ТОР 5 статей: Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы КАТЕГОРИИ:
|
Я тебя люблю, Альберт
Луи сидел в «Красном павлине» с бодуна. Бармен сказал, когда принес ему выпить: – Я в этом городке только одного такого психа видал, как ты. – Н-да? – ответил Луи. – Вот мило. Офигеть, как мило. – И она сейчас тут, – не унимался бармен. – Н-да? – ответил Луи. – Вон, в синем платье сидит, фигурка – закачаешься. А к ней никто и близко не подойдет, потому что она псих. – Н-да? – ответил Луи. Потом взял стакан, подошел и уселся на табурет рядом с девушкой. – Привет, – сказал Луи. – Привет, – ответила она. Они посидели немного, больше ничего друг другу не говоря. Майра (так ее звали) вдруг пошарила за стойкой и извлекла полную бутылку с коктейлем. Подняла ее над головой, будто собралась швырнуть в зеркало над баром. Лу перехватил ее руку и сказал: – Нет-нет-нет-нет, дорогая моя! – После чего бармен предложил Майре отправляться восвояси, и когда она ушла, Луи ушел с ней. Они с Майрой взяли три квинты дешевого виски и сели в автобус до обиталища Луи – к жилому дому «Герб Делси». Майра сняла одну туфлю (на каблуке) и попробовала убить ею водителя. Одной рукой Луи усмирял Майру, а другой удерживал три бутылки. Они сошли с автобуса и направились к дому Луи. Зашли в лифт, и Майра принялась нажимать кнопки. Лифт ездил вверх, вниз, опять вверх, останавливался, а Майра все спрашивала: – Ты где живешь? А Луи повторял: – Четвертый этаж, квартира номер четыре. Майра жала на кнопки, лифт ездил вверх и вниз. – Послушай, – в конце концов сказала она. – Мы тут уже сто лет катаемся. Прости, но мне поссать нужно. – Ладно, – согласился Луи, – давай условимся. Ты мне дашь кнопки понажимать, а я тебе дам поссать. – Договорились, – ответила она, спустила трусики, присела и сделала свое дело. Глядя, как по полу течет струйка, Луи надавил на «4». Приехали. Майра к этому времени уже встала, подтянула трусы и приготовилась выходить. Они зашли к Луи и стали открывать бутылки. У Майры это получалось лучше всего. Они с Луи уселись друг напротив дружки, футах в 10–12. Луи сидел в кресле у окна, Майра – на диване. У Майры была бутылка, у Луи – бутылка, и они приступили. Прошло пятнадцать или 20 минут, и тут Майра заметила на полу у дивана пустые бутылки. И началось: возьмет одну, пришурится – и фигак Луи в голову. Промазала всеми до единой. Некоторые вылетали в открытое окно у Луи за спиной, некоторые разбивались о стену, некоторые отскакивали от стены и чудом не разбивались. Эти Майра подбирала и опять пуляла в Луи. Вскоре бутылки у Майры кончились. Луи встал с кресла и вылез на крышу за окном. Собрал все бутылки. Когда набралась охапка, он опять влез в окно, принес их Майре и сложил к ее ногам. Потом снова сел, поднес к губам квинту и пил дальше. В него опять полетели бутылки. Он хлебнул раз, другой, а потом больше ничего не помнил… Наутро Майра проснулась первой, вылезла из постели, поставила кофе и принесла Луи кофе с коньяком. – Пошли, – сказала она. – Я хочу тебя познакомить с моим другом Альбертом. Альберт – он очень особенный. Луи выпил кофе с коньяком, потом они побарахтались немного. Было хорошо. У Луи над левым глазом взбухла очень большая шишка. Он встал с постели и оделся. – Ладно, – сказал он, – пойдем. Они спустились на лифте, дошли до Альварадо-стрит и сели в автобус на север. Пять минут ехали спокойно, а потом Майра дернула шнурок. Они вылезли, полквартала прошли пешком, потом зарулили в старый бурый многоквартирник. Поднялись на один пролет, свернули по коридору за угол, и Майра остановилась у квартиры 203. Постучала. Донеслись шаги, и дверь открылась. – Привет, Альберт. – Привет, Майра. – Альберт, познакомься – это Луи. Луи – это Альберт. Они пожали руки. У Альберта их было четыре. И четыре плеча к ним. Две верхние имели рукава, две нижние были просунуты в дыры, прорезанные на рубашке. – Заходите, – сказал Альберт. Одной рукой Альберт держал стакан – скотч с водой. Другой – сигарету. В третьей руке у него была газета. Четвертая – та, которой он пожал руку Луи, – ничем не была занята. Майра сходила на кухню, взяла стакан и налила Луи – бутылка лежала у нее в сумочке. Затем села сама и принялась пить прямо из горла. – Ты о чем думаешь? – спросила она. – Иногда просто опускаешься на дно ужаса, задираешь лапки – а все равно никак не сдохнешь, – ответил Луи. – Альберт изнасиловал толстую даму, – пояснила Майра. – Видел бы, как он ее всеми своими руками облапал. Ну и видок был у тебя, Альберт. Альберт застонал – видимо, ему стало тоскливо. – Допился до того, что его из цирка выгнали, – допился и донасиловался. Даже из цирка, ебаный в рот, выперли. Теперь живет на пособие. – Никак мне в общество не вписаться. Я не расположен к человечеству. У меня нет желания подчиняться норме, нет приверженности ничему, подлинной цели в жизни нет. Альберт подошел к телефону. Он держал трубку в одной руке, «Ежедневную программу скачек» – в другой, сигарету – в третьей, а стакан – в четвертой. – Джек? Ну. Это Альберт. Слушай, я хочу Хрусткую Мощь, два на победителя в первом. Дай мне Пылающего Лорда, два по всем в четвертом, Молотобойное Правосудие – пять на победителя в седьмом. И еще Благородную Чешуйку – пять на победителя и пять по месту в девятом. – Он повесил трубку. – Тело меня грызет с одной стороны, а дух – с другой. – Как у тебя на бегах, Альберт? – спросила Майра. – Поднялся на сорок дубов. У меня новая игра. Я как-то ночью ее вычислил, когда не мог заснуть. Лежу – и тут она мне открылась, как книжка. Если у меня все станет еще лучше, мои ставки принимать не будут. Я, конечно, всегда могу съездить на ипподром и поставить там, но… – Что, Альберт? – Ох, елки… – Ты о чем, Альберт? – ТАМ ЖЕ ПЯЛЯТСЯ! БОГА РАДИ, НЕУЖЕЛИ ТЫ НЕ ПОНИМАЕШЬ? – Прости, Альберт. – Не проси прощения. Не нужна мне твоя жалость! – Ладно. Без жалости. – Ты такая тупая, что так бы тебе и вмазал. – Вмазать – это ты запросто. Столько рук как-никак. – Не искушай меня, – сказал Альберт. Он допил, потом сходил и смешал себе еще. Потом сел. Луи ничего не говорил. Нужно, решил он, что-нибудь сказать. – Тебе, Альберт, боксом бы заняться. Две лишние руки – это же будет ужас. – Не остри, козел. Майра начислила Луи еще. Посидели, помолчали. Затем Альберт поднял голову. Посмотрел на Майру. – Ты с этим парнем ебешься? – Нет, Альберт, не ебусь. Я же тебя люблю, сам знаешь. – Ничего я не знаю. – Знаешь, Альберт, – я тебя люблю. – Майра подошла и села Альберту на колени. – Ты такой обидчивый. Я тебя не жалею, Альберт, я тебя люблю. Она его поцеловала. – И я тебя люблю, малышка, – сказал Альберт. – Больше, чем любую другую? – Больше, чем всех других! Они опять поцеловались. То был до ужаса долгий поцелуй. В смысле – до ужаса долгий для Луи, который просто сидел со стаканом. Затем поднял руку и дотронулся до шишки над левым глазом. Тут ему немного скрутило кишки, он ушел в ванную и долго, медленно срал. А когда вернулся, Майра и Альберт стояли посреди комнаты и целовались. Луи сел, взял бутылку Майры и стал смотреть. Верхние руки Альберта держали Майру в объятиях, а нижние задирали ей платье на талии и пробирались в трусики. Когда трусики с нее спали, Луи еще раз хлебнул из бутылки, поставил ее на пол, встал, добрел до двери и вышел вон. В «Красном павлине» Луи уселся на любимый табурет. Подошел бармен. – Ну, Луи, и как свиданка? – Свиданка? – С дамочкой. – С дамочкой? – Вы же вместе уходили, мужик. Ты ее это? – Да нет, не совсем… – Что не так? – Что не так? – Да, что у вас пошло не так? – Дай-ка мне «кислого виски», Билли. Билли отошел смешивать. Потом принес Луи. Никто ничего не сказал. Билли ушел к другому концу стойки и остался там. Луи взялся за стакан и сразу же влил в себя половину. Хороший напиток. Закурил, держа сигарету в одной руке. Стакан он держал в другой. Внутрь с улицы через дверь светило солнце. Смога не было. Славный будет денек. Гораздо лучше вчерашнего.
Белый пес наседает
Генри взял подушку, затолкал себе под спину и стал ждать. С тостом, джемом и кофе вошла Луиз. Тост был уже намазан маслом. – Точно не хочешь яиц всмятку? – спросила она. – Не, нормально. И так сойдет. – Тебе съесть бы парочку. – Ну хорошо. Луиз вышла из спальни. Он уже вставал, в ванную ходил и видел, что его одежда развешена. Лита бы такого ни за что не сделала. А с Луиз и ебаться хорошо. Детей нет. Ему очень нравилось, как она все делает – мягко, тщательно. Лита же всегда набрасывалась – одни острые углы. Когда Луиз вернулась с яйцами, он спросил: – Что такое? – «Что такое» что? – Ты их даже почистила. В смысле, чего ж муж с тобой развелся? – Ой, погоди, – сказала она. – Кофе сбегает! – И выскочила из комнаты. С ней можно классику слушать. Она играла на пианино. У нее были книжки: «Варварское божество» Альвареса[27]; «Жизнь Пикассо»; Э. Б. Уайт; э. э. каммингс; Т. С. Элиот; Паунд, Ибсен и т. д. и т. п. Даже девять его книжек. Может, как раз это и подкупало. Луиз вернулась и тоже устроилась на кровати, поставив тарелку себе на колени. – А у тебя что не так с семейной жизнью? – С которой? У меня их было пять. – С последней. Лита. – А Ну, если она не шевелилась, ей казалось, что ничего и не происходит. Ей нравилось танцевать, вечеринки, у нее вся жизнь вертелась вокруг танцев и вечеринок. Ей нравилось, как она это называла, «улетать». Это значило – мужчины. Утверждала, что я ее «улеты» ограничиваю. Говорила, что я ревнивый. – А ты ее ограничивал? – Наверное, хотя старался не ограничивать. На последней вечеринке пошел с пивом на задний двор, чтоб ей не мешать. Полный дом мужиков, а она визжит на всю округу: «Йииихоо! Йии Хоо! Йии Хоо!» Видимо, все деревенские девчонки так. – Сам бы пошел танцевать. – Наверное, стоило б. Иногда танцевал. Только они проигрыватель на такую громкость включают, что вышибает все мысли из башки. Я ушел во двор. Потом вернулся за пивом, а под лестницей, смотрю, с нею какой-то парень целуется. Я вышел, чтоб закончили, а потом опять за пивом вернулся. Там было темно, только мне все равно показалось, что я одного своего друга узнал, и потом я у него спросил, что это он там под лестницей делал. – Она тебя любила? – Говорила, что да. – Знаешь, целоваться и танцевать не так уж и плохо. – Пожалуй. Но ты б ее видела. Она танцевала так, словно в жертву себя предлагала. Напрашивалась на изнасилование. Очень действенно. Мужики такое просто обожают. Ей было тридцать три, двое детей. – Она просто не думала, что ты затворник. У всех мужчин разные натуры. – О моей натуре она никогда не задумывалась. Я же говорю, если она не шевелилась, не вертелась постоянно, ничего и не происходило – так она думала. Ей было скучно. «Ой, это – тоска, то – скучища. Завтракать с тобой – тоска. Смотреть, как ты пишешь, – тоска. Мне нужна драка». – Да и это нормально. – Наверное. Только знаешь, скучно бывает только скучным людям. Им нужно все время себя подстегивать, чтобы ощутить какую-то жизнь. – Вот ты, к примеру, пьешь, да? – Да, я пью. Я тоже не могу смотреть жизни в глаза. – И проблемы с ней были только в этом? – Нет, она была нимфоманка, только сама этого не знала. Утверждала, что сексуально я ее удовлетворяю, но вот сомневаюсь, что я удовлетворял ее духовную нимфоманию. До нее я только с одной нимфой жил. Нет, у нее были и хорошие качества, но вот нимфомания обескураживала. И меня, и моих друзей. Они меня отводили в сторону и говорили: «Да что это с ней, блядь, такое?» А я отвечал: «Ничего, она ж сельская девчонка». – А она сельская? – Да. Но обескураживало другое. – Еще тоста? – Не, нормально. – Что обескураживало? – Ее поведение. Если в комнате с нами был какой-нибудь мужчина, она к нему подсаживалась как можно ближе. Если он нагибался загасить окурок в пепельнице на полу, она с ним вместе нагибалась. Потом он голову повернет куда-нибудь посмотреть – и она то же самое делает. – Совпадение? – Я тоже так думал. Но слишком уж часто. Мужик встанет по комнате пройтись – она с ним идет. Он обратно – и она не отстает. Все время, слишком много случаев, и, говорю же, очень обескураживало меня и моих друзей. Но вряд ли она сознавала, как себя ведет, – это у нее было подсознательное. – Когда я была маленькой, у нас по соседству жила одна женщина с дочерью пятнадцати лет. Дочь была совершенно неподконтрольна. Мать ее за хлебом пошлет, а та возвращается с хлебом через восемь часов – и успела поебаться с шестерыми. – Ну, матери, видимо, стоило печь хлеб самой. – Видимо, да. Девчонка ничего не могла с собой поделать. Как увидит мужчину – вся дергается. Мать ей в конце концов яичники вырезала. – А так можно? – Да, но это куча бумажной волокиты. Ничем ее больше не приструнишь. Она бы всю жизнь беременной проходила… Так что ты имеешь против танцев? – продолжала Луиз. – Большинство танцуют от радости, оттого, что им хорошо. А она доходила до непристойности. У нее один любимый танец был – назывался «Белый пес наседает». Мужик вокруг ее ноги обовьется ногами и тазом дрыгает, будто пес на случке. А еще один любимый назывался «Пьяный» – тогда они с партнером в конце валялись на полу и друг на друге. – И она говорила, что ты ее к танцам ревнуешь? – Да, так и говорила: мол, это у тебя ревность. – Я в старших классах тоже танцевала. – Вот как? Слушай, спасибо тебе за завтрак. – На здоровье. У меня в старших классах был партнер. Мы лучше всех в школе танцевали. У него было три яичка; я считала, что это признак мужественности. – Три яйца? – Да, три яйца. В общем, танцевать мы еще как умели. Я подавала сигнал – трогала его за руку, – и мы оба подпрыгивали, вертелись в воздухе и приземлялись на ноги. А однажды мы танцевали, я до него дотронулась, и подпрыгнула, и развернулась, да только приземлилась не на ноги. А на задницу приземлилась. А он стоял, зажав рот рукой, и смотрел на меня: «Ох, боже праведный!» – сказал, а потом развернулся и ушел. И не помог мне подняться. Он был гомосексуалист. Больше мы с ним не танцевали. – Ты что-то имеешь против гомосексуалистов с тремя яйцами? – Нет, но больше мы не танцевали. – А Лита, она на этих танцах просто умом двинулась. Ходила во всякие стремные бары и просила мужчин с нею потанцевать. И они, само собой, танцевали. Думали, ее в койку заташить легко. Уж и не знаю, еблась она с ними или нет. Наверное, временами да. Беда с танцующими мужиками или с теми, кто в барах ошивается, в том, что восприятие у них – что у ленточных червей. – А ты откуда знаешь? – Они пленники ритуала. – Какого ритуала? – Когда энергию пускают не на то. Генри встал и принялся одеваться. – Детка, мне пора. – Что такое? – Мне просто поработать надо. Я же все-таки писатель. – Сегодня вечером по телевизору пьеса Ибсена. В восемь тридцать. Придешь? – Конечно. Еще пинта скотча осталась. Смотри одна не выпей. Генри влатался в одежду и спустился по лестнице, сел в машину и уехал к себе и к пишущей машинке. Второй этаж, окна во двор. Каждый день, пока он печатал, соседка снизу лупила в потолок шваброй. Писать ему было трудно – ему всегда было непросто: «Белый пес наседает»… Луиз позвонила в 5.30 вечера. Она пила скотч. И уже напилась. У нее слова слипались во рту. Она несла околесицу. Читательница Томаса Чаттертона[28] и Д. Г. Лоуренса. Прочла девять его собственных книжек. – Генри? – Да? – Ой, такое чудо случилось! – Ну? – Ко мне зашел черный парнишка. Он красивый] Он красивее тебя… – Само собой. –…красивее нас с тобой. Ну. – Он меня так возбудил! Я сейчас с ума сойду! – Ну. – Ты не против? – Нет. – Знаешь, как мы день провели? – Нет. – Мы читали твои стихи! – О? – И знаешь, что он сказал? – Нет. – Он сказал, что стихи у тебя великолепные! – Ну нормально. – Слушай, он меня так возбудил. Я даже не знаю, что теперь делать. Ты не приедешь? Сейчас? Я хочу тебя видеть сейчас… – Луиз, я работаю… – Слушай, ты ничего против черных мужчин не имеешь? – Нет. – Мы с этим парнишкой уже десять лет знакомы. Он на меня работал, когда я была богатой. – То есть когда жила со своим богатым мужем? – А позже мы увидимся? Ибсен в восемь тридцать. – Я тебе скажу. – Ну вот надо было этому подонку ко мне припереться? Мне ведь было так хорошо, пока он не заявился. Господи. Так возбудил, мне нужно тебя видеть. Я с ума сойду. Он такой красивый. – Я работаю, Луиз. Тут у меня пароль – «квартплата». Попробуй понять. Луиз повесила трубку. Снова она позвонила в 8.20 – насчет Ибсена. Генри ответил, что еще работает. Он и работал. Потом начал пить и просто сидеть в кресле – он просто сидел в кресле. В 9.50 в дверь постучали. Бубу Мельцер, рок-звезда номер один в 1970 году, в данное время – безработный, живет на прежние авторские отчисления. – Привет, детка. Мельцер вошел и сел. – Чувак, – сказал он, – ты прекрасный старый кошак. Я не могу тебя в себе изжить. – Кочумай, детка, кошаки теперь не в моде, на гребне псы. – Мне тут помстилось, что тебе надо помочь, старик. – Дежа, а когда было иначе? Генри вышел на кухню, отыскал два пива, чпокнул их и вынес обратно. – Я сейчас без пизды, детка, а для меня это все равно что без любви. Я их не разделяю. Я не такой умный. – Мы все дураки, Папаша. И нам всем нужна помощь. – Н-да. У Мельцера с собой был маленький целлулоидный тюбик. Он аккуратно выстукал из него два беленьких пятнышка на кофейный столик. – Это кокаин, Папаша, кокаин… – А-хха-а. Мельцер залез в карман, вытащил купюру в 50 долларов, свернул эти 50 потуже и вправил себе в ноздрю. Зажав пальцем вторую, сгорбился над пятнышками на столике и вдохнул. Затем извлек 50 долларов из носа, вправил во вторую ноздрю и всосал второе пятнышко. – Снежок, – сказал он. – Так Рождество ж, – ответил Генри. – Уместно. Мельцер вытряс на кофейный столик еще два пятнышка и передал полтинник Генри. Генри сказал: – Не стоит, у меня свои есть, – нашел купюру в один доллар и заправился. По разу в каждую ноздрю. – Что скажешь насчет «Белого пса», который «наседает»? – спросил он. – Это «Белый пес наседает», – ответил Мельцер, вытряхивая еще два пятнышка. – Боже, – произнес Генри, – по-моему, мне больше никогда не будет скучно. Тебе же со мной не скучно, правда? – Фиг там, – ответил Мельцер, заправляясь через 50 долларов со всей дури. – Папаша, да ни в жисть…
Пьянь по межгороду
Телефон зазвонил в 3 ночи. Фрэнсин поднялась и сняла трубку, потом принесла телефон Тони в постель. То был телефон Фрэнсин. Тони ответил. Звонила Джоанна – по межгороду, из Фриско. – Слушай, – сказал он. – Я ж велел тебе сюда больше не звонить. Джоанна была пьяна. – Ты давай заткнись и выслушай. Ты мне, Тони, должен кой-чего. Тони медленно выдохнул: – Ладно, валяй. – Как Фрэнсин? – Мило, что поинтересовалась. Она прекрасно. Мы оба прекрасно. Мы спали. – Ладно, я вообще-то проголодалась и вышла за пиццей, я в пиццерию пошла. – Ну? – Ты против пиццы? – Пицца – это мусор. – Что б ты понимал. В общем, я села в этой пиццерии и заказала особую пиццу. «Дайте мне лучшую-наилучшую», – говорю. И я сидела, а они мне ее принесли и сказали: восемнадцать долларов. Я говорю: я не могу восемнадцать долларов заплатить. Они засмеялись, ушли, а я стала есть пиццу. – Как твои сестры? – Я ни с той ни с другой больше не живу. Обе меня вытурили. Из-за этих моих звонков тебе по межгороду. Некоторые счета за двести долларов переваливали. – Я ж велел тебе больше не звонить. – Заткнись. Мне так легче себя предавать. Ты мне кой-чего должен. – Ладно, продолжай. – Ну, в общем, ем я эту пиццу, а сама не знаю, как буду за нее платить. А потом на меня сушняк напал. Надо пивка, поэтому я отнесла пиццу к бару и заказала пива. Выпила, еще пиццы поела и тут вижу – рядом такой высокий техасец стоит. Футов семи ростом. Он меня пивом угостил. И музыку по автомату слушал – кантри-энд-вестерн. Там все место в таком стиле. Тебе же не нравится кантри-энд-вестерн, правда? – Мне пицца не нравится. – В общем, я с техасцем пиццей поделилась, и он мне еще пива взял. И вот мы пили пиво и ели пиццу, пока не доели. За пиццу он заплатил, и мы пошли в другой бар. Опять кантри-энд-вестерн. Мы потанцевали. Он хорошо танцевал. Мы пили и ходили по всяким таким кантри-энд-вестерн-барам. В какой бар ни зайдем – там кантри-энд-вестерн. Мы пили пиво и танцевали. Замечательно у него выходило. – Ну? – Наконец мы опять проголодались и зашли в драйв-ин съесть по гамбургеру. Едим мы гамбургеры, а он вдруг наклонился и меня поцеловал. Страстно так. У-ух! – О? – Я ему говорю: «Блин, пошли в мотель». А он такой: «Нет, давай ко мне». А я: «Нет, я в мотель хочу». Но он все равно меня уломал к нему. – А жены дома не было? – Нет, у него жена в тюрьме. Насмерть застрелила одну их дочку, той семнадцать было. – Понятно. – В общем, у него только одна дочка осталась. Ей шестнадцать, и он меня с ней познакомил, а потом мы ушли в спальню. – Мне нужно знать подробности? – Дай мне рассказать! Я за этот звонок плачу. Я за все свои звонки сама платила! Ты мне кой-чего должен, поэтому бери и слушай! – Дальше. – Ну, в общем, мы зашли в спальню и разделись. Втарен он был что надо, только краник у него был какой-то до ужаса синенький. – Беда только, если яйца синеют. – В общем, мы легли в постель, повозились немного. Но тут возникла проблема… – Слишком напились? – Да. Но главным образом – из-за того, что его раскочегаривало, только если его дочка в комнату входила или шум от нее какой доносился – кашляла она там или в туалете смывала. Один взгляд на дочку – и его возбуждает, просто-таки подпаливает. – Понимаю. – Правда? – Да. – В общем, утром он мне сказал, что я у него на всю жизнь могу остаться, если мне нужно. Плюс еженедельное содержание в триста долларов. Дома у него было очень славно: две с половиной ванных, три или четыре телевизора, целый шкаф книжек – Пёрл С. Бак, Агата Кристи, Шекспир, Пруст, Хемингуэй и «Гарвардская классика», сотни поваренных и Библия. Две собаки, кошка, три машины… – Так? – Вот что я тебе и хотела рассказать. До свидания. Джоанна повесила трубку. Тони вернул свою на рычаг, поставил телефон на пол. Потянулся. Он надеялся, что Фрэнсин спит. Она не спала. – Чего ей надо? – спросила Фрэнсин. – Рассказала мне про мужика, который еб своих дочерей. – Зачем? Для чего ей тебе такое рассказывать? – Наверное, думала, что мне будет интересно, ну и тот факт еще, что она с ним тоже еблась. – А тебе было интересно? – Да не особо. Фрэнсин к нему повернулась, и он запустил ей руку вокруг талии. Трехчасовая пьянь по всей Америке пялилась в стены, окончательно махнув на все рукой. Чтоб стало больно, вовсе не нужно быть пьянью, чтоб тебя баба обнулила – тоже; но тебе может быть больно, и ты пьянью станешь. Пораскинешь немного мозгами, особенно по молодости: дескать, тебе везет, – да, иногда и возит. Но в действие вступают всякие средние величины, всевозможные законы, про которые ничего не знал, хоть и воображал, будто все идет хорошо. И однажды ночью – жаркой летней ночью где-нибудь в четверг – понимаешь, что и сам уже пьянь, сам сидишь где-нибудь в полном одиночестве, в дешевой съемной комнатушке, и сколько б раз ты здесь уже ни бывал, это не помогает, все даже хуже, поскольку привычно не рассчитываешь, что тебе такое предстоит. И остается одно – закурить новую сигарету, налить себе еще, проверить стены, вдруг на них повылазили рты и глаза. Немыслимо, что мужчины и женщины друг с другом делают. Тони подтянул Фрэнсин к себе поближе, тихонько прижался к ней плотнее всем телом и послушал, как она дышит. Ужас, что к такому дерьмищу опять надо относиться всерьез. Лос-Анджелес такой странный. Тони послушал немного. Птицы уже проснулись, чирикают, а темнотища – хоть глаз выколи. Скоро народ поедет к автотрассам. Автотрассы загудят, на улицах повсюду начнут заводиться машины. А тем временем трехчасовая пьянь всего мира будет лежать в своих постелях, напрасно стараясь уснуть, – отдых этот они заслужили, обрести бы его.
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:
|