СЮЖЕТЫ ОБ АДАМЕ И ЕВЕ, ОТРАЖЕННЫЕ В БИБЛИИ 1 страница

Каспина М. М. Сюжеты Адама и Евы в свете исторической поэтики

Введение

Тема данной диссертации лежит на пересечении нескольких областей, которыми занимаются история и теория литературы: это, с одной стороны, сравнительное литературоведение и фольклористика, а с другой стороны, важная часть исторической поэтики – сюжетология и недавно выделившаяся в самостоятельную область нарратология. Проблема трансформации традиционных (в том числе "бродячих") сюжетов начала активно исследоваться еще в XIX веке, и не утратила своей актуальности вплоть до сегодняшнего дня. Наша тема затрагивает лишь часть этой огромной сферы сравнительной филологии, а именно, нас интересует сложная судьба отдельных библейских сюжетов, и особенно их отражение в постбиблейской еврейской и славянской книжности. Предпочтение, оказанное собственно библейским сюжетам, хорошо объясняют слова Н. Фрая: "Почти в каждой культуре, имеющей свой набор традиционных мифов, выделяется особая группа повествований, рассматриваемых как наиболее серьёзные, авторитетные, поучительные, наиболее точные и истинные". ¹ Очевидно, библейские тексты и были такой выделенной группой повествований и для еврейской, и для славянской культурной традиции. Некоторыми библейскими сюжетами и их славянскими, а точнее, древнерусскими параллелями серьёзно занимались в отечественной науке ученые конца XIX - начала XX века (Необыкновенной популярностью у них пользовались истории о царе Соломоне). ²После революции долгое время разработки в этой области не велись ³, и лишь недавно стали появляться статьи и сборники, посвященные трансформации бродячих библейских сюжетов в литературе и фольклоре. ⁴ Трудности, которые возникают перед исследователями при попытках так или иначе решить поставленную проблему, затрагивают ключевые для исторической поэтики вопросы: что есть мотив и сюжет, каков их генезис, эволюция и исторические типы.

В рамках данной диссертации предполагается проследить механизмы и выявить закономерности трансформации сюжета на примере группы сюжетов об Адаме и Еве. Дело в том, что рассказы об этих персонажах очень показательны для поставленной нами цели. Они были очень популярны во все времена, их постоянно пересказывали, к ним обращались при комментировании Библии. Важно отметить, что в библейском повествовании история об Адаме и Еве занимает чрезвычайно значимую, выделенную начальню позицию. Ведь повествование о первых людях занимает самые первые пять глав первой книги Еврейской Библии (или Ветхого Завета) - Книги Бытия. Вместе с рассказом об Адаме и Еве в Библии впервые появляется интрига, начинает развиваться основной сюжет. До этого шел рассказ о первых днях мира, и основным действием было творение само по себе. С момента создания Адама и Евы начинаются диалоги и события. Появляется первый запрет и первое нарушение запрета. (В полном соответствии с описанием зачина волшебной сказки по В. Я. Проппу ⁵). Само по себе столь важное место данного сюжета в книге не могло остаться без внимания при последующих интерпретациях Библии. Чтобы лучше понять процесс трансформации библейского сюжета о первых людях (Быт. гл.1-5), целесообразно рассмотреть не только его дальнейшую судьбу в еврейской культуре, но также привлечь для сравнения материал, который нам предоставляет славянская средневековая книжная и фольклорная традиция. Выбор именно славянской книжности обусловлен несколькими причинами. Во-первых, на славянской территории были широко распространенны сюжеты, взятые из Библии или византийских апокрифов, получившие впоследствии фольклорную обработку. И как раз особенно популярны были сюжеты о творении мира и первого человека. (См. апокрифы "О крестном древе", "О Тивериадском море", "Беседа трёх святителей" и др.). Во-вторых, привлечение славянской традиции поможет нам проследить бытование тех же сюжетов об Адаме и Еве в совершенно иной, чужой культуре.

Библейские и постбиблейские рассказы, связанные с жизнью Адама и Евы интересуют нас ещё и как проявления одного из очень архаичных сюжетов, отраженного в космогонических, антропогонических, этиологических мифах и мифах о культурных героях - первопредках у различных культур и народов. Изучение библейского повествования об Адаме и Еве в свете разработок исторической поэтики может пролить свет на древнее состояние и форму сюжета. В то же время этот библейский рассказ имеет достаточно длительную дальнейшую историю, которая может помочь нам понять, как изменялся не только этот конкретный сюжет, но и тот исторический тип сюжета, к которому он принадлежит. Таким образом, здесь намечается возможность выхода к исторической типологии сюжета в повествовательной литературе, что является одной из приоритетных задач исторической поэтики.

Кроме того, анализ трансформации и эволюции конкретного библейского сюжета в литературе того народа, в которой он зародился, и в чужой культурной традиции дает богатейший материал для сравнительного анализа и может помочь внести чуть большую ясность в очень непростой вопрос о межкультурных контактах евреев и славян.

В основу методологии данного исследования положены принципы сравнительно-исторической филологии, первоначально сформулированные еще в работах основателя исторической поэтики А.Н. Веселовского. Они отражаются и в заглавии данной диссертации. Не менее важным методологическим принципом стал для нас историко-типологический подход к сюжету (труды О.М. Фрейденберг, В.Я. Проппа, Ю.М. Лотмана, П.А. Гринцера и другие современные исследования в области исторической поэтики).

Мнения ученых разделились. Одни считают наиболее архаичным циклический тип построения сюжета (Лотман Ю.М.), другие напротив, придерживаются мнения, что кумулятивный тип сюжета старше.

Представляется необходимым проверить эти гипотезы на текстах, обладающих достаточной степенью архаичности. И выбранный материал здесь весьма репрезентативен, поскольку мы рассматриваем один из мировых сюжетов и связанную с ним группу мотивов в их эволюции от очень архаического состояния. В результате применения настоящей методологии будет предложена попытка построения исторической типологии сюжета об Адаме и Еве, учитывающей его эволюцию.

Поскольку, как было уже сказано, сюжеты, связанные с судьбой Адама и Евы, были очень популярны и у евреев, и у славян, источники, которые мы будем рассматривать, достаточно многочисленны. Подробно речь о них пойдет дальше, в начале каждой из глав диссертации, сейчас же ограничимся лишь самыми общими замечаниями.

Первая глава диссертации посвящена анализу самого библейского рассказа о сотворении человека, грехопадении и изгнании из Эдемского сада. В качестве основных источников здесь будут рассматриваться тексты Еврейской Библии (или Ветхого Завета), а для сравнения будут привлекаться некоторые тексты, отражающие мифологию соседних ближневосточных народов (шумерские, аккадские, вавилонские, угаритские и финикийские мифы о творении человека). Весь исследуемый в этой главе материал относится к той стадии в истории поэтики, которую принято называть эпохой дорефлексивного традиционализма (С.С. Аверинцев) или эпохой синкретизма (А.Н. Веселовский). ⁶ Именно на этой стадии, как мы увидим далее, возникают два исторических типа сюжета – кумулятивный и циклический.

Вторая глава диссертации касается дальнейшей судьбы сюжетов об Адаме и Еве в постбиблейской еврейской литературе. И поскольку нас, помимо всего прочего, особенно интересует типология сюжета, целесообразно и в этой главе ограничиться источниками, принадлежащими к одной из стадий истории поэтики – на этот раз ко второй стадии, именуемой эпохой риторики или рефлексивного традиционализма (Э.Р. Курциус, А.В. Михайлов). ⁷ Известно, что в интересующем нас плане эту эпоху отличают использование "готового" сюжета ⁸ и тщательная проработка уже сложившихся сюжетных схем.

В еврейской литературе эта эпоха длилась, примерно, начиная с III века до нашей эры. Некоторые тексты, которые можно условно отнести к этой эпохе, писались и позже, вплоть до XIX века. Произведения этой эпохи - еще не "литература" в строгом смысле слова, а именно "книжность", то есть, они ориентированы на КНИГУ, на сакральный, канонический текст. Нашими источниками во второй главе будут такие литературные произведения как апокрифы, еврейско-эллинистическая литература, Талмуд, комментарии к Библии, называемые "мидраши" и арамейские переводы Библии, называемые "таргумы".

Ко времени зарождения постбиблейской еврейской литературы, когда ещё не окончательно оформился канон Библии, с еврейской культурой начали происходить интересные изменения. Она подверглась значительному эллинистическому влиянию; внутри иудаизма появилось множество мелких групп, или сект: фарисеи, саддукеи, ессеи и др. В еврейском обществе усилились апокалиптические и эсхатологические настроения. Ожидали прихода Мессии. Эти и другие мотивы отразились в произведениях, не попавших в библейский канон и называемых апокрифами.

В англоязычной научной традиции, в отличие от русской и советской, апокрифическая литература подразделяется на "апокрифы" и "псевдоэпиграфы". ⁹ Собственно апокрифами принято называть книги, не попавшие в канон еврейской Библии по идеологическим или по другим причинам, но вошедшие в греческий канон - Септуагинту и/или в латинский канон Писания - в Вульгату (Кн. Ездры 2, 3, кн. Юдифь, кн. Товита и др.). Псевдоэпиграфами считают произведения, описывающие события от лица библейских персонажей (книги Эноха, Юбилеев, Заветы 12 патриархов и др.) и не вошедшие ни в еврейский, ни в греческий или латинский каноны Библии. Я буду придерживаться этой терминологии, когда речь будет идти о еврейских источниках, поскольку она принята большинством современных исследователей, хотя и несколько условна. Например, книга премудрости Соломона, как и 4-ая книга Ездры, - псевдоэпиграфы, но поскольку они входят в Септуагинту, их следовало бы считать также и апокрифами.

Параллельно с апокрифами и псевдоэпиграфами существовала так называемая еврейско-эллинистическая литература. Еврейские авторы (Иосиф Флавий, Филон Александрийский) писали свои произведения на греческом языке и использовали некоторые греческие литературные каноны. Чаще всего целью авторов было стремление познакомить внешний мир с еврейским культурным наследием.

Произведения раввинов - фарисеев долгое время бытовали только в устном виде. Существовало представление об "Устной Торе" - традиции, сопровождающей и комментирующей Письменное откровение. Однако, несмотря на установившийся обычай, по которому не принято было записывать традицию, веками передававшуюся только изустно, какие-то тексты до нас дошли, хотя они относятся к более позднему времени. Первым письменным свидетельством творчества раввинов в постбиблейский период стала Мишна - свод законодательных установлений, кодифицированных в 220 году нашей эры р. Иегудой ха-Наси. После этого стали записываться не только произведения, комментирующие законы, но и размышления над текстом Библии. Талмуд как многотомный комментарий к шести разделам Мишны возник в IV-VI в. нашей эры в двух редакциях - Иерусалимской (более ранней) и Вавилонской. Начали фиксироваться таргумы - переводы Библии на арамейский язык, который, наряду с греческим, был разговорным языком в Палестине того времени. Появились сборники мидрашей - сборники интерпретаций и комментариев к Священному Писанию. (V - IX вв. нашей эры). Все эти произведения тем или иным образом затрагивают библейский сюжет об Адаме и Еве, комментируют его, интерпретируют, пересказывают с добавлением множества деталей, отсутствовавших в Библии. На этих источниках мы и сосредоточим свое внимание на протяжении второй главы.

Третья и последняя глава диссертации посвящена славянским переработкам сюжета об Адаме и Еве. И здесь мы сталкиваемся с достаточно сложной проблемой. Дело в том, что, говоря о славянских источниках, мы будем затрагивать не только письменные тексты, такие как славянские апокрифы и Палеи, но также и устные, фольклорные свидетельства в записях XIX-XX веков. Именно так мы сможем увидеть бытование интересующих нас сюжетов не только в письменной, книжной среде, где существовали в основном переводные, заимствованные произведения, но и последующую судьбу этих историй в живой славянской традиции. И проблема наша заключается в следующем. Если в предыдущих двух главах мы рассматриваем источники, принадлежащие к одному историческому типу поэтики, связанному с определенным периодом человеческого сознания, здесь нам предстоит встреча сразу с двумя историческими типами. Ведь книжные славянские источники (апокрифы "Беседа Трех Святителей", "Сказание о Тивериадском море", "Слово об исповедании Евином", Палея Толковая, Палея Историческая и др.) относятся по основным своим характеристикам к произведениям эпохи риторики. Они находятся на той же стадии исторического развития, что и еврейские апокрифы и псевдоэпиграфы. Для этих текстов также важна ориентация на каноническую, традиционалистскую эстетику, рефлексия на библейские тексты, особый стиль, характерный для произведений этого жанра. Это тоже еще не литература, а "книжность". (Оговоримся, что канонические памятники славянской книжности намеренно не затрагивались нами, поскольку они характеризуют не только и не столько славянскую культуру, сколько общехристианское прочтение ветхозаветных сюжетов). Однако фольклорные наши источники, как и любые фольклорные свидетельства, относятся к более древнему типу исторической поэтики, к эпохе синкретизма. ¹⁰ Эти тексты принципиально анонимны, они существуют во множестве вариантов, но, тем не менее, сохраняют свою уникальность, передаваясь от одного поколения к другому, кочуя из одного географического региона в другой. При этом обращение к славянской фольклорной традиции очень важно и показательно для нас. Оно позволяет нам увидеть, что происходит с архаичным сюжетом в типологически близкой исторической ситуации, но в другой национальной и культурной среде. Кроме того, оно показывает нам новый виток архаизации избранного нами сюжета.

Конечно, для полноты нашего исследования следовало бы обратиться также и к современному еврейскому фольклору, чтобы посмотреть, как варьируются и трансформируются библейские сюжеты об Адаме и Еве в живой народной еврейской традиции. К сожалению, на данный момент сделать это достаточно сложно, почти невозможно. Дело в том, что еврейский народ рассеян по всему миру, и во всех местах, где живут евреи, от Китая до Европы, и от Америки до Австралии, они создают свои общины, которые со временем сильно обосабливаются друг от друга и по языку и по обычаям. То есть вместо более или менее единой славянской фольклорной традиции мы имеем множество разных еврейских общин со своим фольклором (например, традиционные общины бухарских, грузинских, горских, российских, американских, йеменских евреев, евреев-израильтян). Кроме того, в современном мире очень сложно найти подходящих информантов по еврейскому фольклору в рамках нашей тематики. Во всех этих разнообразных общинах очень разработан обрядовый и песенный фольклор, но темы "Народной Библии" почти не развиты из-за поголовной грамотности евреев и необходимости знания Священного Писания для участия в религиозных обрядах. Лишь очень редко люди, которые знают текст Писания чуть ли не наизусть, пересказывают библейские сюжеты не близко к первоисточнику без всяких интересующих нас вариаций и трансформаций, а вспоминают различные комментарии из Талмуда и мидрашей. Но ведь и это - не совсем фольклор в чистом виде. Чтобы решить поставленную задачу, нужно просмотреть архивные записи еврейских фольклорных экспедиций начала XX века, а также провести опрос информантов, которые или сами помнят традиционную жизнь еврейских местечек, или помнят рассказы своих родителей. Поскольку и архивы, и носители живой традиции находятся в различных, иногда очень удаленных от нас уголках земного шара, и пока для нас недоступны, решение этой задачи целесообразно отложить на ближайшее будущее, когда появится возможность осуществить сбор материала по этому вопросу.

Мы сознательно ограничиваемся в нашем исследовании источниками, принадлежащими к первым двум стадиям истории поэтики: к эпохе синкретизма и к эпохе рефлексивного традиционализма. Последующие эпохи диктуют уже совершенно другие механизмы трансформации сюжета, связанные с усилением авторского начала, отходом от традиционализма и риторики, повышенным интересом к личности героя т.д.

Поскольку в русскоязычной научной литературе было сравнительно мало работ, посвященных постбиблейской еврейской литературе и отражению в ней библейских сюжетов и мотивов, можно полагать, что данная диссертация вводит в научный оборот новый фактический материал. Кроме того, обращение к теме "Народная Библия" даже по отношению к изученному вдоль и поперек славянскому фольклору является сейчас тоже достаточно новой и актуальной темой для фольклористики. ¹¹ Этим и обусловлен выбор материала, помещенного в приложении к данной диссертации – это публикация некоторых фольклорных материалов об Адаме и Еве, записанных в ходе этнолингвистических экспедиций РГГУ (с участием автора) по Русскому Северу (Каргопольский район Архангельской области).

Перед тем как привести краткий обзор исследовательской литературы по нашей теме, необходимо предварительно оговорить основные пункты, о которых пойдет речь. В силу множества задач, которые перед нами стоят, целесообразно рассмотреть научную литературу, разделив ее на три ключевые категории. Первая - дефиниция и разграничение таких базовых понятий теоретической и исторической поэтики как сюжет и мотив; вторая - типология сюжета; третья - собственно исследования избранного нами конкретного сюжета об Адаме и Еве. В результате краткого обзора научной литературы мы сможем определить, какое значение будет придаваться в данной диссертации понятиям сюжета и мотива; исходя из каких принципов мы будем говорить об эволюции нашего сюжета; а также обозначим те аспекты в изучении сюжета об Адаме и Еве, которые остались на данный момент недостаточно исследованными в научной литературе.

I. Мотив и сюжет.

Начнем наш обзор с понятия мотива, как ключевого для того, чтобы выйти на более сложное понятие сюжета. Основателем отечественной теории мотива и сюжета можно по праву считать отца исторической поэтики Александра Николаевича Веселовского. В своей работе "Поэтика сюжета" он дает несколько определений мотиву. Вначале он пишет: "Под мотивом я разумею формулу, образно отвечающую на первых порах общественности на вопросы, которые природа всюду ставила человеку, либо закреплявшую особенно яркие, казавшиеся важными или повторявшиеся впечатления действительности. Признак мотива - его образный одночленный схематизм; таковы неразлагаемые далее элементы низшей мифологии и сказки: солнце кто-то похищает (затмение) [...] Простейший род мотива может быть выражен формулой a+b...". ¹² Чуть дальше А.Н. Веселовский уточняет, что под мотивом он понимает "простейшую повествовательную единицу". ¹³ В подобном определении понятия "мотив" для последующих ученых оказалось очень важным подчеркивание целостности мотива, его неразложимость на дальнейшие нарративные компоненты. ¹⁴

О.М. Фрейденберг добавила к определению мотива одну очень важную характеристику - она связала понятие мотива с понятием персонажа: "Значимость, выраженная в имени персонажа и, следовательно, в его метафорической сущности, развертывается в действие, составляющее мотив: герой делает только то, что семантически сам означает". ¹⁵ Для нашей темы это наблюдение особенно ценно, так как осмысление имен избранных нами библейских персонажей, как мы увидим, порождает определенные мотивы не только в родной для этого сюжета языковой среде, в еврейских источниках, но также и в славянских текстах.

В.Я. Пропп в своей знаменитой "Морфологии сказки" возвращается к определению Веселовского. Он понимает целостность и неразложимость мотива как морфологическую, а не как образную и нарративную неделимость. И вследствие этого элементарной единицей повествования у В.Я. Проппа выступает не мотив, а функция действующего лица: "функции действующих лиц представляют собой те составные части, которыми могут быть заменены "мотивы" Веселовского". ¹⁶ Однако последующие исследователи мотива не восприняли идеи Проппа как нечто противоречащие определению Веселовского. Понятие функции лишь углубило существующее представление о мотиве и стало восприниматься как обобщенное значение мотива, как его важнейшая составляющая. ¹⁷

В дальнейшем литературоведении лидирующую позицию занимает дихотомическая теория мотива. Мотив понимается как объект, имеющий два начала. Одно - обобщенное значение, инвариант, не связанный с фабульным воплощением, второе - совокупность вариантов мотива, выраженных в фабулах нарратива. Эта теория находит отражение в работах таких различных по направлениям ученых, как В.Я. Пропп, Б.Н. Путилов ¹⁸, Н. Д. Тамарченко ¹⁹, Е.М. Мелетинский ²⁰ и др.

Несколько в стороне от дихотомической теории мотива стоят тематический и интертекстуальный подходы к понятию мотив. Тематическая концепция мотива начинает развиваться еще в работах В.Б. Томашевского ²¹ и Б. В. Шкловского ²². Они понимают мотив как неотъемлемую часть темы произведения, ее мельчайший фрагмент. При таком подходе не до конца проясненными остаются взаимоотношения понятий "тема" и "мотив", "мотив" и "фабула", "тема" и "фабула". Новый интертекстуальный подход рождается в современном литературоведении в процессе решения этой неопределенности. Ученые, придерживающиеся интертекстуального подхода переносят основной акцент на взаимоотношения "мотив" - "сюжет". При этом понятие "сюжет" сильно сближается для них с понятием "текст". На основании сходства мотивов, то есть любых словесных повторов в тексте, оказывается возможным включать разные тексты в единое смысловое пространство. "В роли мотива может выступать любой феномен, любое смысловое "пятно" - событие, черта характера, элемент ландшафта, любой предмет, произнесенное слово, краска, звук и т.д.; единственное, что определяет мотив, - это его репродукция в тексте". ²³ Текст в таком понимании есть сетка мотивов, а мотивы обеспечивают смысловые связи текста как внутри, так и за его пределами. ²⁴

Тематический подход к мотиву развернул и расширил в своих статьях В.И. Тюпа. Он отметил, что категория мотива предполагает его тема-рематическое единство, и ведущую роль в этом единстве он отвел предикативному компоненту, реме. ²⁵ Рема - это то новое, что сообщается о теме, но что само становится темой в последующем развитии коммуникации. ²⁶

Перейдем теперь к рассмотрению понятия "сюжет" в свете того, что уже было сказано о мотиве.

А.Н. Веселовский понимает сюжет как комплекс мотивов. Он уточняет: "Простейший род мотива может быть выражен формулой a+b: злая старуха не любит красавицу - задает ей опасную для жизни задачу. Каждая часть формулы способна видоизмениться, особенно подлежит приращению b; задач может быть две, три (любимое народное число) и более; по пути богатыря будет встреча, но их может быть и несколько. Так мотив вырастал в сюжет" ²⁷. И чуть дальше ученый пишет: "Под сюжетом я разумею тему, в которой снуются разные положения-мотивы...". ²⁸

А.Л. Бем развивает эту идею и дополняет ее очень важным, для дальнейшего развития сюжетологии элементом. Он говорит о том, что каждый мотив в скрытом виде заключает в себе целый сюжет: "...мотив потенциально содержит в себе возможность развития, дальнейшего нарастания, осложнения побочными мотивами. Такой усложненный мотив и будет сюжетом; его формула a+b+b1+b2, или смешанного типа: a+b+b1+c+c1 и т.д." ²⁹

Схожую мысль, но по-своему выразила О.М. Фрейденберг в "Поэтике сюжета и жанра": "Сюжет – система развернутых в словесное действие метафор; вся суть в том, что эти метафоры являются системой иносказаний основного образа". ³⁰ Как мы помним, для О.М. Фрейденберг метафора и является мотивом.

Многие современные ученые акцентируют сюжетообразующую функцию мотива. Еще Веселовский и Томашевский высказывали близкие идеи, но наиболее полно это положение представлено в работах Е.М. Мелетинского. Он предлагает рассматривать мотив как "одноактный минисюжет" в рамках целого сюжета. ³¹ Сюжетообразующий потенциал мотива подчеркивают в своих исследованиях и другие ученые, такие как Г.А. Левинтон ³², Б.Н. Путилов ³³, В.И. Тюпа ³⁴ и др. Для концепции В.И. Тюпы характерен акцент на трактовке мотива как элемента художественного целого произведения. Он пишет о том, что при всей существенности своих интертекстуальных свойств мотив обретает статус смыслового средоточия только в системе и в контексте целостного сюжета. Иначе его нельзя считать мотивом для данного произведения.

Теоретические исследования мотивов и сюжетов дали два практических результата: 1) были подробно и тщательно исследованы отдельные конкретные сюжеты и мотивы, 2) были составлены указатели и словари сюжетов и мотивов для некоторых жанров, национальных литератур, определенных историко-литературных эпох. Подобного рода словарей составлено уже немало. Достаточно назвать указатели Аарне ³⁵, Томпсона ³⁶, Аарне - Томпсона ³⁷, Андреева ³⁸, Криничной ³⁹, Малек. ⁴⁰ Для еврейских (библейских и постбиблейских) сюжетов такой указатель был составлен известным израильским фольклористом Довом Ноем. ⁴¹ Сейчас в отечественном литературоведении наиболее продуктивные разработки в этой области ведутся группой новосибирских ученых (В.И. Тюпа, Е.К. Ромодановская, Ю.В. Шатин, и др.). ⁴² Исследователи берут какой-то определенный сюжет, и выстраивают его семантическое древо. Они просчитывают все возможные комбинации мотивов и находят для каждой из таких комбинаций соответствующие художественное произведение в русской литературе. Так построена статья Ю.В. Шатина "Муж, жена и любовник: семантическое древо сюжета". ⁴³

В качестве образцового примера для результатов первой группы можно привести работу, наиболее близкую по замыслу к нашей теме. Я имею в виду книгу основателя исторической поэтики А.Н. Веселовского "Славянские сказания о Соломоне и Китоврасе и западные легенды о Морольфе и Мерлине." (Спб. 1872). А.Н. Веселовский исследовал известный еврейский талмудический сюжет о царе Соломоне и князе демонов Ашмедае (трактат Гиттин 68-а), а также его отражения в славянских и западноевропейских сказаниях.

В настоящей диссертации предполагается аналогичное исследование сюжета об Адаме и Еве в двух культурах - еврейской и славянской. И работа А.Н. Веселовского здесь остается по-прежнему актуальным ориентиром для дальнейшего исследования. Но чтобы достичь лучшего результата, на мой взгляд, необходимо также учитывать опыт составителей словарей и указателей. Мы, вслед за составителями большинства подобных указателей ⁴⁴, будем учитывать в своей работе не только те литературные памятники, в которых сюжетные схемы присутствуют полностью, в развернутом виде, но и те, в которых данные схемы отражаются лишь на мотивном уровне. Ведь, как справедливо замечали многие исследователи мотива и сюжета, для любого сюжета характерна его свертываемость для мотива, и наоборот, любой мотив - это микросюжет, и потенциально он в состоянии развернуться в самостоятельный сюжет.

Мы будем понимать под мотивом такие простейшие тема-рематические повествовательные единицы, которые повторяются или на протяжении одного произведения, или встречаются в ряде произведений. Они моделируют сюжет, и сам сюжет из них складывается. Однако сюжет, на наш взгляд, не сводим к составляющим его мотивам. Он обладает самостоятельной специфической целостностью, понять которую нам поможет рассмотрение сюжета и сюжетных схем в историко-типологическом освещении.

II. Историческая типология сюжета. Вопросы о том, как строятся сюжеты, можно ли выделить среди них какие-то типы, и если да, то - как и каков их генезис - эти вопросы волновали исследователей давно. Еще А.Н. Веселовский в работе "Поэтика сюжета" выражал надежду, что в будущем, когда все сюжеты повествовательной литературы будут изучены, можно будет выделить типические схемы, по которым строится сюжет. Он писал: "когда синтез времени, этого великого упростителя, пройдя по сложности явлений, сократит их до величины точек, уходящих вглубь, их линии сольются с теми, которые открываются нам теперь, когда мы оглядываемся на далекое поэтическое прошлое, - и явления схематизма и повторяемости водворятся на всем протяжении". ⁴⁵ Последующие поколения ученых старались реализовать неосуществимый в эпоху А.Н Веселовского замысел.

В результате работ ряда исследователей ⁴⁶ выяснилось, что есть две первоначальных сюжетных схемы. Одну мы, вслед за большинством исследователей будем называть циклической, другую - кумулятивной.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: