СТИХИ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ 2 страница

«Мне сегодня не надо чудес…»

Мне сегодня не надо чудес,

Все равно я навек обездолен.

На парчу розоватых небес

Опустились кресты колоколен.

Если долог осенний закат,

Если небо над ратушей ало,

Будет ветер на завтра трепать

Уцелевшей листвы покрывало.

Там у замка под старой стеной,

Где подъем извивается круче,

Он сметает огромной метлой

Золотых полумертвые кучи.

Только стало все сразу бедней,

Город сдал, как старик, за недели…

С каждым часом морщины видней

И лохмотья на каменном теле.

И одно остается — молчать.

Здесь словами уже не поможешь.

Наше летнее счастье начать

Все равно ведь сначала не можешь.

Завтра утром — на зиму? навек? —

Начинается наша разлука.

Должен все отдавать человек, —

Даже это, без лишнего звука.

Crucifix

Я сегодня как будто ослеп,

Я сегодня как будто погиб.

Ничего, что как затканный креп

Этой рощи широкий изгиб.

Так печален и тих городок,

Так высокий спокоен собор.

А кругом, как могильный венок,

Темно-синий раскинулся бор.

Знаю: этих печальнее мест

Ничего на земле не найти.

Но мешает источенный крест

На распутье отсюда уйти.

Он стоит у бесцельных дорог,

Покривился и мхами зарос.

На заброшенный свой городок

Смотрит третье столетье Христос.

Я родился не в этом краю,

В замке герб на воротах чужой…

Но сегодня тревогу мою

Я несу полевою межой.

Ты, сумевший так многое дать,

И за это распятый людьми,

И мою непосильную кладь

На Свой сгорбленный крест подыми…

ПРОСТОЙ ПЕЙЗАЖ

Слова печальны и просты,

Не хочет сердце слов заумных.

Да и к чему? — поля, кусты,

Полоска облаков чугунных…

Унылый снег опять идет,

Привычной болью сердце вяжет.

Не каждый этот край поймет,

Не каждый путь в него укажет.

Mahrisch Trubau, 1929

«Были очень детские мечты…»

Были очень детские мечты,

Были нежность, дерзость и тревога,

Было счастье. И со мною — ты:

Было все, и даже слишком много.

Было нам по восемнадцать лет.

Нам казалось, это будет вечно.

Но растаял даже легкий след,

Точно утром Путь растаял Млечный.

Я уже не плачу о былом,

Видно, так угодно было Богу,

Чтобы с каждым часом, каждым днем

Мы себя теряли понемногу.

«Я стал теперь взрослее и скромней…»

Я стал теперь взрослее и скромней,

Но в сердце те же розовые бредни.

Воздушный замок грудою камней

Лежит в пыли, не первый, не последний…

И так идут короткие года,

Года, что в жизни лучшими зовутся…

И счастье в двери стукнет лишь тогда,

Когда «войди» — уста не отзовутся.

«Только утро любви не забудь…»

Только утро любви не забудь.

И. Анненский

Только утро любви не забудь,

Только утро — как нищая в храме,

Мы, внезапно схватившись за грудь,

Ничего не увидим за нами.

Будет серая тьма жестока,

И никто нам уже не поможет,

Лишь прохожий, что два медяка

На глаза, а не в чашку положит.

«Сколько лет безжалостно убито…»

Сколько лет безжалостно убито,

Но о прошлом больше не жалей.

Голубое небо приоткрыто

Изумрудной россыпи полей.

Стану снова радостным и новым,

Перейду зеленую межу.

Никого на свете честным словом

Я теперь напрасно не свяжу.

Каждый нынче весел и свободен,

Каждый в теплом ветре обновлен.

В эту землю, в этот Дом Господень.

Я опять без памяти влюблен.

«Снова воздух стоит на меже…»

Снова воздух стоит на меже,

Снова полдень не двинется в небе,

Темно-синие звезды уже

В золотистом рассыпались хлебе.

Мой любимый цветок — василек.

Я люблю только небо да поле.

Снова камень от сердца отлег,

Хоть оно, как и прежде, — в неволе.

Так часами лежать и лежать

Под широким парчовым отлогом,

Скоро месяц опустится жать

Васильки загоревшимся рогом.

Ибо в небе услышали весть,

Что небесных волшебней и краше

На земле звезда синие есть,

Деревенские, скромные, — наши.

«Есть тишина, которой не смутить…»

Есть тишина, которой не смутить,

И есть слова, которых мы не в силе

Произнести и повторить

Ни в этой жизни, ни в могиле.

Душа безмолвна и чиста,

Ей нелегко живется в свете,

Она давно уж не в ответе

За то, что говорят уста.

Не то, не то! Но так пройдут года,

И мы не скажем правды никогда.

Свадьба

1. «Все в этом мире случается…»

Все в этом мире случается,

Все непонятно для нас.

Пышною свадьбой кончается

Каждый хороший рассказ.

Вот понесли за невестою

Шлейф, и вуаль, и цветы.

Перед дорогою крестною

Стала прекраснее ты.

Узкие кольца меняются,

Сказано мертвое «да».

Повесть на этом кончается.

Падает с неба звезда

И на куски разбивается.

2. «Священник ведет новобрачных…»

Священник ведет новобрачных.

Растерянный взгляда жениха.

Как облаком, тканью прозрачной

Невеста одета, тиха.

Все тленно. Конечно, изменит

Она ему через год.

Но чем этот мальчик заменит

Все то, что он нынче не ценит.

Все то, что он ей отдает?

Давос, 1929

ГАБСБУРГ

На портрете он бледен и худ,

Плечи сдвинуты детски-сутуло.

За таких, как на праздник, идут

Под холодное вражее дуло.

Цвет волос — золотистее ржи,

Взгляд очей его — девичьи зыбкий.

Сколько нежности, горя и лжи

В незаметной надменной улыбке.

Только больше молчали уста —

Возле губ две короткие складки.

Для коня: мановенье хлыста,

Для людей — мановенье перчатки.

У него было мало друзей,

Были только влюбленные слуги.

Я хожу теперь часто в музей

Проводить перед ним все досуги.

Этот взгляд — как густое вино,

В драгоценном налитое кубке.

Тяжело Золотое Руно,

Если плечи так узки и хрупки.

Сердце, сердце, что сделал с тобой

Этот призрак Эрцгерцога зыбкий?

Значит, могут быть нашей судьбой

Мертвецов неживые улыбки?

«Только след утихающей боли…»

Только след утихающей боли…

С каждым валом — слабей валы.

Легкий сумрак. В осеннем поле

Тянут медленный плуг волы.

Между небом и между нами

Заполняется мглой провал.

Мы во всем виноваты сами,

Ты у нас ничего не брал.

Тишина… Тишина такая,

Тишина на земле и в нас,

Словно в мире совсем иная

И хорошая жизнь велась.

Словно осенью мы не те же,

А серьезнее и грустней, —

О себе вспоминаем реже,

Вспоминаем Тебя ясней…

«Уходила земля, голубела вода…»

Уходила земля, голубела вода,

Розоватая пена вздымалась…

Вместо сердца — кусочек холодного льда,

Сердце дома, наверно, осталось.

Время шло, но последний томительный год

Был особенно скучен и долог.

Горечь все наплывала, копилась, и вот

Оживать стал прозрачный осколок.

И забился, как сердце, но только больней,

Угловатые стенки кололи.

Так прибавились к боли привычной моей

Капли новой томительной боли.

Книга жизни

1. «Не нами писанные главы…»

Не нами писанные главы,

Но нам по этой книге жить,

Терять надежду и тужить,

Искать и подвига, и славы,

И вдруг понять, что не дано

Нам изменить хотя бы строчки,

Что в Книге Жизни ставит точки

Лишь Провидение одно…

2. «Каждый ждет долгожданного чуда…»

Каждый ждет долгожданного чуда,

Каждый верит — настанет черед!

Безразлично, когда и откуда

Наше бедное счастье придет.

Только сердце устанет. А миги

Не летят, а ползут, как века.

Перелистывать скучные книги

Не торопится Божья рука.

НЕБЛАГОДАРНОСТЬ(Париж, 1936)

a J.-N. Journel

«Мы верим книгам, музыке, стихам…»

Мы верим книгам, музыке, стихам,

Мы верим снам, которые нам снятся,

Мы верим слову… (Даже тем словам,

Что говорятся в утешенье нам,

Что из окна вагона говорятся…)

Marseille, 1933

«Никто, как в детстве, нас не ждет внизу…»

Подумай, на руках у матерей

Все это были розовые дети.

И.Анненский

Никто, как в детстве, нас не ждет внизу.

Не переводит нас через дорогу.

Про злого муравья и стрекозу

Не говорит. Не учит верить Богу.

До нас теперь нет дела никому —

У всех довольно собственного дела.

И надо жить, как все, но самому…

«…Наутро сад уже тонул в снегу…»

Е.Н.Демидовой

…Наутро сад уже тонул в снегу.

Откроем окна — надо выйти дыму.

Зима, зима. Без грусти не могу

Я видеть снег, сугробы, галок, зиму.

Какая власть, чудовищная власть

Дана над нами каждому предмету —

Термометру лишь стоит в ночь упасть,

Улечься ветру, позже встать рассвету…

Как беззащитен, в общем, человек,

И как себя он, не считая, тратит…

— На мой не хватит, или хватит век, —

Гадает он. Хоть знает, что не хватит.

Berne, 1935

«Как нам от громких отучиться слов…»

Как нам от громких отучиться слов —

Что значит «самолюбье», «униженье»

(Когда прекрасно знаешь, что готов

На первый знак ответить, первый зов,

На первое малейшее движенье)…

«Мимолетные встречи — всегда на виду…»

Мимолетные встречи — всегда на виду.

Торопливые речи — всегда на ходу.

— «Если будет возможно, конечно, приду».

Не придет…

На моем двадцать пятом году

Я себя как дурак, как мальчишка веду.

«Слабый треск опускаемых штор…»

Слабый треск опускаемых штор,

Чтобы дача казалась незрячей,

И потом, точно выстрел в упор —

Рев мотора в саду перед дачей.

(…И еще провожающих взор

Безнадежный, тоскливый, собачий.)

«Время искусный врач…»

Время искусный врач,

Лечит от всех неудач,

Лечит от всех забот.

Скоро и глупый плач

Ночью (во сне) пройдёт.

ДРУЖБА

1. «Где-то теперь мой друг?..»

Где-то теперь мой друг?

Как-то ему живется?

Сердце, не верь, что вдруг

В двери раздастся стук:

Он никогда не вернется.

Мне ли, себе на зло?

(Или ему повезло).

2. «Одна мечта осталась — о покое…»

Одна мечта осталась — о покое.

Не надо дружбы, все слова пусты,

И это слово — самое пустое.

(Для дружбы надо, чтобы было двое,

Одним был я, другим был воздух: ты.)

Ницца, 1934

«Попрыгунья стрекоза…»

«Попрыгунья стрекоза

Лето красное все пела».

…Опускаются глаза.

Тихо катится слеза

По щеке, по загорелой.

Сердце попусту боролось —

Наступил последний срок.

Ждать, чтоб все перемололось,

Не по силам. Сорван голос,

Ты забывчив и далек.

Осень стала у ворот,

Листья мертвые в подоле.

Кое-кто ей подает…

(Никогда он не поймет

Этой нежности и боли).

Видно песенка допета

Вся до самого конца.

Не вернется больше лето…

Неумыта-неодета

Осень стала у крыльца.

СЕНТЯБРЬ

Ты знаешь, у меня чахотка,

И я давно ее лечу

Рюрик Ивнев

Первый чуть пожелтевший лист

(Еле желтый — не позолота),

Равнодушен и неречист,

Тихо входит Сентябрь в ворота.

И к далекой идет скамье…

Нежен шелест его походки.

Самый грустный во всей семье.

В безнадежности и в чахотке.

Этот к вечеру легкий жар,

Кашель ровный и суховатый…

Зажигаются, как пожар,

И сгорают вдали закаты.

Сырость. Сумрак. Последний тлен

И последняя в сердце жалость…

— Трудно книгу поднять с колен,

Чтобы уйти, такова усталость.

«Ты осудишь. Мы не виноваты…»

Ты осудишь. Мы не виноваты.

Мы боролись и не шли к греху.

Запах поля, запах дикой мяты

У Тебя не слышен наверху.

Все у нас печально и убого:

В переулке низкие дома,

Меж полей размытая дорога,

За плечами нищая сума.

Так стоишь часами за деревней,

День прошел — как не бывало дня…

Этот мир, заброшенный и древний,

Веселее не был до меня.

Да и завтра веселее тоже

Он стоять не будет у дверей.

Мы несчастны. Очень. Боже, Боже,

Отчего Ты с нами не добрей…

Le Vesinet, 1932

1. «Будь, что будет, теперь до конца…»

Будь, что будет, теперь до конца —

Всё поднимут покорно плечи.

Ни одной клеветы на Творца

После этой не будет встречи.

…это был лишь короткий миг,

Но он был невозможней, краше,

Чем все то, что мы знали из книг,

Чем все сны, все надежды наши.

2. «Ведь это было, было наяву…»

Ведь это было, было наяву —

Совсем не сон, совсем не наважденье.

(И я лишь лгу теперь, что я живу

И всех ввожу напрасно в заблужденье.)

…но стоит только отойти, присесть,

Закрыть глаза, — чтоб начало казаться,

Что дальше невозможно спать и есть,

Ходить в кафе… Как все, за жизнь хвататься.

1932-5

«Четыре часа утра…»

Четыре часа утра.

На небе бледнеет звезда.

Упрямая линия рта,

Пробора прямая черта.

— А всё же любовь одна,

Я верю любви до конца.

Шампанское. «Пей до дна».

На нём уже нет лица.

Любовь, опустись, припади,

Крылом своим лёгким задень…

…Но пятна на белой груди,

Но чёрный цилиндр набекрень.

Зови не зови — не придёт.

Упрямее линия рта.

Так каждую ночь напролёт,

Так каждую ночь — до утра.

ВЕСНА

Снова в Париже весна начинается

Очень застенчива, очень слаба.

Что-то как будто бы даже меняется…

Уж не судьба ли? едва ли судьба…

Все-таки нас это тоже касается:

Ландыши, что продают на мосту;

Лица прохожих (их взгляд, что встречается);

Облако; день, что за днем удлиняется;

Русская служба (вечерня в Посту)…

Жизнь, — в этой жизни всегда невесело,

Мир оказался серьезней, умней…

Сердце давно все измерило, взвесило,

Даже весну — и тоску, что в ней…

«Не получая писем, сколько раз…»

Не получая писем, сколько раз

Мы сочиняли (в самоутешенье?..)

Наивно-драматический рассказ

Про револьвер, болезнь или крушенье…

Отлично зная — просто не до нас

(Но уж не в силах обойтись без фальши,

Поверить правде до конца страшась,

Не смея думать, что же будет дальше)…

Heiligen Schwendi, 1935

«Так от века уже повелось…»

Так от века уже повелось,

Чтоб одни притворялись и лгали,

А другие им лгать помогали,

(Беспощадно все видя насквозь) —

И все вместе любовью звалось…

Rome, 1934

1. «Задребезжит на лестнице звонок…»

Задребезжит на лестнице звонок.

Она войдет. Присядет. Что-то скажет.

За нею следом принесут венок.

На стол с постели кто-то переляжет.

Три долгих дня пройдут до похорон.

Три дня его не вынесут из дому.

Но ничего уж не исправит он…

И как ему исправить, неживому?

2. «Его проводят. Кто-нибудь придет…»

Его проводят. Кто-нибудь придет

К нему, быть может, и назавтра в гости.

Но очень скоро, мертвый, он поймет,

Что он, на самом деле, на погосте.

И что, пока не запоет труба,

Он обречен сносить воспоминанье,

Как поцелуй его коснулся лба,

Но возвратить уже не мог дыханья…

«Нам в этом мире все давно чужи…»

Нам в этом мире все давно чужи.

Мы чьи-то жмем бессмысленные руки,

Мы говорим, смеемся. Сколько лжи

И сколько в этом настоящей муки.

Но если раз, единый только раз

Мы наяву Тебя случайно встретим —

Толпа сомкнется и разделит нас…

Давно пора бы примириться с этим.

Лондон, 1932

«Уже не страх, скорее безразличье…»

Уже не страх, скорее безразличье —

Что им до нас, спокойных и серьезных?

Есть что-то очень детское и птичье

В словах, делах и снах туберкулезных.

Особый мир беспомощных фантазий

И глазомера, ясного до жути,

Всей этой грусти, нежности и грязи,

Что отмечает в трубке столбик ртути.

Прага, 1935

1. «Первая дружба — навеки…»

В. Волкову

Первая дружба — навеки,

Детские клятвы — до гроба…

Где ты теперь, мой друг?

Взрослыми стали оба,

Грустными стали оба,

Фронты, моря и реки

Нас разделили вдруг.

2. «Стоило ночи скакать на коне…»

Стоило ночи скакать на коне,

Дни проводить в пулеметном огне

(С Белыми, Красными) и на войне

Между Россией и Польшей…

Чтобы, домой, наконец, возвратясь,

Вдруг на себя бы рука поднялась!..

Так и не свиделись больше.

«Настанет срок…»

Настанет срок (не сразу, не сейчас,

Не завтра, не на будущей неделе),

Но он, увы, настанет этот час, —

И ты вдруг сядешь ночью на постели

И правду всю увидишь без прикрас

И жизнь — какой она на самом деле…

Berlin, 1935

«Неужели ты снова здесь?..»

Неужели ты снова здесь?

Те же волосы, рост, улыбка…

Неужели…

И снова смесь

Пустоты и тоски — ошибка.

Как-то сразу согнёшься весь.

Nice, 1934

«У нас не спросят: вы грешили?..»

У нас не спросят: вы грешили?

Нас спросят лишь: любили ль вы?

Не поднимая головы,

Мы скажем горько: — Да, увы,

Любили… как ещё любили!..

«Не эпилог, но все идет к концу…»

Не эпилог, но все идет к концу.

Мы встретимся, я очень побледнею.

По твоему надменному лицу

Мелькнет досада на мою «затею».

На мой приезд — бессмысленный приезд,

На то, что жить, как люди, не умею,

— Что за охота к перемене мест?

(…а если вариант: с ума сводящий жест —

Объятье грубоватое за шею?)

Prague, 1935

«Мы отучились даже ревновать…»

Мы отучились даже ревновать —

От ревности любовь не возвратится…

Все отдано, что можно отдавать,

«Но никогда не надо унывать».

(Придя домой, скорей ничком в кровать,

И пусть уж только ничего не снится.)

«До того как в зелёный дым…»

кн. Н.П. Волконской

До того как в зелёный дым

Солнце канет, и сумрак ляжет,

Мы о лете ещё твердим.

Только скоро нам правду скажет

Осень голосом ледяным…

«Не обычная наша лень…»

Не обычная наша лень —

Это хуже привычной скуки.

Ни к чему уж который день

Непригодными стали руки.

Равнодушье («ведь не вернёшь»),

Безучастие, безнадежность.

Нежность, нежность! но ты живёшь,

Ты жива ещё в сердце, нежность?

«Мы, уходя, большой костер разложим…»

Мы, уходя, большой костер разложим

Из писем, фотографий, дневника.

Пускай горят…

Пусть станет сад похожим

На крематориум издалека.

«Ночь давно обернулась днем…»

Ночь давно обернулась днем.

Не закрылись глаза за сутки.

Что-то было, наверное, в том

Звуке голоса, смехе, шутке.

…это трудно в слова облечь,

Чтоб увидели, чтоб любили…

Это надо в себе беречь,

Чтобы вспомнить потом в могиле.

2 х 2=4 (NewYork. 1982)

Юрий Иваск. Предисловие

В поэзии Анатолия Штейгера нет ничего стихийного, песенного. Никак нельзя назвать его певцом. Он не позволял себе чем бы то ни было увлекаться, упиваться. Аскетически избегал ярких метафор, хитроумных неологизмов и «бросающейся в уши» звукописи. Никогда не экспериментировал, довольствовался традиционными метрами, рифмами и общепринятой грамматикой.

Штейгер лучше других эмигрантских поэтов 30-х гг. выражал парижскую ноту своего учителя и близкого друга Г. В. Адамовича, который постоянно повторял: пишите проще, скромнее, и всегда о самом главном, в особенности об одиночестве, страдании, смерти. Он рекомендовал поэтам т. н. младшего поколения эмиграции (родившимся между 1900–1910 гг.) отказаться от всех «громких слов», от риторики, декламации и всякой ухищренности: незачем им ораторствовать и не к лицу им модничать. Адамович утверждал: на чужбине, в нищете, мы лишились всех политических и поэтических иллюзий, но, может быть, лучше, чем сытый и с жиру бесящийся Запад, поймем последнюю правду о человеке. Пусть мы неудачники, но на поверку каждый человек тоже неудачник — одинок, несчастлив, смертен…

К поэтам Адамович был более требователен, чем к прозаикам. В своей книге «Комментарии» он писал: нужно, чтобы в поэзии «все было понятно и только в щели смысла врывался пронизывающий трансцендентальный холодок… Поэзия в далеком сиянии своем должна стать чудотворным делом, как мечта должна стать правдой». Если это невозможно, то можно обойтись без поэзии. «Виньетки и картинки? пусть и поданные на новейший сюрреалистический лад, нам не нужны».

Эти цитаты оправданы тем, что и сам Адамович считал: Анатолий Штейгер (наряду с Лидией Червинской и, позднее, Игорем Чинновым) лучше других его понял, и стихи Штейгера наиболее приближаются к установленному им «канону» или «идеалу» поэзии. Многие современные стихотворцы и стихолюбы с Адамовичем не согласятся, и штейгеровские стихи покажутся им бедными, бледными. Нет в них оркестровки Блока и более близких нам поэтов — Мандельштама, Цветаевой, Пастернака, Ахматовой, говоривших во весь голос и игравших на многих инструментах, но, может быть, читатели услышат и тихую флейту Штейгера. Слабые звуки в музыке и поэзии не заглушаются громкими…

Анатолий Штейгер — мастер коротких, даже кратчайших стихотворений. Лучшие из них легко заучиваются наизусть. Вот только пять строк:

Мы верим книгам, музыке, стихам,

Мы верим снам, которые нам снятся,

Мы верим слову… (даже тем словам,

Что говорятся в утешенье нам,

Что из окна вагона говорятся…).

Первые два с половиной стиха — поэтические, мелодические, а следующие за ними (той же длины) подрывают романтику горькой иронией, взятой в скобки — это очень характерный для Штейгера прием. Ведь и Адамович, мечтавший о невозможном чуде в поэзии, едко высмеивал всякое поэтическое легковерие, чрезмерный энтузиазм, мнимый экстаз.

Восьмистишие с эпиграфом из Иннокентия Анненского, любимого поэта и Адамовича, и Штейгера. Там вздох о детстве — когда нас берегли, рассказывали нам басни, «учили верить в Бога». А теперь мы взрослые:

И надо жить, как все, но самому

(Беспомощно, нечестно, неумело).

Опять ироническая скобка, где выделяется наречие нечестно. Нечестность — порок, но в сопоставлении с беспомощностью, неумелостью, вызывает жалость к слабому человеку.

Штейгер мог бы повторить слова Розанова в последней записи Уединенного: «Никакой человек не достоин похвалы. Каждый человек достоин жалости».

Мы живем в жестокий век, и жалость выходит из оборота в палаческом жаргоне современных власть имущих извергов: они не только владычествуют, но и воспитывают целые народы: приучают к безжалостности и лжи. Жалость выпадает и из словаря некоторых новых «метафизических» поэтов, которые иногда прославляют Бога с чертами тирана-самодура, как и многие кальвинисты, и при этом забывают: суровый ветхозаветный Иегова не только мучил, но иногда и жалел избранный Им народ.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: