяли достичь их страдания, но даже один такой пример был бы достаточным доказательством, что внутренняя сила человека позволяет ему подняться над его внешней судьбой.

Такие люди были не только в концлагере. Повсюду человек сталкивается с судьбой, с шансом превратить свои страдания в достижение.

Возьмем, например, случай больных людей, особенно тех, что страдают неизлечимой болезнью. Однажды мне довелось прочитать письмо, написанное молодым инвалидом, в котором он рассказывал, что как только что выяснилось, жить ему осталось уже недолго и что даже операция не поможет. Он писал далее, что вспомнил фильм, в котором герой мужественно и достойно встретил свою смерть. Юноша считал большим достижением так хорошо встретить смерть. «Теперь, — писал он, — судьба давала ему такой же шанс».

У тех из нас, кто видел фильм «Воскресение», поставленный по роману Л. Н. Толстого несколько лет тому назад, могли возникнуть аналогичные мысли. Там были показаны значительные люди и большие судьбы. У нас в то время не было великой судьбы и не было шанса достичь такого величия. После фильма мы пошли в расположенное неподалеку кафе. Там за чашкой кофе с сэндвичем мы забыли странные метафизические мысли, на какой-то момент появившиеся у нас в сознании. Но когда мы сами столкнулись с великой судьбой и необходимостью встретить ее с таким же духовным величием, тогда мы не вспомнили наши давно оставшиеся позади решения и мысли нашей молодости, и мы потерпели неудачу.

Быть может, для некоторых из нас пришел день, когда мы увидели тот самый фильм снова, или другой подобный. Теперь уже другие картины могли развернуться перед нашим внутренним взором: картины, показывающие людей, которые достигли в их жизни много большего, нежели то, что могло быть показано в сентиментальном фильме. Различные подробности внутреннего величия реального, конкретного человека могли прийти нам на ум, подобные истории одной молодой женщины, свидетелем смерти которой я был в концлагере. Это совсем простая история, и она могла бы показаться придуманной; но для меня она звучит как поэма.

Эта молодая женщина знала, что она умрет в ближайшие несколько дней. Но, несмотря на это, она была веселой, когда я разговаривал с ней. «Я благодарна судьбе за то, что она обошлась со мной так сурово, — говорила она мне. — В моей прежней жизни я была испорченной и не принимала всерьез духовные достижения». Показав через окно барака, она сказала: «Это дерево — мой единственный друг здесь, в моем одиночестве». Через это окно она могла видеть всего лишь одну ветку, на которой были два цветка. «Я часто разговариваю с этим деревом», — сказала она мне. Мне были не вполне понятны ее слова. Был ли это бред, галлюцинирование? С тревогой я спросил ее, отвечает ли ей дерево. Ответ звучал: «Да». Что же оно говорило ей? Она отвечала: «Оно говорит мне: „Я здесь, я здесь, я — это жизнь, вечная жизнь"».

Мы утверждали, что тем, что в конечном счете определяло внутреннюю самость узника, были не столько перечисленные психофизические причины, сколько результат свободного решения. Психологические наблюдения заключенных показали, что только те из них, кто окончательно утрачивал внутреннюю моральную опору в лице духовной самости, падали жертвой дегенерирующих влияний лагеря. Теперь возникает вопрос: что может или должно составлять эту «внутреннюю опору»?

Бывшие узники, которые писали или рассказывали о своих переживаниях, согласны втом, что из всех влияний наиболее угнетающим было то, что узник не мог знать, сколь длительным будет его заключение. У него не было никакого представления о том, как долго ему придется ждать освобождения (в нашем лагере даже не имело смысла говорить об этом). Фактически срок заключения был не только неопределенным, но и неограниченным. Один известный психолог говорил, что жизнь в концентрационном лагере может быть названа «временным существованием». Мы можем добавить к этому определению, что она являлась также «временным существованием с необозначенной границей».

Вновь прибывающие заключенные обычно ничего не знали об условиях в лагере. Те, кто возвращались из других лагерей, были обязаны молчать, а из некоторых лагерей не возвращался никто. С прибытием в лагерь в психике заключенных происходила трансформация. С концом неопределенности возникала неопределенность конца. Было невозможно предугадать, окончится ли, и если да, то как скоро, эта форма существования.

Латинское слово finis имеет два значения: конец или финиш и цель, которую надо достичь. Человек, который не мог предвидеть конца своего «временного существования», не мог ставить перед собой какую-либо значительную цель жизни. Он переставал жить, ориентируясь на будущее, в отличие от людей, живущих в нормальных условиях. Следовательно, вся структура его внутренней жизни претерпевала изменения; обнаруживались признаки деградации, знакомые нам из других сфер жизни. Безработный, например, находится в подобном положении. Его существование стало временным, и в определенном смысле он уже не может жить для будущего, для реализации значимой перспективной цели. Исследования безработных шахтеров показали, что у них происходит определенная своеобразная деформация чувства времени — внутреннего времени, обусловленная их положением в качестве безработных.

Узники также испытывали это специфическое искажение чувства времени. В лагере небольшая единица времени, например день, наполненная ежечасными мучениями и усталостью, казалась бесконечной. Большие единицы времени, например неделя, казалось, проходили очень быстро. Мои товарищи соглашались со мной, когда я говорил, что в лагере день длился дольше, чем неделя. Сколь парадоксальным было наше переживание времени! В этой связи вспоминается «Волшебная гора» Томаса Манна, произведение, в котором можно найти некоторые очень точные психологические замечания. Манн анализирует духовное развитие людей, которые находятся в аналогичном психологическом положении, т. е. пациентов туберкулезного санатория, которые также не знали дату своей выписки. Они переживали сходное существование — без будущего и без цели.

Один из заключенных, который в день прибытия маршировал вместе со своей колонной от станции к лагерю, рассказывал мне впоследствии, что он чувствовал себя так, как будто бы шел за своим собственным гробом. Его жизнь казалась ему абсолютно лишенной будущего, прошедшей и закончившейся, как если бы он уже был покойником. Это чувство безжизненности усиливалось еще другими причинами: во времени это была неограниченность срока заключения, которая переживалась наиболее остро; в пространстве — узкие границы лагеря. Все за пределами колючей проволоки становилось отдаленным, недостижимым и, следовательно, нереальным. События и люди за пределами лагеря, вся нормальная жизнь там, вовне, приобретала в восприятии узника призрачный характер. Внешняя жизнь, таким образом, насколько он мог ее видеть, представлялась ему почти так, как могла бы казаться покойнику, наблюдающему ее с того света.

Человек, который деградировал, потому что не видел в будущем цели, погружался в ретроспективные мысли. В различной связи мы уже говорили о тенденции уходить в прошлое, чтобы сделать настоящее, со всеми его ужасами, менее реальным. Но в лишении настоящего его реальности кроется определенная опасность. При этом не замечаются возможности сделать нечто позитивное из лагерной жизни, возможности, которые действительно существуют. Восприятие нашего «временного существования» как нереального само по себе было существенным фактором, обусловливающим потерю узниками опоры в жизни; все некоторым образом становилось бессмысленным. Эти узники забывали, что часто именно такая исключительно трудная внешняя ситуация дает человеку возможность духовно перерасти самого себя. Вместо того чтобы воспринимать трудности лагеря как испытание их внутренней силы, они не принимали свою жизнь серьезно и начинали пренебрегать ею как чем-то несущественным. Они предпочитали закрывать свои глаза и жить в прошлом. Жизнь для таких людей становилась бессмысленной.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: