Письмо П.И.Чайковского к Н. Ф. фон МЕКК

Письма П.И.Чайковского о Четвертой симфонии

Флоренция, 17 февраля / 1 марта 1878 г.

(...) Вы спрашиваете меня, есть ли определенная программа этой симфонии? Обыкновенно, когда по поводу симфонической вещи мне предлагают этот вопрос, я отвечаю: никакой! И в са­мом деле, трудно отвечать на этот вопрос. Как пересказать те неоп­ределенные ощущения, через которые переходишь, когда пишется инструментальное сочинение без определенного сюжета? Это чисто

лирический процесс. Это музыкальная исповедь души, на которой многое накипело и которая по существенному свойству своему изли­вается посредством звуков, подобно тому как лирический поэт высказывается стихами. Разница только та,, что музыка имеет не­сравненно более могущественные средства и более тонкий язык для выражения тысячи различных моментов душевного настроения. Обыкновенно вдруг, самым неожиданным образом является зерно будущего произведения. Если почва благодарная, т. е. если есть расположение к работе, зерно это с непостижимою силой и быстро­той пускает корни, показывается из земли, пускает стебелек, листья, сучья и, наконец, цветы. Я не могу иначе определить творческий процесс, как посредством этого уподобления. Вся трудность состоит в том, чтоб явилось зерно и чтоб оно попало в благоприятные усло­вия. Все остальное делается само собою. Напрасно я бы старался выразить Вам словами все неизмеримое блаженство того чувства, которое охватывает меня, когда явилась главная мысль и когда она начинает разрастаться в определенные формы. Забываешь все, делаешься точно сумасшедший, все внутри трепещет и бьется, едва успеваешь намечать эскизы, одна мысль погоняет другую... Иногда посреди этого волшебного процесса вдруг какой-нибудь толчок извне разбудит от этого состояния сомнамбулизма. Кто-нибудь позвонит, войдет слуга, прозвонят часы и напомнят, что нужно идти по делу... Тяжелы, невыразимо тяжелы эти перерывы. Иногда на несколько времени вдохновение отлетает. Приходится искать его, и подчас тщетно. Весьма часто совершенно холодный, рассудочный техниче­ский процесс работы должен прийти на помощь. Может быть, вследствие этого и у самых великих мастеров можно проследить моменты, где недостает органического слепления, где замечается шов, части целого, искусственно склеенные. Но иначе невозможно. Если б то состояние души артиста, которое называется вдохно­вением и которое я сейчас пытался описать Вам, продолжалось бы беспрерывно,— нельзя было бы и одного дня прожить. Струны лопнули бы, и инструмент разбился бы вдребезги! Необходимо только одно: чтоб главная мысль и общие контуры всех отдельных частей явились бы не посредством искания, а сами собой, вслед­ствие той сверхъестественной, непостижимой и никем не разъяснен­ной силы, которая называется вдохновением.

Но я отвлекся в сторону и не отвечаю на Ваш вопрос. В нашей симфонии программа есть, т. е. возможность словами изъяснить то, что она пытается выразить, и Вам, только Вам одним, я могу и хочу указать на значение как целого, так и отдельных частей его. Разумеется, я могу это сделать только в общих чертах.

Интродукция есть зерно всей симфонии, безусловно главная мысль:

Это Ф а т у м, это та роковая сила, которая мешает порыву к счастью дойти до цели, которая ревниво стережет, чтобы благополучие и покой не были полны и безоблачны, которая, как дамоклов меч, висит над головой и неуклонно постоянно отравляет душу, ина не-по5е]дима, и ее никогда не осилишь. Остается смириться и бесплодно тосковать:

Безотрадное и безнадежное чувство делается все сильнее и бо­лее жгуче. Не лучше ли отвернуться от действительности и погру­зиться в грезы.

О радость! по крайней мере сладкая, нежная греза явилась. Какой-то благодатный, светлый человеческий образ пронесся и ма­нит куда-то:

Как хорошо! Как далеко уж теперь звучит неотвязная первая тема аллегро! Но грезы мало-помалу охватили душу вполне. Все мрачное, безотрадное позабыто. Вот оно, вот оно счастье!

Нет! это были грезы, и фатум пробуждает от них:

Итак, вся жизнь есть непрерывное чередование тяжелой действи­тельности с скоропреходящими сновидениями и грезами о счастии... Пристани нет. Плыви по этому морю, оно не охватит и не погрузит тебя в глубину свою. Вот приблизительно программа первой части.

Вторая часть симфонии выражает другой фазис тоски. Это то меланхолическое чувство, которое является вечерком, когда сидишь один, от работы устал, взял книгу, но она выпала из рук. Явились целым роем воспоминания. И грустно, что так много уж было да прошло, и приятно вспоминать молодость. И жаль прошлого, и нет охоты начинать жить сызнова. Жизнь утомила. Приятно отдох­нуть и оглядеться. Вспомнилось многое! Были минуты радостные, когда молодая кровь кипела и жизнь удовлетворяла. Были и тяже­лые моменты, незаменимые утраты. Все это уж где-то далеко. И грустно и как-то сладко погружаться в прошлое...

Третья часть не выражает определенного ощущения. Это каприз­ные арабески, неуловимые образы, которые проносятся в воображе­нии, когда выпьешь немножко вина и испытываешь первый фазис опьянения. На душе не весело, но и не грустно. Ни о чем не дума­ешь: даешь волю воображению, и оно почему-то пустилось рисовать странные рисунки. Среди их вдруг вспомнилась картинка подкутив­ших мужичков и уличная песенка... Потом где-то вдали прошла воен­ная процессия. Это те совершенно несвязные образы, которые про­носятся в голове, когда засыпаешь. Они не имеют ничего общего с действительностью; они странны, дики и несвязны...

Четвертая часть. Если ты в самом себе не находишь мотивов для радости, смотри на других людей. Ступай в народ. Смотри, как он умеет веселиться, отдаваясь безраздельно радостным чувствам. Картина праздничного народного веселья. Едва ты успел забыть себя и увлечься зрелищем чужих радостей, как неугомонный фатум опять является и напоминает о себе. Но другим до тебя нет дела. Они даже не обернулись, не взглянули на тебя и не заметили, что ты одинок и грустен. О, как им весело! Как они счастливы, что в них все чувства непосредственны и просты. Пеняй на себя и не гово­ри, что все на свете грустно. Есть простые, но сильные радости. Веселись чужим весельем. Жить все-таки можно. Вот, дорогой мой друг, все, что я Вам могу разъяснить в симфонии. Разумеется, это не ясно, не полно. Но свойство инструментальной музыки именно и есть то, что она не поддается подробному анализу. Где конча­ются слова, там начинается музыка, как заметил Гейне. (...)

Ваш П. Чайковский

Р. S. Сейчас, собираясь вложить письмо в конверт, перечел его и ужаснулся той неясности и недостаточности программы, которую Вам посылаю. В первый раз в жизни мне пришлось перекладывать в слова и фразы музыкальные мысли и музыкальные образы. Я не сумел сказать этого как следует. Я жестоко хандрил прошлой зимой, когда писалась эта симфония, и она служит верным отголоском того, что я тогда испытывал. Но это именно отголосок. Как его пере­вести на ясные и определенные последования слов? — не умею, не знаю. Многие я уже и позабыл. Остались общие воспоминания о страстности, жуткости испытанных ощущений. Очень, очень любо­пытно, что скажут мои московские друзья? До свиданья.

Ваш П. Чайковский

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: