4 страница. Я осознал свое предназначение в двенадцать лет, прямо как Гагарин

Я осознал свое предназначение в двенадцать лет, прямо как Гагарин. На осознание ушло полторы недели в мае, помню, тогда цвела сакура. Или яблоня. Розовое что-то.

Мысли были сумбурны и порой нелогичны, теперь, уже встав на свой путь и твердо на нем укрепившись, я могу перевести дух, смахнуть с лица трудовой пот и кинуть взгляд назад. Туда, где грохочут громы моей буйной молодости, где кипит бушующая лава бешеных страстей, пылает огнь необузданных и могучих моих желаний, где шевелится в багровом тумане бездна, меня породившая…

Никакой бездны, разумеется, не было. Ну и громов и молний особых тоже, так, тыры-пыры, как говорили древние. Но биография имелась. Приличная. Солидная. Ее вряд ли вместит в себя объем нового издания Универсального Энциклопедического Словаря, разве что Универсальная Энциклопедия!

Взять хотя бы обстоятельства моего появления на свет. В тот день и час свершилось многое. Сразу две кометы вычертили в небе над Среднерусской равниной зловещий и величественный крест, что сопровождалось сиянием невыносимой яркости, многие от него даже временно ослепли. На Сицилии изверглась давно дремавшая старушка Этна, в Океании случились многочисленные землетрясения и цунами, уровень озера Байкал неожиданно поднялся на полтора метра и затопил прибрежные поселки, неисчислимые стада китов выкинулись на австралийские пляжи и стали нахально требовать спасения, едва не потерпел катастрофу четвертый темпоральный челнок, к жителям поселка Пихтовка вышел из тайги красный волк, одним словом, много чего свершилось. Даже пятна на Солнце загустели и стали видны невооруженным глазом.

Короче, мирозданье подавало сигналы.

В дальнейшем неслучайность всех этих знаков и предзнаменований была неоднократно подтверждена фактами моей биографии. Взять хотя бы… Впрочем, моя жизнь должна быть освещена либо подробно, либо никак. Посему подробности оставлю для настоящего мемуара, сейчас же остановлюсь на себе как на личности.

Итак, как сказали бы древние скальды и прочие робинбобины, я был рожден под суровым светом звезды Полынь, ее горький мерцающий сок течет в моих венах, а поэтому я склонен к:

– авантюрам;

– немотивированному риску;

– неконтролируемой мании величия;

– бескрайнему милосердию;

– нравственному релятивизму, но это потенциально.

Сначала я жутко гордился и думал, что я один такой уникальный – другого человека, склонного к милосердию и мании величия одновременно, я не встречал. Если честно, я вообще не встречал никого склонного к мании величия, да и про саму манию я узнал исключительно из книжки-раскраски «Психопатология в картинках». Из более серьезного источника – монографии проф. Арнольда Тойфеля «Фобии и другие психические расстройства» я с энтузиазмом почерпнул, что все эти недуги остались в глубоком прошлом, современные люди избавились от них практически совсем, причем на генетическом уровне. Редкие же носители этих качеств подлежат обережению, изучению, занесению в анналы и прочему взлелеиванию. Труды Арнольда Тойфеля окончательно убедили меня в собственной неповторимости. Глядя в радостные и счастливые лица своих современников, я не мог не чувствовать себя существом иного, высшего порядка, более тонким, глубоким и загадочным. Носителем особой, реликтовой генетики, прочно запечатлевшей в себе поэзию и восторг Творения.

Однако торжествовал я недолго. Очень скоро я стал чувствовать себя жутко одиноким. Я зрил окрест выжженную пустыню повседневных заурядностей, где и скучно, и грустно, и некому пожать коромысло, где все друг с другом, а я сам по себе, но при этом выше всех, как бы сверху. И вот в поисках поддержки и утешения я обратился к кладезю культуры. Обратился к бесчисленной научной и художественной литературе, к несчетным фильмам и записям спектаклей, к музыке, к поэзии и даже живописи и с радостью обнаружил, что в прошлом таких, как я, было предостаточно. Возможно, даже больше чем нужно. Со страниц книг и с экрана проектора глядели на меня многочисленные онегины, печорины, холдены колфилды и прочие ненужные, посторонние, странные, но чертовски умные, злобные и усталые от жизни. Вообще писатели и прочие художники чрезвычайно любили описывать таких, как я. Проведя самое простейшее и поверхностное исследование, я обнаружил двадцать четыре своих двойника. И это буквально за какие-то жалкие сто лет.

Современное же искусство подобных героев не знало, повывелись как-то. Почему раньше меня было много, а сейчас я такой один? Пережиток прошлого. Отголосок тех славных времен, когда за жизнь надо было бороться, когда надо было уметь перегрызать глотку, всаживать нож в спину и проходить по трупам, кидаться на амбразуры, затыкать телами пробоины в бортах, биться за благосклонность роковых красавиц и всячески геройствовать.

Ведь если эволюция не стерла меня с карт Вселенной, то, значит, я для чего-то нужен? Для чего-то, что не по плечу моим современникам. Для чего-то великого и сияющего вдали.

Когда я понял это, одиночество исчезло. Сомнения отступили. Пришла уверенность и твердость. И теперь я гордо, как Гулливер, нес свой размер средь сонма карликов, то есть лилипутов.

Да, говорил я себе, я рудимент.

Но я знаю, что у меня есть Предназначение, хотя и не знаю, какое именно.

Но время придет, и все станет ясно, и я сделаю шаг…

Опять бычок.

Вообще неплохо вот так жить – у моря, с удочкой. Поймал рыбу, съел, спишь. Как предки наши делали – и счастливы были, между прочим.

И вот когда я вытягивал очередного глупого бычка, похожего на ископаемую рыбу латимерию – игластого и шипастого, я вдруг почувствовал, что стало тихо. Очень тихо, даже на уши надавило.

Что-то случилось. Или должно было случиться.

Надо срочно пойти в буш. Вот просто очень, что-то происходит там, что-то важное, я чувствовал это.

Я оставил удочку, прицепил к поясу обрез из своих оружейных запасов и отправился в джунгли. В сторону плантаций, куда еще идти-то?

Предчувствия меня не обманули, тишина в районе участка Октябрины. Я включил легкую походку, прибрал дыхание, подкрался дрожащим татем.

Там они и стояли. Под развесистой араукарией. Все четверо. Беседовали.

Значит, силы есть. Беседовать. Я думал, они еле ноги волочат, а они тут заговоры заговаривают. Так…

Прокрался меж родных осин… То есть между пальм этих, переделать бы их в рябины. Прокрался, пользуясь навыком маскировки, залег метрах в десяти, уши развернул, слушать стал. Говорила Октябрина:

– Я ничего не понимаю. Ничего. Мы работаем, выкашиваем тростник… И что? Не знаю, у меня самой никакие темные чувства не пробудились… Если они не пробудились сейчас, это значит, что они не пробудятся и дальше. Я себя знаю.

– И что? – спросил Ахлюстин.

– И то. Зачем мы тут стараемся?

– Ты что, не понимаешь?! – заволновался Потягин.

– Нет, я-то понимаю! – саркастически хихикнула Октябрина.

Они замолчали.

– А что, собственно, тебя смущает? – вопросил Потягин через минуту. – Чем ты тут недовольна? Подумаешь, каша пластмассовая…

– Меня не каша смущает! Меня общий идиотизм ситуации смущает!

Общий идиотизм ее смущает! Да она не знакома с настоящим идиотизмом! Вот если бы она почаще смотрела в зеркало, то имела бы об этом некоторое представление. Пожалуй, мне надо будет написать по этому поводу исследование. Брошюру! «Идиотизм вечен». И на обложке фотография – Потягин в обнимку с Октябриной.

– Тут ничего удивительного, – вмешался Урбанайтес. – Это же Жуткин. Жуткин – он и есть Жуткин, что ты от него хочешь?

– Я слышал, он зарядил своего семилетнего брата в гигантскую рогатку и выстрелил ею в небо на триста метров!

– Однажды он послал себя в гробу своей учительнице, и у той случился приступ!

– Я слышал, он приклеил своего отца к потолку!

– Как-то раз он вмонтировал контроллеры в осиную семью и натравил их на участников Тур де Франс! Несколько человек упали в океан!

– Он переодевался памятником!

– Он научил Миранду Фогель ковыряться в носу языком! Он уверил ее, что так делали все египетские фараоны, и эта дура поверила!

Ну, подумаешь, выстрелил из рогатки. Вовка сам просил, увидел по стерео и ныл две недели. К тому же я им не просто так выстрелил, я повесил на него два парашюта, антигравную подушку, все было безопасно, как в бобслее.

Не в гробу я послал себя, а в футляре из-под настенных часов, она думала, там кукушка, а оттуда я выскочил. И никакого с ней припадка не случилось, просто испугалась она немножко.

Про отца вообще вранье.

А про Тур де Франс правда. Я ненавижу велосипедистов. Однажды мы реконструировали битву при Пуатье, и Магистр уже облачился в доспехи Черного Принца и воздел длань, дабы двинуть войска, и половина Ордена, наряженная англичанами, уже выстроилась в колонну, а тут эти лыжники… То есть велосипедисты. Произошло столкновение, и вся битва при Пуатье пошла к чертям.

Про памятник не комментирую.

А насчет Миранды Фогель… Ах, Урбанайтес, зря ты помянул Миранду, тебе это зачтется. Это она меня, между прочим… Ну да ладно.

– Человек состоит в Ордене Реконструкторов – этим все сказано, – закончил Потягин. – Он планомерно себя разрушает, пусть. Наше дело сейчас косить тростник…

Октябрина хихикнула.

– Что, Виталя, в глазах Лунные Карточки? – осведомилась она.

– При чем здесь Лунные Карточки? Просто мы должны доказать ему, что зла нет. При чем здесь Лунная Карта? Что ты привязалась? У тебя что, комплексы какие-то?

– Нет у меня комплексов!

– Ребята! – крикнул Урбанайтес. – Прекратите ругаться! Октябрина, ты сгущаешь…

– Вот и я говорю! – согласился Потягин. – Здесь совсем неплохо! Воздух, море, физкультура…

– Лунная Карта, – вставила Октябрина.

– А мне здесь уже надоело, – возразил Ахлюстин. – Мы попали в какую-то идиотскую ситуацию, причем сами себя в нее загнали. Вы как заставляете их работать?

– Какая разница, как их заставлять? – Урбанайтес говорил почему-то хрипло, наверное, голос потерял от крика. – Принципиальной разницы нет…

– Это тебе только кажется, – не согласился Ахлюстин. – На самом деле не все так безоблачно…

– Но дело-то идет, – возразил Потягин. – Я уже почти половину выкашиваю…

– Так у тебя же от этого мозги разъедаются! – воскликнул Ахлюстин. – Ты разве не понимаешь?!

– Да ничего у меня не разъедается, – обиделся Потягин. – Смотри.

Он что-то там продемонстрировал, не знаю, что именно, может, мозги, а потом продолжил:

– Так что тут все в порядке. Да вы что, ребята, все это всерьез, что ли, воспринимаете? Это ведь игра! Зато мы докажем этому психу!

– А ты уверен, что докажем? – спросил Ахлюстин.

– Вполне. А ты что, хочешь, чтобы наш клуб переименовали в «Дубраву»? Или в «Чугунную Дубраву»?

– Нет, не хочу. Просто не кажется тебе, что доказывать…

Они перешли на шепот, и некоторое время я ничего не слышал. Затем опять прорезалась Октябрина:

– …заставить его играть по нашим правилам!

– Вы что, не понимаете, что вы уже проиграли?! – это Ахлюстин.

А Ахлюстин, оказывается, опасный тип.

– Ладно, вы как хотите, а мне все это не нравится! – сказал Ахлюстин.

– Сдох, – усмехнулся Потягин. – Так и скажи, Ярик, что ты сдох!

– Дурак ты.

– Ну да, мы дураки, а ты один умный!

– Может, не стоит спешить?

Ай-ай-ай, Октябрина, не стоит, значит, спешить.

– Нам пару дней до Лунной Карты остается, – напомнил Урбанайтес. – Может, неделя…

– Я же говорю!

– Октябрина!

– Вы как хотите, а мне все это надоело. – Ахлюстин кашлянул. – Очень, очень надоело, мне никогда ничего так не надоедало. Я думаю, надо…

Интересно-интересно…

Ахлюстин замолчал.

– Не знаю, – сказал Урбанайтес. – Мне, конечно, тут тоже не нравится, но…

– Лунная Карта, – произнесла Октябрина зловеще.

Она решительно невыносима.

– Ты все время иронизируешь, и это понятно, – Урбанайтес был удивительно рассудителен. – Но все идет действительно более-менее спокойно, почему мы должны упускать Лунную Карту? Жуткин сядет в лужу, а мы получим карту. Какая разница, кто именно ее получит, она все равно будет у нас, в нашем клубе…

Остальные издали сразу несколько звуков. Потягин испустил звук согласия, Октябрина – звук презрения, Ахлюстин просомневался.

– Вы как хотите, но я долго терпеть не собираюсь, – сообщил Ахлюстин.

Он с хрустом поперся прямо через джунгли к своей хижине, остальные его не поддержали. Стояли, переминались с ноги на ногу. Трое.

– Может, он прав? – осторожно спросила Октябрина. – Может, и нам стоит…

– Глупо, – перебил ее Урбанайтес. – Трудностей-то, по большому счету, нет никаких…

– И времени у нас много – каникулы ведь, – добавил Потягин. – Делать-то все равно нечего, можно и здесь…

Смех. А потом звук какой-то… Кажется, она плюнула. И снова хруст веток. Октябрина отчалила. Остались Потягин и Урбанайтес.

– Вот так, – сказал Урбанайтес.

– Вот так, – сказал Потягин.

И они тоже поперли по бушу. Как два бессмысленных трактора. Урбанайтес проследовал мимо меня, напевая что-то на незнакомом языке, наверное, эсперантист.

Вернулся домой я уже глубокой ночью. Снял со стены банджо, вручил Андрэ. Андрэ забренчал. Тоскливо так, уныло, будто на самом деле мы на латифундии, величавая Ориноко катит мимо нас свои студеные воды. Только спиричуэлсов, летящих над джунглями, не хватает…

– Как дела, масса? – спросил Андрэ.

– Лучше не бывает.

– Скоро домой, масса?

– Хочешь со мной домой? – улыбнулся я.

– Я не хочу, я интересуюсь.

– Ты мне нравишься. Наверное, я возьму тебя с собой. Ты хорошо готовишь.

– Спасибо, масса, это для меня большая честь. Приходил масса Потягин.

– Когда? – удивился я.

– Сразу после ужина. Вы отправились рыбачить, а масса Потягин приходил. Ждал, потом отбыл.

– Понятно. Ладно, Андрэ, я, пожалуй, прилягу. Погружусь в сон. А ты играй. Такое, лирическое, я люблю кантри… Хотя нет, сделай-ка мне квас со льдом.

– Слушаюсь, масса.

Андрэ принес квас и возобновил музицирование, я вытащил на веранду кресло-качалку и устроился в нем. Квас со льдом в лунном свете был особенно хорош. И в душу мою снизошел мир, спокойствие всяческое, умиротворение и так далее, и только вся эта прелесть начала там укрепляться, как вдруг я почувствовал резкую боль в животе.

Сначала я думал, что мышцу какую растянул, когда хотел смеяться, но не смеялся, а терпел. В Англии каждый год от подобной глупой причины гибнет двести человек. Но я, судя по всему, погибнуть должен был совсем не от этого.

Живот забурлил, как Везувий в трудные дни. И боль, резкая и неприятная, она повторилась, не прекратилась и была так остра, что я вскочил и собрался уже нестись к спасению…

Не смог сделать ни шагу. Потому что каждый шаг был чреват катастрофическими последствиями. К тому же мне показалось, что я услышал в зарослях здешней черешни смешок. Безобразная чудовищная картина сложилась в моей голове: в кустах, расположившись, как в театре, сидят Октябрина, Урбанайтес и Ахлюстин, сидят, наблюдают. Ожидают. Возможно, кто-то даже зарисовывает, сейчас все умеют рисовать, раньше все оскверняли заборы, теперь все рисуют, рисовальщики, чтоб их…

Ну и, разумеется, коварный злодей и мой вечный противник Потягин, он тоже был там и дышал в ладони, предвкушая мой бездонный позор. Вообще за такие дела нужно бить по морде, однако с этим мы повременим.

Ситуация сложилась критическая. Я стоял, на четверть согнувшись, не решаясь сделать ни шагу, потому что этот шаг мог обернуться просто космическим позором. После такого позора я уже не смогу проводить эксперимент, в каждом взгляде, в каждой усмешке я буду искать оскорбление…

Живот между тем продолжал разрываться. Я попробовал сделать шаг, даже не шаг, пополз пальцами ног, и тут же внутри все задрожало и забурлило гораздо сильнее, чем раньше. Я замер. Стоял страдающим изваянием, дышал с опаской.

Решать надо скорее, больше пяти минут я не продержусь.

В голове перещелкивались варианты.

Можно позвать Андрэ, он наверняка где-то неподалеку. Я бы мог приказать ему донести меня до туалета. Конечно, это была бы забавная сцена – бот тащит сеньоре фазендейро в уборную, что-то в этом такое есть, дремучее. Но от Андрэ я отказался – нечего ронять авторитет в глазах персонала. Он хотя и бот, а все-таки…

Можно скрепить душу и нечеловеческим прыжковым усилием перенестись в ближайшие кусты.

Или плюнуть на все и бежать – а одежду потом выбросить или сжечь. С одной стороны, конечно, все-таки позор, с другой – что делать?

Я раздумывал две минуты. Последние два варианта я отверг так же, как и первый. И решил предпринять следующее. Осторожно, как древний сапер, колдующий над сенсорной миной, я опустился на колени, лег на спину и пополз, используя исключительно тяговую силу рук, остальное же туловище удерживая в неподвижности.

Для того чтобы добраться до заветной кабины, мне понадобилось двадцать минут. Я несколько ободрал спину и укротил свою гордыню, это было полезно. Я уже добрался до заветного строения, и тут мне был нанесен очередной удар. Вернее, это я сам его себе нанес. Потому что обнаружил, что дверь закрыта.

На замок.

Я обожаю старинные замки. Особенно те, что начали делать в середине двадцать первого века, собирание замков – одно из моих многочисленных хобби. Так вот, в середине двадцать первого века делали отличные навесные замки, а я сюда приладил один из самых лучших. Больше туалетов на острове не было, и допускать в свой персональный сортир Октябрину или, того лучше, Потягина я не собирался. Пусть соблюдают историческую достоверность – надсмотрщики к своему начальнику в сортир не заглядывали.

И сейчас этот замок стал мне преградой. Подергал несколько раз, дверь была неприступна. Тогда я кликнул Андрэ.

– Что угодно, масса? – спросил Андрэ. – Вы в затруднительном положении?

– Нет, ну что ты… Просто лежу тут, отдыхаю…

– Отдыхаете?

– Ну да, отдыхаю, разве не видно?

Андрэ промолчал.

– Послушай, Андрэ, принеси мне, пожалуйста, ружье.

– Ружье?

Я кивнул.

– Зачем вам ружье, масса?

– Как зачем?! – простонал я. – Отдыхать. Отдыхать с ним буду.

– Здесь?

– А почему не здесь? Чем это место хуже любого другого? Тащи ружье! И патроны! Боевые!

Андрэ отправился к бунгало. Терпение. Я терпел. О, как я терпел! Каждый год в Англии от нетерпения погибает сто сорок человек, из моего терпения можно делать корабельные канаты, я бы победил на чемпионате терпетелей, в самые сложные моменты, когда казалось, что терпению вот-вот придет конец, я начинал петь «Арию варяжского гостя».

Андрэ притащил ружье, и я тут же выстрелил. В замок стрелять бесполезно, я выстрелил в дверь. Хотел прострелять в ней такую круглую дыру, однако дверь оказалась совсем не из дуба, а из какой-то незнакомой мне новопридуманной дряни. Дробь застряла в ней, как в густой смоле, я выстрелил еще – с таким же результатом. Туалет был построен ботами по неизвестной новой технологии и был пуленепробиваемым.

Я застонал.

– Вы уже отдохнули, масса? – вежливо осведомился Андрэ. – Может, вам квасу?

С трудом удержался, чтобы не выстрелить ему в голову.

– Вам что-то требуется? – спросил Андрэ.

Я всхлипнул.

Андрэ понятливо вздохнул, взял замок и стиснул его в кулаке. Дужка лопнула и с треском улетела в сторону. Хорошо, что боты послушные. Если бы они восстали…

Я с облегчением ворвался в кабину и…

Жизнь – непредсказуемая штука, я это заметил уже давно. И в этом ее прелесть. Но не всегда. Одним словом, большую часть ночи я провел в сортире. Ежился, напевал «Арию варяжского гостя». В конце концов я там даже уснул, не скажу, что это была самая романтическая ночь в моей жизни.

Да… Насчет взрыва ружья я серьезно сомневался, насчет отравы в квасе сомнений у меня не было. Потягин.

Для чего?

А ни для чего. Чтобы напакостить мне, вот для чего. Он всегда мне пакостил, при любой возможности. Такая уж у этого Потягина сущность, просто Чезаре Борджиа в фигурной бутылке. Тогда обставил меня на GP, сейчас попытка отравления.

Ничего, Потягин, мы тебе отомстим.

Глава 7

Разделяй

Следующий день порадовал меня сразу по нескольким направлениям.

Потягин подглядывал за работой Урбанайтеса и перенял его очередную новацию – когда одни боты лупят других ботов. Теперь из двадцати положенных по условиям эксперимента ботов два состоят в помощниках у Потягина. Расхаживают вдоль шеренг работающих ботов и лупцуют их самодельными плетками, свернутыми из пальмовой пеньки. Сам Потягин стоит на пальмовом пне и командует. При этом он жутко похож на композитора Людвига ван Бетховена – такая творческая экзальтация в нем проскакивает, только седых косм не хватает, а то был бы настоящий Бетховен рабовладельческого труда, сочинитель «Оды без радости».

Урбанайтес тоже на месте не стоит, интенсифицировал свое производство дальше. Раньше боты и рубили тростник, и оттаскивали его под навес. Теперь одни рубят, другие оттаскивают, третьи надзирают. Сам Урбанайтес тоже надзирает, но за надзирателями. Он открыл, что, если лупить надзирающих ботов особенно безжалостно, производительность труда поднимается сама собой. Молодец. Кулибин просто, изобретатель паровоза.

Ахлюстин же пока разочаровывает. Если до этого он работал вместе со своими ботами, то теперь вообще не работает. Лежит под навесом, думает. И боты его тоже – стоят в расслабленных позах под солнцем, даже не шевелятся, энергию накапливают. Одним словом, сплошная анархия.

Побаловала Октябрина. Она, понукая ботов, слишком резво работала плетью и сорвала мозоли. Явилась ко мне и заявила, что я, как фазендейро и старый Айболит, должен заботиться об охране здоровья своего персонала, иначе она за себя не ручается, пойдет в море утопится, повесится на пальме – короче, мне потом придется объяснять ее родителям.

– Ну, конечно, – согласился я. – Просто обязан заботиться, тут я ничего не имею против. К тому же кто может отказать в заботе такой милой девушке. А ну, покажи-ка зубы!

– При чем здесь зубы? – нахмурилась Октябрина.

– Ой, извини! – я постучал себя по голове. – Мы в последний раз школу гладиаторов реконструировали, там доктора всегда в зубы сначала смотрели, извини. Язык покажи.

Октябрина выставила язык.

– Так… – я задумчиво изучал язык. – Язык здоровый, розовый… Слушай, ты с вышки не прыгала?

– С какой вышки? – оторопела Октябрина.

– С десятиметровой. В бассейн. На лошади. Такие лошадиные прыжки, знаешь? Ты не прыгаешь?

– Нет…

– Жаль. Тебе бы пошло. Ты просто создана для подобных прыжков. Кино смотрела? «Девушка, которая прыгает на лошади с вышки»? Знаешь, мне кажется, что у тебя лихорадка. Вот смотри…

Я снял с веревки кипарисовую прищепку.

– Еще раз язык высуни, – попросил я.

Октябрина высунула. Я ловко посадил на язык прищепку. С прищепкой Октябрина выглядела… необычно. А нечего дразниться!

– Так я и знал, – вздохнул я, – держится. Это верный признак. Знаешь, если бы она соскакивала… А так… Серьезная штука. Раньше в этих местах одно время свирепствовал вирус Эбола…

Октябрина сбросила прищепку.

– У меня не лихорадка Эбола! У меня мозоли!

И она потрясла у меня перед носом окровавленными ладошками.

– Мозоли?! – удивился я. – Ну-ка, дай посмотреть…

Я принялся изучать руки Октябрины и через некоторое время подтвердил, что это они.

– Да, – я задумчиво покивал, – действительно мозоли… Это многое меняет.

– Что меняет?

– Многое…

Я кликнул Андрэ, велел ему принести аптечку. Затем установил на горелку баночку с биогелем, подогрел, потряс, распылил над мозолями. Гель запузырился и стал впитываться в кожу, она тут же принялась восстанавливаться, нарастать и покрываться бороздками.

– Почему ты зовешь их всех Андрэ? – осведомилась Октябрина, разглядывая руки.

Ох уж мне эта Октябрина, любит искать везде подтексты. Критический ум, это ее и погубит.

Я ответил.

– Во-первых, – сказал я, – это опять же отвечает исторической действительности. Большинство плантаций сахарного тростника принадлежало французской аристократии. Поэтому Андрэ, а не Эндрю. И не Анжей. Само собой, владельцы плантаций не могли знать всех своих работников в лицо, поэтому они называли их всех одним именем. Так удобнее…

Октябрина брезгливо поморщилась.

– Вот ты как своих называешь? – спросил я. – Ботов в смысле?

– Никак…

– Никак. А вот Урбанайтес у каждого на спине номер маленький нарисовал, так гораздо удобнее. А во-вторых, Андрэ напоминает слово «андроид». В общем-то андроида вполне можно сократить до Андрэ. Удобно.

– Ты, я вижу, совсем вжился в образ, – ухмыльнулась Октябрина.

– Мы же договаривались, – пожал я плечами. – Что все будут играть по правилам. Вот я и играю. А иначе не удастся соблюсти чистоту эксперимента.

– Ну да. Только что-то мне кажется, что ты переигрываешь. С… патернализмом. Или все это не совсем образ?

– Ахлюстин что-то совсем не работает, – не ответил я. – Ты не знаешь, почему?

– Не знаю. Наверное, ему не нравится такая работа.

– Да уж, работа тяжелая, – сочувственно вздохнул я. – А куда деваться? Мы же договорились… Хотя, честно говоря, если бы мы договаривались сейчас, я несколько пересмотрел бы условия.

– В каком смысле?

– В том, что ни Потягин, ни Фома, они, конечно, не очень достойны Лунной Карты.

– Почему?

– Ты видела, как они работают?

Октябрина кивнула.

– Я думаю, – я поглядел через плечо Октябрины, – я думаю, что они действуют не совсем честно. Они все что-то там придумывают, ухищрения какие-то, жалкие технические приспособления. А ты нет. Ты взвалила на себя настоящий груз, по-честному, без дураков. Работаешь, позабыв про себя…

Я начал осторожно отрывать излишки геля с ее ладоней. Гель все-таки великая штука, к завтрашнему дню все заживет, и Октябрина не то что плетью, ломом размахивать сможет.

– Но они пока здорово тебя опережают, – сокрушался я. – Тупой силой берут, изворотливостью, не интересно даже. И поэтому я хочу предложить тебе кое-что предпринять…

Я поглядел на Октябрину максимально проникновенно, будто собирался сообщить ей главную тайну.

– Что? – растерянно спросила Октябрина.

– Есть способ… Я тебе помогу. Видишь ли, я предполагал, что события могут пойти так, и кое-что предпринял. Работоспособность ботов можно повысить почти в два раза, произнеся определенный код. Катализатор.

Я подмигнул Октябрине.

– Код?

– Угу. Три слова – и боты будут работать, как черти. И ты быстро обгонишь своих товарищей. Ну если их можно так назвать.

Октябрина ничего не ответила. И тогда я соврал:

– Потягин меня уже просил.

– О чем просил?

– Об этих словах. Еще вчера. Он как-то узнал… Одним словом, просил рассказать.

– Виталя?

Октябрина вроде как не очень удивилась, будто ожидала, что Потягин явится испрашивать преференций.

– Он, – подтвердил я. – А сегодня еще Урбанайтес придет, больше чем уверен. Будет умолять. Мне кажется, он уже готов умолять. А я не могу… Одним словом, я лучше расскажу эти слова тебе.

– Но это ведь не честно…

– Почему не честно? Все в рамках эксперимента. Все еще до начала было определено.

– То есть?

– То есть я предполагал, что кто-то придет. Явился Потягин. И Фома тоже явится. Они слишком хотят Карту, они ослеплены… Лучше уж я тебе помогу.

– Не надо, – отказалась Октябрина. – Лучше не надо, я не хочу…

Но я был неотвратим, как зима.

– Я тебя люблю, – сказал я.

Октябрина уставилась на меня с непониманием.

– Я тебя люблю, – повторил я.

Октябрина заморгала, будто заработали в веках два маленьких моторчика.

– Как это? Что это с тобой, Антон?

– Это слова такие, вот что. Я тебя люблю. Скажешь ботам…

– Ничего я не скажу! – крикнула Октябрина. – Ничего!

Она помахала ладошками с затягивающимися мозолями и побежала на свою плантацию. А я отправился обедать.

Сегодня на обед у нас были лепешки. У меня из муки лазерной очистки, у сатрапов из кукурузной. Впрочем, на обед явился только Ахлюстин, остальные предпочли потратить время на повышение производительности. Боксеру Ярославу на производительность, судя по всему, было плевать.

Он с аппетитом сжевал четыре лепешки, богатырски запил их водой и сказал, что хочет со мной поговорить.

Я с аппетитом сжевал четыре лепешки, богатырски запил их кокосовым молоком и сказал, что поговорить готов, мы всегда открыты к сотрудничеству.

– Может, пора остановиться? – спросил Ахлюстин.

– Остановиться? – не понял я.

– Закончить эксперимент.

– Можно и закончить, – я принялся ковыряться в зубах. – Отчего бы и не закончить? Если вы… ну, или хотя бы ты публично признаешь поражение. И согласишься принять название. «Дубрава» – оно мне больше всего нравится.

Ахлюстин промолчал.

– На «Чугунный Батискаф» ты тоже, я полагаю, не согласен. Понятно… Могу предложить что-нибудь попроще, поневиннее. «Недотепы», «Лопухи», «Неудачники»… «Туляремия» вот опять же. Нет, не нравится?

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: