From the point of Love within the Heart of God Let love stream forth into the hearts of men. May Christ return to Earth. 7 страница

Итак, я вернулась к работе и выполняла её, не имея ни малейшего представления, как сложится моя дальнейшая жизнь; я настроилась жить текущим днём, не заглядывая вперёд, в будущее. Я вверилась Господу и своим друзьям и просто ждала.

Тем временем "тётушка Алиса" вступила в контакт с Уолтером Эвансом. Его служба в армии близилась к концу, и было ус-ловлено, что он покинет Индию. Она оплатила ему все расходы на то, чтобы он уехал в Соединённые Штаты, получил там богословское образование и стал священником Епископальной Церкви — американского эквивалента Англиканской Церкви. Она сделала это для того, чтобы он получил социальное положение и мне было легче выйти за него замуж. Всё делалось совершенно открыто, она информировала меня о каждом своем шаге, а также извещала обо всём мисс Сэндс. Относительно меня и моей работы в армии всё воспринималось совершенно спокойно, и когда в конце концов я покинула Индию, чтобы вступить в брак, было объявлено: я уезжаю, чтобы выйти замуж за священника.

Вернувшись в Умбаллу, я всю зиму была занята работой, а летом поехала в Чакрату, чтобы заведовать там Солдатским домом. Здоровье моё неуклонно ухудшалось, головные боли учащались. Работа была очень тяжёлой, и я с благодарностью вспоминаю любезность и доброту двух мужчин, на редкость много сделавших для меня, и часто спрашиваю себя, была бы я сегодня в живых, если бы не они. Одним был полковник Лесли, дочери его были моими подругами и ровесницами. Я часто бывала у них в доме, и он очень заботился обо мне. Другим был полковник Сван, главный военный врач округа и мой лечащий врач. Он делал для меня всё, что мог, иногда часами сидел рядом, присматривая за мной, но мне становилось всё хуже. Тогда они взяли дело в свои руки и телеграфировали моим родственникам и мисс Сэндс, что отправляют меня обратно в Англию на ближайшем корабле.

По возвращении в Лондон я пошла к сэру Альфреду Шофилду, брату Тео, одному из ведущих лондонских невропатологов и терапевтов того времени, и отдала себя в его руки. Он оказался прекрасным человеком и действительно понял меня. Я пошла к нему, измученная своими головными болями. Мне казалось, что у меня в мозгу опухоль, или что я схожу с ума, или рисовалась ещё какая-то глупость в таком же роде. Физически же я была слишком слаба, чтобы справиться со страхом. Немного поговорив со мной, он встал из-за стола, подошёл к книжному шкафу и вынул из него толстый увесистый том. Открыв его, он показал один абзац и сказал: "Юная леди, прочтите вот эти строчки и отбросьте свои страхи". Я прочла, что головная боль никогда не приводит к фатальному концу; она не оказывает никакого влияния на умственные способности субъекта, а жертвами её обычно являются люди с устойчивой психикой и сильным умом. Он был достаточно проницателен и разгадал мои невысказанные страхи — отмечаю это для других страдальцев. Затем он предписал мне усиленный постельный режим на шесть месяцев и велел постоянно заниматься шитьём. Итак, я отправилась в Кастрамонт к тёте Маргарет, вернулась в знакомую спальню, которую занимала много лет, и занялась изготовлением полного комплекта нижнего белья для сестры — плиссированных нижних юбок симметричного рисунка и с подрубленной каймой, обшитой кружевами; гофрированных трусиков (мы о них в те времена даже не упоминали) и маечек, носимых поверх корсета, ныне не встречающихся и так же отошедших в область предания, как и додо.* Надо сказать, что я была прекрасной швеёй. Ежедневно я вставала и отправлялась на прогулку в вересковые пустоши, с каждой неделей чувствуя себя всё лучше. Каждые несколько дней приходили письма от Уолтера Эванса; я получала от него регулярные известия с тех пор, как он перебрался в Америку.

_______________

ГЛАВА III

Очень трудно писать о последующих нескольких годах и понять, как интерпретировать следующую фазу моей жизни. Оглядываясь назад, я отдаю себе отчёт в том, что чувство юмора на время мне изменило, а когда такое случается с тем, кто обычно умеет смеяться над жизнью и обстоятельствами, это довольно тягостно. Под юмором я имею в виду не чувство смешного, а способность смеяться над собой, над событиями и обстоятельствами, оценивая их с точки зрения своего положения и оснащённости. Не думаю, что у меня действительно есть чувство смешного; я просто не понимаю юморесок в воскресных газетах и никогда не могу припомнить ни одной остроты; но я имею чувство юмора, и мне не представляет никакого труда заставить хохотать аудиторию — большую или малую. Я всегда могу посмеяться и над собой. Но в следующих нескольких годах моей жизни я не нахожу ничего забавного и стою перед проблемой, как описать этот цикл, не навевая смертельной скуки и не представляя прискорбной картины женщины, оказавшейся в довольно жалком положении. А именно это со мной и произошло. Я просто буду двигаться вперёд и расскажу, как смогу, свою историю с её горестями, болью и страданиями, и прошу вас быть терпеливыми. Это был лишь промежуточный период между двадцатью восемью годами счастья и другими двадцатью восемью годами счастья — годами, счастливо продолжающимися до сих пор.

До 1907 года у меня были заботы и неприятности, но более или менее поверхностные. Я делала любимое дело, причём делала успешно. Я была окружена людьми, любившими и ценившими меня, и, насколько мне известно, абсолютно никаких проблем не возникало между мной и моими сотрудниками. Нужды в финансах я не испытывала. Могла ездить по Индии куда хотела и возвращаться в Великобританию при первом же желании. Фактически я не сталкивалась с трудностями личного характера.

Однако теперь мы подходим к семилетнему циклу в моей жизни, наполненному сплошными неприятностями и не оставившему незатронутой ни одной стороны моей природы. Я вступила в период длительных психических страданий; я вынужденно сталкивалась с ситуациями, эмоционально выжимающими меня до последней капли, и физически жизнь моя была чрезвычайно тяжелой. Полагаю, такие периоды необходимы в жизни всех активных учеников. Переносятся они трудно, но я твердо убеждена: если привлекать совершенное знание и решимость души, обязательно приходят силы, чтобы справиться с обстоятельствами. В результате всегда (как было в случае моём и любого, кто пытается духовно работать) возрастает умение удовлетворять человеческую нужду и протягивать "крепкую руку во тьме" другим странникам. Я находилась рядом со своей дочерью, когда она проходила через один ужасный опыт, и наблюдала, как она — в результате пяти лет стойкого терпения — обрела работоспособность, на которую в противном случае была бы неспособна, а ведь она ещё молода, и перед ней лежит полезное и конструктивное будущее. Мне бы это не удалось, не пройди я сама через огонь.

Итак, спустя шесть месяцев были сделаны приготовления к моей свадьбе. Те небольшие деньги, что я имела, были официально положены на счёт, которым Уолтер Эванс не смог бы воспользоваться, если бы и возымел такое желание. "Тётушка Алиса" выслала ему денег на экипировку и проезд в Шотландию за мной. Я тогда жила у своей тёти Маргарет Максвелл в Кастра-монте. Нас обвенчал г-н Бойд-Карпентер в частной церкви в доме наших друзей. Старший брат моего отца Уильям Ла Троуб-Бейтман (тоже священник) был моим посаженным отцом.

После венчания мы сразу отправились погостить к родственникам Уолтера Эванса на севере Англии. Одна из свойственниц, присутствовавших при венчании и состоящая в родстве с половиной Англии, отвела меня в сторонку, когда я прощалась, и сказала: "Ну вот, Алиса, ты вышла замуж за этого человека и собираешься посетить его родственников. Ты увидишь: они не твои, и тебе придётся заставить их почувствовать, что ты считаешь их своими. Ради Бога, не будь снобом". Этими словами она напутствовала меня, введя в тот период моей жизни, когда я оставила свои касту и социальное положение и внезапно открыла для себя человечество.

Я не отношусь к тем, кто считает, что только пролетарии добродетельны и правы, а средние классы — соль земли, тогда как аристократия абсолютно бесполезна и от неё следует избавиться. Не придерживаюсь я и позиции, что только интеллигенция спасёт мир, хотя она более здравая, потому как интеллигенция может происходить из всех классов. Я встречала страшных снобов среди так называемых низших классов. Столь же яростные снобы попадались и среди аристократии. Благоразумие и консерватизм средних классов является великой уравновешивающей силой всех наций. Напор и возмущение низших классов содействуют росту народа, традиции же, культура и благородство аристократии — великое достояние нации, у которой она есть. Все эти факторы весомы и полезны, но могут с таким же успехом явить и свою обратную сторону. Консерватизм может быть опасно реакционным; справедливое возмущение может обратиться в фанатичную революцию, а чувство ответственности и превосходства, часто демонстрируемое "высшими классами", может выродиться в отупляющий патернализм. Нет наций без классов. В Великобритании существует аристократия по рождению, но в Соединённых Штатах имеется денежная аристократия, такая же самодовлеющая. исключающая и живущая особняком. Кто рассудит, какая лучше, какая хуже? Я была воспитана в рамках очень жёсткой кастовой системы, ничто не побуждало меня быть на равной ноге с теми, кто не принадлежит к моей касте. Мне ещё предстояло открыть, что за всеми классовыми различиями Запада и всеми кастовыми системами Востока стоит великая сущность под названием Человечество.

Так или иначе я, со своими красивыми нарядами и драгоценностями, образцово поставленным голосом и светскими манерами, необдуманно, нисколько не оценив ситуации, ворвалась в семью Уолтера Эванса. Даже давним семейным слугам было не по себе. Старый кучер Поттер повёз нас с Уолтером Эвансом на станцию после венчания. Я как сейчас вижу его в ливрее и с кокардой на шляпе. Он знал меня ещё маленькой девчушкой; по прибытии на станцию он спустился вниз, взял меня за руку и сказал: "Мисс Алиса, он мне не нравится, и мне неприятно говорить это вам, но если он будет плохо обращаться с вами — возвращайтесь обратно. Черкните мне пару строк, и я встречу вас на станции". После чего он отъехал, не произнеся больше ни слова. Начальник маленькой шотландской станции забронировал нам места в вагоне до Карлайла. Усаживая меня в вагон, он взглянул мне в глаза и сказал: "Он не тот, кого я выбрал бы для вас, мисс Алиса, но надеюсь, вы будете счастливы". Ничего из этого тогда не произвело на меня ни малейшего впечатления. Сейчас мне думается, что мои родственники, друзья и слуги были очень огорчены. Тогда же я не обратила на это никакого внимания. Я сделала то. что считала правильным, сделала в виде жертвы и теперь пожинала плоды своего деяния. Прошлое осталось позади. Моя работа с солдатами окончилась. Впереди простирается прекрасное будущее с обожаемым, как я думала, человеком, в новой чудесной стране, потому что мы собирались поехать в Америку.

Перед отъездом в Ливерпуль мы остановились в семье мужа, и я никогда не проводила время более неприятным образом. Люди были милые, любезные, добрые и достойные, но я никогда раньше не ела вместе с людьми такого сорта, не спала в таком доме, не принимала пищу в "гостиной", не жила в доме без слуг. Я пришла в ужас от них, они пришли в ещё больший ужас от меня, хотя и гордились тем, что Уолтер Эванс составил такую замечательную партию. В оправдание Уолтеру Эвансу, думаю, следует сказать, что когда мы разошлись и он поступил в аспирантуру при одном из крупных университетов, я получила от президента университета письмо, где он умолял меня вернуться к Уолтеру. Он заклинал меня (на правах очень старого и умудрённого человек) вернуться обратно к мужу, поскольку, утверждал он никогда, в ходе своего долгого общения с тысячами молодых людей, не встречал человека столь одарённого — духовно, физически и умственно — как Уолтер Эванс. Поэтому неудивительно, что я влюбилась и вышла за него замуж. Все его данные были на высоте, если не считать низкого общественного положения и отсутствия денег, но поскольку я отправлялась жить в Америку и он вскоре должен был быть посвящён в духовный сан в Епископальной Церкви, это казалось несущественным. Мы могли бы прожить на его стипендию и мой небольшой доход.

Из Англии мы выехали прямо в Цинциннати, в штат Огайо, где муж учился в Богословской семинарии Лейна. Я немедленно подключилась к учёбе и принялась осваивать предметы вместе с ним; жили мы на мои деньги, оплачивая все расходы. Погрузившись в гущу супружеской жизни, я обнаружила, что у нас с мужем нет ничего общего, кроме религиозных убеждений. Он ничего не знал обо мне, а я ещё меньше знала о нём. Мы оба тщетно пытались в то время спасти наш брак, но всё пошло прахом. Полагаю, я умерла бы от горя и отчаяния, если бы не цветная женщина, содержательница пансиона при семинарии, где на верхнем этаже у нас была комната. Звали её г-жа Снайдер, и она приняла меня с первого взгляда. Она нянчилась со мной, баловала меня, заботилась обо мне; она бранила меня и сражалась за меня; Уолтера Эванса она почему-то не выносила, и ей доставляло удовольствие говорить ему об этом. Она старалась снабдить меня всем лучшим, чем могла. Я любила её, она была единственной, кому я доверяла.

Именно тогда впервые в жизни я столкнулась с расовой проблемой. У меня не было никаких настроений против негров, за исключением того, что я не верю в брак между цветными и белыми, потому что он, по-видимому, не приносит счастья ни одной из сторон. Я ужаснулась, обнаружив, что хотя американская конституция декларирует равенство для всех, мы (через посредство подушного налога и скудного образования) всё делаем для того, чтобы негры не были нам равны. На Севере положение лучше, чем на Юге, но негритянская проблема — одна из тех, которые американскому народу придётся разрешить. Конституция уже решила её. Помню, в Богословскую семинарию Лейна пригласили негритянского профессора д-ра Франклина выступить перед выпускниками. Выйдя из часовни, я остановились с мужем и парой профессоров обсудить прекрасную речь, произнесённую д-м Франклином; тот как раз прошёл мимо. Один из профессоров остановил его и дал денег, чтобы он пошёл и купил себе ланч. Он не достоин был даже того, чтобы поесть вместе с нами, хотя и говорил с нами о духовных ценностях. Я так возмутилась, что со своей обычной импульсивностью бросилась к знакомому профессору и его жене и рассказала об инциденте. Они немедленно вернулись со мной обратно и пригласили д-ра Франклина к себе домой на ланч. Открытие расистских настроений было подобно обнаружению зияющей дыры в великом здании человечества. Ведь целому отряду моих собратьев отказывалось в правах, гарантированных конституцией, под сенью которой они родились.

С тех пор я много думала, читала и говорила о проблеме меньшинств. У меня множество друзей среди негров, и думаю, я вправе заявить, что мы понимаем друг друга. Я обнаружила, что негры так же культурны, разборчивы и здравомыслящи, как и многие из моих белых друзей. Я обсуждала с ними эту проблему и знаю: всё, чего они просят, — это равные возможности, образование, работа и условия жизни. Ни один не требовал социального равенства, хотя наступает время, когда они должны и будут им обладать. Я обнаружила, что культурные, образованные негры разумно и здраво относятся к неразвитым представителям своей расы; выдающийся негритянский юрист заявил мне однажды: "Большинство из нас словно дети, особенно на Юге, нас нужно любить и воспитывать как детей".

Несколько лет тому назад в Лондоне я получила письмо от одного учёного, д-ра Джаста; он спрашивал, не соглашусь ли я побеседовать с ним, — он прочёл кое-что из мною написанного и хотел бы поговорить. Я пригласила его на ланч к себе в клуб, и когда он прибыл, выяснилось, что он негр, к тому же очень чёрный. Он был очаровательный интересный джентльмен, один из ведущих биологов мира, и возвращался в Вашингтон после чтения лекций в Берлинском университете. Мы с мужем пригласили его на пару дней к себе домой в Танбридж Уэллс и получили большое удовольствие от его визита. Одна из моих дочерей спросила его, женат ли он. Отлично помню, как он повернулся к ней и сказал: "Моя дорогая юная леди, я никогда не мечтал о том, чтобы попросить девушку вашей расы выйти за меня замуж и страдать от неизбежного остракизма, и я ещё не встретил девушку моей расы, близкую мне в ментальном отношении, в чём я нуждаюсь. Нет, я никогда не был женат". Он уже умер, и я очень сожалею об этом; я надеялась на более тесную дружбу с этим прекрасным человеком.

За тридцать шесть лет пребывания в этой стране меня ввергало в шок, изумление и ужас отношение многих американцев к своим же собратьям-американцам — негритянскому меньшинству. Эта проблема должна быть решена, неграм должно быть предоставлено место в жизни нации. Их не удержать в узде, да и нельзя этого делать. Их задача — показать себя такими, какими они притязают быть, а задача всех нас — добиться, чтобы они это сделали, и загладить отвратительные высказывания и ядовитую ненависть таких людей, как сенатор Билбо, а их немало. Повторяю: я убеждена, что проблему не решить сегодня (на будущее я не делаю пророчеств) межрасовыми браками. Она должна решаться при условии бесстрашной справедливости, признания того факта, что все люди братья и что, если с негром неладно, то это наша вина. Если он необразован и необучен быть достойным гражданином, это опять же наша вина. Пора выдающимся белым людям и конгрессменам обеих палат и партий прекратить ратовать за демократию и свободные выборы на Балканах и в прочих местах и прилагать те же самые принципы к собственным южным штатам. Извините за эту тираду, но тема, как видите, сильно меня задевает.

Эта цветная женщина, г-жа Снайдер, месяцами по-матерински ухаживала за мной. Она заботилась обо мне, когда я рожала свою старшую дочь, и послала за своим доктором; он не был цветным, но доктором был неважным, поэтому я не получила квалифицированной помощи, в какой нуждалась. Это не её вина, она делала всё, что могла. Мне поразительно не везло, когда я рожала трёх дочерей; только раз при мне оказалась больничная сиделка. Во всяком случае, рождение моего первого ребёнка проходило без квалифицированной помощи. Уолтер Эванс постоянно впадал в истерику, больше всех требуя внимания доктора, но г-жа Снайдер была как непоколебимая скала, и я никогда не забуду её. Позднее доктор прислал сиделку, но она была такой неумелой, что её уход приносил мне глубокие страдания и я три месяца чувствовала себя крайне неловко и мучительно.

Затем мы переехали из семинарии в другой жилой квартал. Сняли небольшую квартиру, и там я впервые осталась одна с малышкой и всей домашней работой на руках. До тех пор я ни разу не выстирала ни одного носового платка, не сварила ни одного яйца, не приготовила ни одной чашки чая, и вообще была совершенно неопытной молодой женщиной. Я научилась всему этому на горьком опыте и специально проследила потом, чтобы три мои девочки знали всё, что нужно знать о домашнем хозяйстве. Они вполне компетентны. Я совершенно уверена, что то было нелёгкое время для Уолтера Эванса, и именно тогда — когда мы жили уединённо и никто не мог нас подслушать — я стала обнаруживать, что его характер становится просто отвратительным.

Моим Ватерлоо была еженедельная стирка. Обычно я спускалась в подвал, уставленный большими лоханями, и занималась стиркой. Я привезла с собой всю свою собственную детскую одежду, очень красивые фланелевые костюмчики с кружевными оборками, почти бесценными — целую дюжину, и то, что я с ними делала, было просто стыд и ужас. После моей стирки они выглядели безобразно. Как-то утром в дверь постучали; открыв её, я увидела женщину, живущую этажом ниже. Она с состраданием посмотрела на меня и сказала: "Послушайте, г-жа Эванс, сегодня понедельник, и я больше не могу выдержать. Я английская служанка, вы английская леди, и я в этом разбираюсь. Есть вещи, которые я умею делать, а вы нет, так что будем-ка спускаться вниз вместе по понедельникам, пока я не скажу, что научила вас стирать бельё". Она выпалила это так, будто заучила наизусть, и оказалась такой же замечательной, как и её слова. Сейчас в стирке и глаженье белья для меня нет ничего загадочного, и этим я обязана г-же Шуберт. Вот вам ещё пример человека, для которого я ничего не сделала, но который проявил незаурядную человечность и доброту, и благодаря которому я чуть глубже заглянула в здание человечества. Мы стали настоящими подругами, и она часто защищала меня, когда Уолтер Эванс был в ярости. Я нередко находила убежище в её маленькой квартире. Интересно, живы ли они ещё с г-жой Снайдер. Думаю, что нет; они были бы очень старыми.

Когда Дороти исполнилось шесть месяцев, я вернулась в Великобританию повидаться с родными, оставив мужа заканчивать своё богословское образование и ожидать посвящения в сан. То был мой последний визит в Англию; после этого я двадцать лет не была там, но у меня не осталось о нём отрадных воспоминаний. Я не могла признаться, что несчастна, что совершила ошибку. Гордость меня удерживала, но они безусловно догадались об этом, хотя и не задавали никаких вопросов. Когда я была там, сестра вышла замуж за моего кузена Лоренса Парсонса. Состоялись обычные семейные сборы в дядином доме. Я провела в Англии только несколько месяцев, затем вернулась в Америку. Тем временем муж окончил семинарию, был посвящён в сан и получил приход в епархии Сан Хоакин, в Калифорнии. Это было для меня благом, так как епископ и его жена стали мне настоящими друзьями. Я до сих пор получаю от неё известия. Моя младшая дочь названа в её честь. Она относится к тем, кого я глубоко люблю; подробней я расскажу о ней ниже.

Я вернулась в Штаты на небольшом судёнышке, причалившем в Бостоне. Это было моё самое ужасное путешествие — маленькое грязное судёнышко, по четыре человека в каюте и еда за длинными столами, где мужчины не снимали шляп. Я вспоминаю это как кошмар. Но, как и всё плохое, плавание закончилось и мы прибыли в Бостон в проливной дождь, и я была в полном отчаянии. У меня была мучительная головная боль; мой несессер с массивными серебряными украшениями, принадлежавший моей матери, был украден, а годовалую Дороти было тяжело нести. Поездка проводилась по туристскому билету Кука, на борту был агент этой компании. Он отвёз меня на железнодорожную станцию, где мне пришлось ждать до полуночи, потом сообщил всё, что мне положено было знать, угостил меня чашкой крепкого кофе и исчез. Утомлённая, я весь день просидела на станции, пытаясь успокоить неугомонного ребёнка. Когда пришло время садиться на поезд и я спрашивала себя, как мне управиться, я вдруг увидела рядом с собой того агента, но уже без униформы. "Я беспокоился о вас целый день, — сказал он, — и решил, что мне лучше самому посадить вас на поезд". Он взял ребёнка, позвал носильщика и как можно комфортабельнее устроил меня на поезде, идущем в Калифорнию. Спальные вагоны были в то время не столь удобными, как сейчас. Снова я испытала незаслуженную доброту от того, кому ничего не сделала. Пожалуйста, не подумайте, будто во мне было что-то подкупающее и отрадное, что побуждало мне помогать. Думаю, я отнюдь не была очаровательной. Я была скорее высокомерной и капризной, очень сдержанной, почти до немоты, и с явными британскими замашками. Нет, дело совсем не в этом, а в том, что обычные люди внутренне добры и любят помогать. Не забывайте, что доказательство этого факта является одной из целей моей книги. Я не придумываю примеров, а сообщаю о реальных событиях.

Мой муж был сначала приходским священником небольшой церкви в Р., — именно там я привыкла к обязанностям жены священника, к тому, что от неё постоянно что-то требуется. Я окунулась в сугубо женские проблемы прихода. Я должна была посещать организацию женской помощи. Мне нужно было проводить собрания матерей, мне постоянно приходилось ходить в церковь и слушать бесконечные, нескончаемые проповеди Уолтера. Как и все священники с семьями в миссионерских округах, мы питались главным образом курятиной, и я поняла, почему курица считается священной птицей — потому что неимоверное их количество поглощается священнослужителями.

Описываемый период ознаменовал другую фазу в расширении моего сознания. Я ещё никогда в жизни не вращалась в таком обществе. В городке проживало всего полторы тысячи жителей, но на них приходилось одиннадцать церквей, в каждой собирался свой крошечный круг прихожан. Среди владельцев удалённых ранчо встречались культурные мужчины и женщины, много путешествовавшие, начитанные, и я иногда встречалась с ними. Но подавляющее большинство были мелкими торговцами, водопроводчиками, школьными учителями, работали на железной дороге, на виноградниках или во фруктовых садах. Дом священника был небольшим шестикомнатным бунгало между двумя более солидными домами, в одном из которых жили двенадцать детей с родителями, так что я постоянно слышала гомон детских голосов. Городок был типичный: лавки с фальшивым фасадом, столбы для привязки сурреев и бугги* (так как автомобили были ещё редкостью) и деревенская почта — источник всех сплетен и слухов. Климат там прекрасный, хотя лето очень жаркое и сухое. Однако я чувствовала себя в полной изоляции — культурной, умственной и духовной. Казалось, мне не с кем поговорить. Никто ничего не видел, не читал, а все разговоры, похоже, вращались вокруг детей, урожая, пищи и местных сплетен. Я месяцами высокомерно задирала свой нос, решив, что здесь нет достойных людей, с которыми стоит знаться. Конечно я исполняла свои обязанности жены священника и уверена, что была очень ласковой и доброй, но я всегда ощущала барьер. Мне не хотелось общаться с прихожанами, и я давала им это понять.

Между тем я начала вести класс по изучению Библии, и он имел огромный успех. Численно он превосходил воскресное собрание прихожан в церкви моего мужа, что добавляло масла в огонь. Класс посещали члены всех церквей, кроме католической, и это было единственное светлое пятно на неделе, наверное потому, что оно связывало меня с прошлым.

Дурной нрав моего мужа перешёл все границы, и я жила в постоянном страхе, что прихожане узнают об этом и он потеряет свой пост. Как священника его очень любили, он был впечатляющей фигурой в своём стихаре и епитрахили. Он был отличным проповедником. Я честно считаю, что за мной не было особой вины. В жизни я всё ещё руководствовалась формулой "Чего хочет от меня Иисус?" Я не была раздражительной или вспыльчивой, но полагаю, что моё молчание и нарочитое терпение накаляли атмосферу. Что бы я ни делала, всё ему не нравилось, и после того, как он уничтожил все дорогие для меня — по его мнению — фотографии и книги, он принялся избивать меня, хотя никогда не трогал Дороти. Он всегда нежно относился к детям.

Моя дочь Милдред родилась в августе 1912 года, и именно тогда я по-настоящему осознала тот поразительный факт, что не правы не жители местечка, а я сама. Я была так занята проблемами Алисы Ла Троуб-Бейтман, вступившей, по всей видимости, в несчастливый брак, что забыла стать Алисой Эванс, человеческим существом. Когда родилась Милдред, я была очень больна, — тогда-то я и узнала жителей городка. Милдред уже десять дней, как должна была родиться; термометр на веранде показывал сто двенадцать градусов; от двенадцати сорванцов за дверью исходил нестерпимый галдёж; я хворала уже много дней; в довершение всего обвалилась выгребная яма. Я представляла себе, как Дороти, — ей было тогда два с половиной года, — крутится рядом и проваливается в неё. От Уолтера не было никакой помощи. Он просто-напросто испарился, погрузившись в свои приходские обязанности. У меня была хорошая сиделка-еврейка; она испугалась, видя моё состояние, и стала названивать доктору; но того всё не было. Внезапно открылась дверь, и без стука вошла жена владельца бара. Она бросила на меня взгляд, шагнула к телефону и стала обзванивать дома, куда доктор заходил, поймала его и приказала немедленно явиться. Затем она подхватила Дороти, кивнула мне, заверила, что с девочкой всё будет хорошо, и исчезла. Я три дня не видела Дороти. Да и не думала о ней, ибо состояние моё было из рук вон плохо. Роды потребовали хирургического вмешательства, и у меня произошло два серьёзных кровоизлияния. Благодаря хорошему уходу я выкарабкалась. Прошёл слух о том, что я попала в тяжёлое положение, и мне прислали столько полезных вещей и сделали столько хорошего, что я останусь им навек благодарной. Откуда ни возьмись, появились заварной крем, пироги, портвейн, свежие фрукты. Женщины заходили по утрам стирать, выбивать пыль, подметать, посидеть со мной, занимались шитьём и штопкой. Помогали сиделке ухаживать за мной. Приглашали моего мужа к себе, чтобы он не путался под ногами, и я внезапно осознала: мир полон любящих людей, а я была слепа всю свою жизнь. Так я вошла ещё дальше в здание человечества.

Но именно тогда и начались настоящие неприятности. Люди стали понимать, что представляет собой Уолтер Эванс. Я была на ногах на девятый день рождения Милдред, уже без сиделки и без какой-либо помощи. В тот день жена церковного старосты к своему ужасу обнаружила, что я занимаюсь стиркой; зная, что я чуть не умерла за десять дней до этого, она разыскала Уолтера Эванса и дала ему нагоняй. Это не привело ни к чему хорошему, и у неё зародились подозрения; она стала больше за мной присматривать и относиться ко мне ещё более дружески. Дурной характер Уолтера стал принимать угрожающие размеры, но любопытно, что (кроме свирепого, неукротимого нрава) у него не было других недостатков. Он не пил, не сквернословил, не играл в азартные игры. Я была единственной женщиной, которой он когда-либо интересовался, единственной женщиной, которую он целовал; верю, что так оно и было до самой его смерти несколько лет назад. Несмотря на всё это, с ним было совершенно невозможно жить, и в конечном счёте находиться с ним под одной крышей стало опасно. Жена церковного старосты, войдя однажды, увидела, что всё моё лицо в синяках. Мне так нездоровилось и я так изнемогла, а она была такой доброй и милой, что я призналась: муж швырнул в меня фунтовым куском сыра и попал мне прямо в лицо. Она вернулась к себе, и вскоре прибыл епископ. Как бы мне хотелось передать на этих страницах дружеское участие, доброту и понимание епископа Сэнфорда. Мы с ним познакомились, когда он приехал на конфирмацию. Я устроила ужин, потом мыла на кухне тарелки. Услышав, как кто-то позади меня вытирает тарелки, я не обернулась, думая, что это одна из прихожанок. К своему изумлению я обнаружила, что это епископ, — подобный акт был вполне в его духе. Итак, последовали беседы, обсуждения, и в конечном счёте Уолтеру была предоставлена ещё одна возможность творить добро. Мы немедленно переехали в другой приход. Чему я очень обрадовалась, так как дом для священника был там намного приятней. Община была побольше, и я была ближе к Эллисон Сэнфорд, одной из милейших женщин и самых близких моих подруг.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: