Флоринда Доннер. Жизнь-в-сновидении. 19 страница

которым меня познакомил нагваль Мариано Аурелиано в Тусоне,

штат Аризона. Его круглое, добродушное, общительное лицо на

самом деле было лишь маской. Он оказался самым необщительным из

всех магов. Выполняя различные поручения, он разъезжал по

окрестностям на своем пикапе. В его обязанности входил также

мелкий ремонт в самом доме и на участке.

Если я не докучала ему вопросами или разговорами, храня

молчание, то он частенько брал меня с собой по своим делам и

показывал мне, как приводить в порядок вещи. От него я узнала,

как заменить прокладки и отрегулировать текущий кран или

туалетный бачок; как починить утюг; выключатель; как заменить

масло и свечи зажигания в моей машине. Под его руководством я

вполне овладела навыками правильной работы с молотком,

отверткой, пилой и электродрелью.

Единственное, что они отказывались делать для меня, это --

отвечать на мои вопросы и просьбы, касающиеся их мира. Когда бы

я ни пыталась завязать об этом разговор, они отсылали меня к

нагвалю Исидоро Балтасару. Обычно их резкий отказ выражался

словами: -- Он -- новый нагваль, и это его обязанность -- иметь

дело с тобой. Мы -- не более, чем твои тетушки и дядюшки.

С самого начала нагваль Исидоро Балтасар был для меня

больше чем тайной. Мне не ясно было, где в действительности он

живет. Забывающий планы и не обращающий внимания на заведенный

порядок, он появлялся в студии и исчезал из нее в любое время

суток. Для него не было различия между днем и ночью. Он спал,

когда чувствовал себя уставшим, другими словами, почти никогда,

и ел, когда был голоден, то есть почти всегда. В промежутках

между своими шальными приходами и уходами он работал с

концентрацией, которая была просто поразительной. Его

способность растягивать или сжимать время для меня была

непостижима. Я бывала уверена, что провела с ним часы, и даже

целые сутки, а на самом деле это были лишь какие-то мгновения,

которые он урвал то там, то здесь, в течение дня или ночи,

занимаясь при этом всем чем угодно.

Мне всегда казалось, что я -- энергичная личность. Тем не

менее, я не могла тягаться с ним. Он всегда был в движении --

или так это выглядело -- проворный и активный, всегда готовый

выполнять какие-то проекты. Его энергия была просто

невероятной.

Значительно позже я полностью поняла, что источником

неограниченной энергии Исидоро Балтасара было отсутствие у него

интереса к своей личности. Именно его постоянная поддержка, его

незаметные, но тем не менее искусные интриги помогли мне

остаться на правильном пути. Его беззаботность и бесхитростная

восторженность оказали на меня тонкое, но тем не менее

действенное влияние, заставившее меня измениться. Я не

замечала, что меня ведут по новому пути, -- пути, на котором я

больше не буду участвовать в играх, не буду притворяться или

пользоваться женскими уловками, чтобы добиться своего.

У него не было никаких скрытых мотивов -- вот в чем

причина потрясающей силы его руководства. Он ни в малейшей

степени не был собственником и, обучая меня, никогда не

прибегал ни к обещаниям, ни к сентиментальности.

Он не подталкивал меня в каком-то конкретном направлении.

То есть, не советовал мне, какой курс я должна выбрать или

какие книги мне нужно читать. Все это я решала совершенно

самостоятельно.

Было только одно условие, на котором он настаивал. Я

должна была работать лишь на одну конкретную цель -- обучающий

и доставляющий наслаждение процесс мышления. Потрясающее

предложение! Я никогда не рассматривала процесс мышления в

таких или каких-то других понятиях. И хотя я не питала

отвращения к колледжу, -- конечно же, я никогда не думала об

учебе как об особо приятном занятии. Это было просто то, что я

должна делать, обычно второпях и с минимально возможными

усилиями.

Я не могла не согласиться с тем, на что в довольно резкой

форме указывали мне Флоринда и ее друзья в первое время, когда

мы встретились: целью моих посещений университета было не

получение знаний, а желание хорошо проводить время. Мои

неплохие оценки были скорее делом случая и моего умения

говорить, а не результатом занятий. У меня была прекрасная

память. Я знала, как рассказывать и как убеждать других.

Когда у меня прошло первое замешательство от признания и

принятия того факта, что мои интеллектуальные претензии были

лишь притворством, что я не знаю, как мыслить, за исключением

самого поверхностного способа, я испытала облегчение. У меня

созрела готовность отдать себя под опеку магов и придерживаться

плана обучения, предложенного Исидоро Балтасаром. Но к моему

глубочайшему разочарованию, такой план отсутствовал.

Единственное, на чем он настаивал, было требование прекратить

изучение и чтение на улице. Он верил, что процесс мышления

носит характер личного, почти тайного ритуала и невозможен вне

дома, на виду у публики. Он сравнивал процесс мышления с

дрожжевым тестом. Оба могут развиваться лишь внутри помещения.

-- Лучше всего о чем-либо думать, конечно же, в постели,

-- сказал он мне однажды. Растянувшись на своей кровати, он

положил голову на несколько подушек, закинул правую ногу на

левую, так что лодыжка оперлась на поднятое колено левой ноги.

Я много не думала над этой нелепой позой для чтения, но

пробовала ее всякий раз, когда бывала одна. С книгой,

опирающейся на грудь, я обычно погружалась в глубочайший сон.

Остро ощущая свою склонность к бессоннице, я больше радовалась

сну, чем знаниям.

Однако временами, как раз перед моментом отключения

сознания, у меня возникало ощущение, как если бы руки совершали

круговые движения вокруг моей головы, очень легко надавливая на

виски. Мои глаза автоматически пробегали открытую страницу,

прежде чем я успевала сообразить это, и просматривали целые

параграфы статей. Слова выплясывали перед моими глазами до тех

пор, пока целые группы их значений не озаряли мой мозг как

откровение.

Стремясь воспользоваться открывшейся новой возможностью, я

продвигалась вперед, как будто подстегиваемая каким-то

безжалостным надсмотрщиком. Однако бывало, что такое развитие

разума и метода доводило меня до физического и умственного

изнеможения. В то время я спрашивала Исидоро Балтасара об

интуитивном знании, о внезапном интуитивном прозрении и

понимании, о том, что маги считали необходимым развивать прежде

всего.

Он всегда говорил мне о бессмысленности только

интуитивного знания. Озарения интуиции нужно перевести в

какую-то ясную мысль, иначе они бесполезны. Он сравнивал

озарения интуиции с наблюдением за непонятным явлением. В обоих

случаях исчезновение образа происходит так же быстро, как и его

появление. Если не происходит постоянного усиления образа, то

сомнение и забвение берут верх, ибо разум поставлен в условия

испытания практикой и воспринимает лишь то, что может быть

подтверждено и рассчитано.

Он объяснял, что маги -- это люди знания, а не разума. По

существу, они на шаг опережают интеллектуалов Запада,

предполагающих, что реальность, часто отождествляемая с

истиной, познаваема посредством разума. Маг утверждает, что

познаваемое нами посредством разума является мыслительным

процессом, но только с помощью понимания нашего тотального

бытия на его наиболее тонком и сложном уровне мы сможем стереть

границы, которыми разум определяет реальность.

Исидоро Балтасар объяснял мне, что маги культивируют

тотальность своего бытия. Другими словами, маги совершенно не

делают различия между нашей рациональной и интуитивной

стороной. Они используют обе для достижения области сознания,

называемой ими безмолвное знание, которое лежит вне языка и вне

мышления.

Чтобы заглушить рациональную сторону какого-то человека,

не уставал подчеркивать Исидоро Балтасар, необходимо понять его

процесс мышления на самом тонком и сложном уровне. Он был

убежден, что философия, начиная с классической мысли Греции,

обеспечивала наилучший способ освещения этого процесса

мышления. Ученые мы или нет, постоянно повторял Исидоро

Балтасар, тем не менее, мы все -- участники и последователи

интеллектуальной традиции Запада. А это означает, что

независимо от нашего уровня образования и опыта, мы являемся

пленниками этой интеллектуальной традиции и способа

интерпретации того, что есть реальность.

И лишь поверхностно, заявлял Исидоро Балтасар, мы

воспринимаем тот факт, что называемое нами реальностью является

детерминируемой в культуре конструкцией. А нам необходимо

воспринять на максимально глубоком уровне, что культура

является продуктом длительного, совместного, чрезвычайно

избирательного, чрезвычайно развитого и, последнее, но не менее

важное, -- чрезвычайно принудительного процесса, который в

качестве своей высшей точки имеет соглашение, отгораживающее

нас от других возможностей.

Маги активно стремятся разоблачить тот факт, что

реальность навязывается и поддерживается нашим разумом, что

идеи и мысли, проистекающие из него, создают системы управления

знанием, которые предписывают, как нам видеть мир и как

действовать в нем. И это невероятное давление оказывается на

всех нас, чтобы обеспечить нашу восприимчивость к определенным

идеям.

Он подчеркивал, что маги занимаются культурно

недетерминированными способами восприятия мира. Культура

детерминирует наши личностные переживания и общественное

соглашение, по которому наши органы чувств, способные к

восприятию, навязывают нам образ воспринимаемого. Все, что

находится вне этой обусловленной области восприятия, нашим

рациональным умом автоматически капсулируется и отбрасывается.

Маги утверждают, что восприятие происходит вне нашего тела, вне

наших органов чувств. Но недостаточно просто прочитать или

услышать об этом от кого-нибудь еще. Для осуществления такого

восприятия его необходимо пережить.

Исидоро Балтасар говорил, что маги всю свою жизнь

стремятся разорвать густой туман человеческих допущений. Тем не

менее, они слепо не бросаются во тьму. Маги готовят себя. Им

известно, что когда бы они ни попали в неизвестное, им

понадобится хорошо развитая рациональная сторона. Только при

этом условии они будут способны объяснить и осмыслить то, что

они смогут вынести из своих путешествий в неизвестное.

Он добавил, что я не должна постигать магию через чтение

работ философов. Скорее я должна увидеть, что философия и магия

являются очень сложными формами абстрактного знания. Как для

мага, так и для философа истина о нашем бытии-в-мире до

некоторой степени является приоткрытой. Маг, однако, находится

на шаг впереди. Он действует в соответствии с полученными им

знаниями, которые по определению находятся уже вне признанных в

культуре возможностей.

Исидоро Балтасар полагал, что философы являются

интеллектуальными магами. Однако их исследования и стремления

всегда остаются лишь ментальными попытками. Философы не могут

воздействовать на мир, который они так хорошо понимают и

объясняют, способом, отличающимся от культурно обусловленного.

Они дополняют уже существующее ядро знания. Они истолковывают и

перетолковывают имеющиеся философские тексты. Новые мысли и

идеи, возникающие в результате таких интенсивных исследований,

не изменяют их, исключая, быть может, психологический план. Они

могут стать более добрыми, более понимающими людьми или,

возможно, наоборот. Однако с философских позиций они не могут

сделать ничего такого, что изменило бы их чувственное

восприятие мира, ибо философы действуют в рамках социального

порядка. Они поддерживают социальный порядок, даже если не

согласны с ним интеллектуально. Философы -- это плохие маги.

Маги также достраивают существующее ядро знания. Однако

они делают это отнюдь не принятием того, что было установлено и

доказано другими магами. Они должны заново доказывать самим

себе, что принятое до них действительно существует,

действительно поддается восприятию. Для выполнения такой

грандиозной задачи маги нуждаются в огромной энергии, которую

они получают в результате своего отторжения от социального

порядка, происходящего без ухода из мира. Не ослабляя себя,

маги разрушают соглашение, определяющее реальность.

Глава 15

Как только мы пересекли границу Мексики, меня охватила

неуверенность. Казавшийся таким замечательным повод для поездки

в Мексику с Исидоро Балтасаром теперь выглядел предлогом для

того, чтобы он взял меня с собой. Я уже сомневалась, что смогу

выполнить обещание и заниматься социологией в доме ведьм. Ведь

там я снова буду делать все то, что делала во всех предыдущих

случаях: подолгу спать, видеть загадочные сны и безнадежно

пытаться понять, чего же хотят от меня маги.

-- Сожаления? -- голос Исидоро Балтасара заставил меня

вздрогнуть. Он смотрел искоса и, должно быть, какое-то время

уже наблюдал за мной.

-- Нет, конечно, -- поспешила я его заверить, промямлив

что-то о жаре, и уставилась в окно, размышляя, что он имел в

виду -- общее мое состояние или молчаливость.

Молчала я потому, что была напугана и расстроена. По спине

мурашками полз страх.

А Исидоро Балтасар пребывал в состоянии радостного

возбуждения: пел, глупо шутил, читал стихи на английском,

испанском и португальском. Но даже пикантные подробности

сплетен о наших общих знакомых по УКЛА не могли развеять моего

уныния. Он даже не замечал, что рядом неблагодарный слушатель,

и оставался в хорошем настроении, несмотря на рявканье и

просьбы оставить меня в покое.

-- Если бы люди посмотрели на нас, они подумали бы, что мы

женаты, -- заметил он между взрывами смеха.

Если бы маги посмотрели на нас, подавленно подумала я, они

бы поняли, что что-то не так. Они бы поняли, что мы с Исидоро

Балтасаром не равны. Я реалистка и конкретна в своих действиях

и решениях. Для него же действия и решения непостоянны, каков

бы ни был их результат, и их окончательность определяется тем,

что он принимает на себя всю ответственность за них, независимо

от того, важны они или нет.

Мы ехали на юг и не петляли, как обычно, а направлялись

сразу к дому ведьм. Когда выехали из Гуаймаса, -- никогда еще

прежде мы не заезжали так далеко на юг по дороге к дому ведьм,

-- я спросила: -- Куда ты меня везешь?

Он равнодушно ответил: -- Мы едем дальней дорогой. Не

волнуйся.

То же самое прозвучало, когда я его еще раз спросила за

обедом в Навохоа.

Мы оставили Навохоа позади и поехали на юг, направляясь в

Масатлан. Я не находила себе места от волнения. Около полуночи

Исидоро Балтасар свернул с шоссе на узкую проселочную дорогу.

Автофургон трясло, он дребезжал на ухабах и камнях, по которым

мы ехали. Шоссе позади нас угадывалось только изредка, по

мигающим огонькам, потом оно и вовсе исчезло, поглощенное

зарослями, обрамлявшими дорогу. После утомительно долгой езды

мы внезапно остановились, и он выключил свет.

-- Где мы? -- спросила я, оглядываясь вокруг. Сначала

ничего не было видно, но когда глаза привыкли к темноте, прямо

перед собой я увидела крохотные белые пятнышки. Эти звездочки,

казалось, упали с неба. Меньше всего я ожидала ощутить пьянящий

аромат кустов жасмина, взбирающихся на крышу и ниспадающих с

рамады, и, неожиданно узнав его, я почувствовала себя так,

словно лишь во сне вдыхала подобное благоуханье. Я глупо

хихикнула. Все это вызвало почти детское чувство удивления и

восторга. Мы были у дома Эсперансы.

-- Первый раз мы приезжали сюда с Делией Флорес,--

пробормотала я про себя и, тронув Исидоро Балтасара за руку,

спросила: -- Разве это возможно? -- На мгновенье я чуть не

задохнулась от страха.

-- Что? -- переспросил он озадаченно. Он был взволнован и

раздражен; его рука, обычно теплая, была холодна как лед.

-- Этот дом на окраине Сьюдад Обрегона, более ста миль

севернее! -- вскрикнула я. -- Сама ездила туда. И никогда не

сворачивала с асфальта. -- Осмотревшись в темноте, я вспомнила,

что ездила из этого дома в Тусон, что никогда в жизни не была в

Навохоа или в его окрестностях.

Исидоро Балтасар некоторое время молчал; казалось, он был

занят поиском ответа. Ни один из них не удовлетворил бы меня.

Пожав плечами, он повернулся ко мне лицом. В нем была какая-то

сила и некое преимущество -- как в нагвале Мариано Аурелиано,

-- он говорил, что нет сомнений, я сновидела-наяву, когда мы

вдвоем с Делией поехали из Эрмосильо в дом целительницы. --

Предлагаю, чтобы ты воспринимала это как есть, -- предостерег

он. -- По себе знаю, как может блуждать разум, пытаясь

совместить несовместимое.

Я попыталась было протестовать, но он прервал меня, указав

на приближающийся огонек, и, выжидающе улыбнулся, будто знал,

кому принадлежит эта громадная, колышущаяся на земле тень.

-- Это же смотритель! -- пробормотала я в изумлении, как

только он предстал перед нами, инстинктивно обняв и расцеловав

его в обе щеки. -- Никогда бы не подумала, что встречу тебя

здесь, -- прошептала я.

Ничего не сказав, он застенчиво улыбнулся. Обнявшись с

Исидоро Балтасаром и похлопав его несколько раз по спине, как

это обычно делают при встрече латиноамериканцы, он что-то

шепнул ему. При всем своем старании я не расслышала ни единого

слова. Он повел нас к дому.

Что-то зловещее было в массивной парадной двери. Она была

закрыта. Окна с решетками также были закрыты. Ни света, ни

звука за толстыми стенами. Мы обошли дом со стороны заднего

двора, обнесенного высокой изгородью, и вошли в дверь, ведущую

прямо в квадратную комнату.

Я почувствовала себя уверенней, узнав эти четыре двери.

Это была та же комната, куда меня приводила Делия Флорес. Она

была почти без мебели, какой я ее и запомнила, -- в ней были

только узкая кровать, стол и несколько стульев.

Смотритель поставил керосиновую лампу на стол и заставил

меня сесть. Повернувшись к Исидоро Балтасару, он обнял его за

плечи и они вышли в темный коридор. Неожиданность их ухода

ошеломила меня. Я даже не успела прийти в себя и решить, стоит

ли идти за ними, как смотритель вернулся. Он дал мне одеяло,

подушку, фонарик и ночной горшок.

-- Лучше я выйду во двор, -- сказала я, поджав губы.

Смотритель пожал плечами и задвинул ночной горшок под

кровать.

-- Это на всякий случай, если тебе понадобится выйти

ночью. -- Его глаза откровенно смеялись, когда он говорил, что

Эсперанса держит во дворе большого черного сторожевого пса. --

Ему не нравятся посторонние, которые по ночам расхаживают по

двору.

И как предупреждение, я услышала громкий лай.

-- Я не посторонняя, -- заметила я между прочим, стараясь

не придавать значения собачьему лаю, в котором угадывалась

угроза. -- Я бывала здесь и знаю эту собаку.

Смотритель удивленно поднял брови и спросил:

-- И собака тебя знает?

Я выразительно посмотрела на него. Он вздохнул и потянулся

за лампой на столе, направляясь к двери.

-- Не уноси ее, -- сказала я, быстро преградив ему дорогу.

Я хотела улыбнуться, но губы мне не повиновались. -- Где все?

-- смогла я наконец выдавить из себя. -- Где Эсперанса и

Флоринда?

-- Сейчас я один.

-- А где Исидоро Балтасар? -- спросила я в панике. -- Он

же обещал привезти меня в дом ведьм. Мне нужно писать статью.

Я рассказывала смотрителю, чуть не плача, почему поехала с

Исидоро Балтасаром в Мексику и как важно для меня закончить

работу, но мысли и слова путались и сбивались.

Он ободряюще похлопал меня по спине, как будто успокаивал

ребенка. -- Исидоро Балтасар спит. Ты же знаешь его. Стоит ему

только прикоснуться к подушке, и он засыпает как убитый. -- Он

едва заметно улыбнулся и добавил: -- Я оставлю свою дверь

открытой, вдруг понадоблюсь. Позовешь, если приснится кошмар

или еще что, я сразу приду.

Не успела я ему сказать, что после того последнего кошмара

в Соноре не было больше ни одного, как он исчез в темном

коридоре.

Лампа на столе начала шипеть и вскоре погасла. Наступила

кромешная тьма. Я легла не раздеваясь и закрыла глаза. Кроме

равномерного хриплого дыхания, доносившегося издалека, ничего

не было слышно. Слыша это дыхание и ощущая, как тверда и узка

кровать, я вскоре оставила попытки заснуть.

С фонариком в руке, крадучись, я неслышными шагами брела

по коридору в надежде найти Исидоро Балтасара или смотрителя. Я

тихонько стучалась в каждую дверь. Но никто не отвечал. Из

комнат не доносилось ни звука. Странная, почти гнетущая тишина

охватила весь дом. Прекратились даже шорохи и щебет снаружи.

Как я и предполагала, меня оставили в доме одну.

Чтобы не расстраиваться из-за этого, я решила осмотреть

комнаты. Это были спальни, всего восемь: одинаковые по размеру,

довольно маленькие, абсолютно квадратные, в которых из мебели

были только кровать и ночной столик. Стены и два окна в каждой

комнате были выкрашены в белый цвет, а полы были выложены

замысловатым узором из плитки. Я открывала раздвижные двери

стенных шкафов, осторожно нажимая ногой на левый нижний угол

двери, зная, но не понимая, откуда мне это известно, что легкий

удар или пинок в это место приводит в действие механизм,

открывающий двери.

В одном из шкафов я отодвинула сложенные внизу в стопку

одеяла, оказалась перед маленькой потайной дверцей и отвернула

скрытую задвижку, замаскированную под стенную розетку.

Поскольку меня ничто не удивляло, я принимала свое знание об

этих потайных дверях, -- знание, которое мой бодрствующий

разум, конечно же, не воспринимал.

Я открыла эту маленькую потайную дверцу, вползла через

узкий проем, и оказалась в стеном шкафу соседней комнаты. Без

особенного удивления -- поскольку об этом уже знала -- я

обнаружила, что пролезая в эти потайные проемы, можно попасть

из одной комнаты в каждую из семи других.

Когда фонарик погас, я чертыхнулась. В надежде оживить

батарейки я их вынула и вставила обратно. Это было бесполезно:

батарейки сели. Темнота в этих комнатах была такая, что не было

видно даже собственных рук. Боясь удариться о дверь или стенку,

я наощупь медленно выбиралась в коридор.

Это было так трудно сделать, что выпрямившись и

прислонившись к стене, я тяжело дышала, меня трясло. Я долго

простояла в коридоре, соображая, в какую же сторону идти к себе

в комнату.

Откуда-то издалека донеслись голоса, но нельзя было

определить, из дома или снаружи. Я пошла на звук. Он привел

меня в патио. Я отчетливо вспомнила зеленый, почти тропический

патио позади каменной арки, заросший папоротником и густой

листвой, наполненный ароматом цветущих апельсинов и вьющейся

жимолости.

Но не успела я сделать и нескольких шагов, как я увидела

на стене огромную тень собаки. Зверь зарычал. Свет его

сверкающих глаз леденил душу.

Вместо того, чтобы поддаться страху, а, возможно, из-за

него, я почувствовала: происходит что-то крайне странное. Как

будто я всегда была сложена наподобие японского веера или

бумажной фигурки и неожиданно развернулась. Физическое ощущение

этого было почти болезненным.

Собака в замешательстве смотрела на меня. Она начала

скулить как щенок, опустила уши и свернулась клубком на земле.

Я же стояла как вкопанная, но не от страха, просто не могла

пошевелиться. Потом, как будто это было чем-то совершенно

естественным, я снова сложилась, повернулась и ушла. На этот

раз я без труда нашла свою комнату.

Проснувшись с головной болью и ощущением, что совсем не

спала, которое мне, как человеку, страдающему бессонницей, было

хорошо знакомо, я была разбита. Громко и тяжело вздохнув,

услышала, как открылась дверь, и яркий свет ударил мне в лицо.

Я осторожно попыталась перевернуться на другой бок, чтобы не

свалиться с узкой кровати.

-- Доброе утро, -- воскликнула Эсперанса, войдя в комнату

в волнах верхних и нижних юбок. -- Вообще-то, добрый день, --

поправилась она, указывая на солнце через открытую дверь. Ее

голос звучал с удивительной живостью и восхитительной силой,

когда она говорила, что именно ей пришла в голову мысль забрать

мои книги и бумаги из микроавтобуса до того, как уехали Исидоро

Балтасар и старый нагваль.

Я резко села. Сон тут же улетучился. -- Почему же нагваль

Мариано Аурелиано не зашел со мной поздороваться? И почему

Исидоро Балтасар не сказал мне, что уезжает? -- выпалила я. --

Теперь никогда не смогу закончить свою работу и поступить в

аспирантуру.

Она как-то странно взглянула и сказала, что если написание

моей статьи -- такая уж корыстная задача, мне никогда не

закончить ее.

Я не успела сказать ей, что лично мне все равно, поступлю

я в аспирантуру или нет, потому что она продолжала: -- Ты

пишешь не для того, чтобы поступить в аспирантуру. Ты пишешь

просто потому, что тебе это нравится. Потому что сейчас нет

ничего такого, чем бы тебе хотелось заняться.

-- Да полно такого, чем бы я предпочла заняться.

-- Например? -- с вызовом спросила она. Немного подумав, я

не смогла сказать ничего определенного и вынуждена была

признаться, и не только себе, что еще ни одну работу я не

писала с таким удовольствием. Впервые я начала читать и

собирать материалы в самом начале семестра, а не ждала, как

обычно, когда останется лишь несколько дней до сдачи рукописи.

И только мысль о том, что эта работа -- пропуск в аспирантуру,

портила все удовольствие.

Эсперанса, как будто снова подслушав мои мысли, сказала,

что мне нужно забыть об аспирантуре и думать только о том,

чтобы написать хорошую работу.

-- Как только станешь частью мира магов и начнешь

постигать природу сновидений, ты начнешь понимать, что такое

магия. И это понимание освободит тебя.

Я смотрела на нее в замешательстве и не могла понять, о

чем это она.

-- Это освободит тебя от желания чего бы то ни было. --

Эсперанса провозгласила эту фразу так четко, как будто я туга

на ухо. Она посмотрела на меня задумчиво и добавила: --

Алчность -- твое второе имя, и все же тебе ничего не нужно и ты

ничего не хочешь... Ее голос стал тише, когда она стала

раскладывать на столе мои книги, записи и стопки каталожных

карточек. С сияющим лицом она повернулась ко мне, держа в руках

несколько карандашей. -- Я подточила их для тебя бритвой и

подточу снова, когда они затупятся. -- Она положила карандаши

рядом с блокнотом и широко развела руки в стороны, как бы

пытаясь охватить всю комнату. -- Прекрасное место для работы.

Здесь тебя никто не потревожит.

-- Я в этом уверена.

Видя, что она собирается уходить, я поинтересовалась, где

спал Исидоро Балтасар этой ночью.

-- На своей соломенной циновке, где же еще? --

засмеявшись, она подхватила все свои юбки и вышла во двор. Я

провожала ее глазами, пока она не скрылась за каменной аркой.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: