Исторические границы классического греческого полиса

Вкратце подытоживая сказанное, можно утверждать, что греческий полис прошёл две критические точки в своём развитии, и обе они маркирую собой ключевые этапы его экспансии. (В первую очередь, конечно, военной – это примечание необходимо, ибо источником рабов только на первых порах были собственные завоевания; впоследствии город – не пренебрегая и прямыми захватам – в значительных количествах приобретал их также и на невольничьих рынках). Преодоление одной из них положило начало его великой истории. Революционное преобразование его политической организации, формирование нового психотипа гражданина, воспламенение героического пассионарного духа, непревзойдённые никем памятники культуры и, конечно же, военные подвиги, которые до сих пор затмевают многое из того, что было в последующих тысячелетиях, – вот зримые результаты этого прорыва в ранее неведомое мировой истории измерение. Вспышка сверхновой – вот чем он обнаруживает себя, но все это только в интервале, ограниченном ими. Переступив второй критический порог завоеваний, полис, отравленный инфильтрацией чуждого этнического элемента, полностью истощает себя. Вот только истощает не материально, ибо и тогда ещё было всё, чтобы произвести целые горы оружия; но слишком велик оказался мир, и уже не достало героев, способных одолеть его. Самое страшное в том, что вдруг не стало главного – духа, как-то незаметно угас пламень, когда-то вспыхнувший в душе гражданина.

Говоря языком философии, обе эти точки образуют собой то, что называется в ней мерой, то есть качеством, которое образуется по прехождении какого-то одного количественного предела и переходит в совершенно иное состояние за новым количественным же рубежом. До преодоления одного рубежа военной экспансии греческий город – это рядовое, ничем, кроме, разве, этнографических особенностей, не примечательное явление; преодоление второго возвращает его все в тот же ряд неприметных исторических обыденностей, заставляет снова теряться на общем фоне. И только в коротком временном интервале между ними он обнаруживает себя уникальным явлением. Но не будь этой внезапной исторической вспышки, кто знает, как сложилась бы вся последующая мировая история?

С пресыщением своими завоеваниями героический дух полиса угас. Сегодня это может показаться парадоксальным, ибо преданность высшим идеалам цивилизации по представлениям современного человека должна только крепить общество, но из песни слова не выкинешь – ничто иное, как стремление к свободе, погасило его. Именно оно, ибо для эллина свобода была не здесь, по сию сторону щита, а главным образом только там – за остриями копий. Вырытая когда-то пропасть между «своими» и «чужими», так навсегда и осталась между эллинами и варварами. Однако взрывная волна пассионарности, как и положено любой волне, обязана угасать с увеличением радиуса того, что покоряется победоносному оружию. Физическая невозможность ведения непрерывной войны против целого мира делает ненужной и наиболее эффективную только в её условиях форму мобилизации всех – материальных, духовных, нравственных – ресурсов полиса. Поэтому демократическая форма государственного правления как-то незаметно отходит в область преданий, оставляя по себе лишь ностальгическую память поколений.

Впрочем, какое-то время всё, что стоит на пути свободы, продолжало сохранять принципиальные качества чужого и враждебного, а в силу обратной логики и все чужое продолжало оставаться угрозой для эллинской свободы. Именно поэтому её единственным залогом по-прежнему служило оружие; только решимость и воля, опирающиеся на оружие, могли быть надёжным её гарантом. Ведь восторжествовать окончательно она могла либо через прямое уничтожение того, что было в состоянии нанести ей вред, либо посредством решительного возобладания над ним и приведения к покорности, либо нанесением такого чувствительного удара, после которого все источающее угрозу становилось бы попросту бессильным. Ощущение осаждённой крепости, окружения чужой враждебной стихией не покидало Грецию даже в самые тяжёлые годы междоусобной бойни. Поэтому постепенное сокращение накала внутренней смуты не могло не напомнить о главном, что не одно столетие стояло перед всеми её государствами. Впрочем, если мы говорим о духе осаждённого гарнизона, то всё же следует добавить, что это вовсе не то настроение, которое охватывает обречённых на поражение и гибель. Скорее это ощущения льва, обложенного шакалами, которые только и ждут удобного момента, чтобы вырвать у него добычу. Может, ему и уготована гибель, но она никогда не станет торжеством этих хищников. Здесь нет никакого чувства страха, и даже в готовности к смерти – предощущение грядущей победы.

Первый удар, конечно же, должен был наноситься по Персии. Именно её нейтрализация, если вообще не полное уничтожение, после пережитого нашествия составляло собой род национальной идеи, цель нескольких поколений греков. Пламенная песнь о свободе как о неотъемлемом праве эллина вершить суд в конечном счёте над всей ойкуменой, пусть и не зажигая демос, время от времени ещё звучала в греческих городах, сливалась с зовом к историческому отмщению. Пепел сожжённых храмов и городов стучал в ещё не умершие для славы сердца, и многое, что делалось наследниками одержавших победу героев, так или иначе было подчинено этой цели, служило консолидации сил, обеспечению нужных для решающего похода стратегических условий.

Впрочем, к этому примешивалось и другое – падение Спарты и Афин, упадок других греческих полисов рождал настоятельную потребность в новой победоносной очистительной войне против азиатских варваров, которая могла бы возродить утрачиваемое величие Греции. Эта война должна была снова объединить всех эллинов и возродить силы, которые когда-то повергли гордую Трою и отразили нашествие Персии. Мыслью о таком походе вдохновился Агесилай, который в 396 г. до н. э., подобно Агамемнону, намеревался начать из Авлиды свой поход против персов. Эта же идея лежала в основе пламенных олимпийских речей Горгия (97 Олимпиада, 392 до н. э.), Лисия (98 Олимпиада, 388 до н. э.). Мы уже говорили о том, что эти ораторы не упускали случая провозгласить необходимость единения греческих народов, но олимпийская речь – это не просто выступление, здесь аудиторией становится без исключения вся Эллада, ибо её содержание немедленно тиражируется всеми средствами массовой информации того времени (не будем с пренебрежением относиться к ним, если ещё в дописьменную эпоху каждый грек мог пересказать содержание всего гомеровского эпоса). С этой же мыслью в семидесятых годах носился тиран из Фер Ясон во время его короткого правления над большинством городов Фессалии, наконец, она же стала основной темой обращений Исократа к тому же Ясону, затем к Филиппу и к грекам.

Но, к сожалению, силы уже были бездарно растрачены на решение междоусобных споров. И пусть вместе с упадком великих городов слабел её однажды поверженный враг, национальная цель – карать непокорных и дарить милостями смирившихся перед нею – так и оставалась недостижимой для Греции. Недавно исполинская, покорившая половину мира империя была уже далеко не той, какой она явилась, второй раз, после Марафона, перейдя Геллеспонт. Персия перестала быть смертельной угрозой, и даже после всех междоусобных кровопотерь грекам становилось ясно, что когда-то давившая их пределы масса – это масса издыхающего зверя. Свершение исторического возмездия уже не требовало предельной мобилизации всех национальных ресурсов. Уже упомянутое здесь отступление «десяти тысяч», поход спартанского царя Агесилая, служили яркими предвестиями великой победы, – но и Греция полностью истощила себя, не было уже былой энергии.

Греческий полис перестал быть инструментом, заточенным только для войны. Отсюда неудивительно, что Исократ в своих обращениях к македонскому царю предлагает тому, по-русски говоря, наплевать на органическое неприятие греками режима личной власти, а заодно и на приверженность их городов духу свободы и патриотизма. По его словам, прилично другим, тем, кто «опутан государством и законами», любить тот город, в котором им привелось жить; македонскому же царю надлежит всю Элладу считать отечеством. Иными словами, окончательно разочаровавшись в демократии, Исократ, ещё недавно в яркой речи, которая была составлена по случаю заключения Второго Афинского морского союза и в 380 г. до н. э. прочитана на олимпийском празднике, обращавшийся к Афинам с пламенным призывом возглавить Грецию в походе против персидского царя[168], советует Филиппу встать выше греческих политических пристрастий и полисных предрассудков; он вообще должен встать над государством и над законом. Именно так и поступит Филипп; именно эту программу унаследует его сын, Александр.

Внезапное возвышение недавно безвестной Македонии – это неизбежный результат заката великих государств, – изнеможённой военным напряжением Спарты и пресыщенной плодами свободы и демократии Афин. Ещё не отравленная этими дарами европейской цивилизации Македония принимает общее идейное наследство, становится правопреемником когда-то объединявшей всех эллинов идеи, и во многом именно это правопреемство заставляет её обходиться с Грецией как с завоёванной территорией (словом, точно так же, как её воинственные города обходились с теми, чьи ресурсы подлежали тотальной мобилизации ради дальнейшей экспансии). В результате Восточного похода македонский царь делается властелином необъятных пространств. Но и разрушение Персидской империи никого не возвращает к миру. Синдром осаждённого гарнизона так и не проходит; варварский мир оказывается подобным девятиголовой Лернейской гидре, у которой вместо одной срубленной головы тут же вырастает другая: новый враг появляется на горизонте – Рим, и преданность идеалам свободы диктует необходимость мобилизации сил теперь уже для борьбы с ним. Уже при Филиппе V вспыхивает союзническая война между ахейским союзом во главе с Афинами, которым помогал Филипп, и этолянами. Но в 217 г. до н. э. она быстро кончается миром, в виду «надвигающегося с запада облака» – опасности, угрожавшей как грекам, так и македонянам, и перенявшая факел свободы Македония вступает в союз с Ганнибалом (215 до н. э.) против Рима.

Даже потерпевшая от Македонии, Греция в столкновениях последней с Римом будет сочувствовать скорее ей. Правда, в Македонской войне она соблюдала нейтралитет, но это ничуть не обмануло римский Сенат, и в 167 г. до н. э. по подозрению в измене 1000 ахеян без всякой вины были взяты заложниками и отвезены в Рим. Кстати, в числе пленников находился и будущий историк Полибий. Выжившим только через семнадцать лет было разрешено вернуться на родину, и далеко не все из них проникнутся осознанием великого назначения Рима и пылкой любовью к нему. Стремление Греции к свободе не умрёт, и многие из бывших заложников возглавят движение к ней. Не смирилась и Македония; предводительствуемая самозванным царём, выдававшим себя за сына Персея, она опять восстала, но была побеждена и в 148 г. до н. э. некогда великое царство было обращено в рядовую римскую провинцию. Ко времени Августа римской провинцией станет и Греция, но Рим, как и Македония, не дал Греции ни благосостояния, ни даже мира. В борьбе за свою свободу значительная часть греческих городов во главе с Афинами выступили в союзе с понтийским царём Митридатом против Рима и были разбиты. Словом, Греция вышла из этой войны ещё более опустошённою и униженной: многие её города были срыты до основания, другие ограблены, храмы и сокровищницы расхищены. Но и это не положит конец её бедам. В 48 г. до н. э. Беотия, Фессалия, Афины, Спарта, Ахайя, Крит соединились с Помпеем против Юлия Цезаря, и опять несчастливо, в 31 г. до н. э. – с Марком Антонием против Октавиана, будущего императора Августа, и снова поражение…

Свобода как монопольное право вершить последний суд над всем иноплеменным окружением так и останется для Греции недостижимой мечтой; чужая сила будет вершить свой суд уже над нею.

ЧАСТЬ 2. РИМ

Глава 6. Меч

Начало пути. Исходный базис войны. История завоеваний. Стратегия победы. Инфраструктура подавления. Система государственной власти. Рим и Греция – причины отличий. Патриции и плебеи.

Начало пути

В своём развитии Рим проходит те же этапы, что и греческий полис: ограничение власти родовой знати, отмену долгового рабства, замену родового деления территориальным, установление имущественного ценза как основы государственного и военного устройства, запись обычного (существовавшего до этого только в устной традиции) права. Некоторые из этих этапов совпадали во времени, но все они были необходимы, чтобы обеспечить формирование социальной основы полиса – достаточно многочисленного слоя свободных землевладельцев общинников. Точно так же, как и великим городам, Греции, преодоление какого-то количественного рубежа завоеваний открывает для него дверь в мировую историю. Но сказать, что он во всём повторяет путь, пройденный греческим полисом, было бы неправильно: ему приходится прокладывать свою собственную дорогу, уже хотя бы потому, что в отличие от него, Рим долгое время не знает рабства.

Разумеется, это утверждение никоим образом не следует абсолютизировать; долговая неволя, отмена которой даёт греческим полисам хороший импульс к развитию (и мимо чего не прошла, как кажется, вообще ни одна цивилизация мира), ему известна столь же хорошо, сколь и всем другим. Но, как и в Греции, сравнительно быстро она сойдёт на нет. Будут в нём и обращённые в рабство военнопленные, будут и рабы, приобретённые на невольничьих рынках, купленные у пиратов, сами пираты, словом, будет все, но отличие в том, что долгое время вся их масса не играет практически никакой роли в его экономической жизни. Всеодоляющая мощь Рима зиждется вовсе не на них – на куда более фундаментальном основании, и уже с первых веков своего существования им закладываются основы того, что в будущем станет ассоциироваться не только с региональным господством. Кроме того, в отличие от греческих полисов, господство Рима обеспечат не только военные завоевания – римское право и явленная впервые в истории государственная идеология, сыграют в завоевании мира ничуть не менее значимую роль в формировании огромной империи. Собственно, меч Рима, римский закон и великий «римский миф» составят собой ту триединую основу, на которой впоследствии станет строиться его политика и, добавим, – политика любого стремящегося к мировому господству государства. Двадцать последующих веков не сумеют добавить к триединству меча, закона и мифа ничего, кроме, разве, экономической системы.

Несмотря на весьма существенное, как кажется, отличие, он примерно на том же этапе своего восхождения, что и Афины, расстанется с режимом личной власти и сформирует новые, схожие с теми, которые были рождены в эллинских государствах, институты. Такое сходство заставляет задуматься о том, что, возможно не рабовладение как таковое в действительности определяет судьбы античного полиса. Что-то более глубокое и основательное определяет законы истории…

Но обратимся к Риму.

Его основание относится к 753 г. до н. э. Вся история Римского государства делится на три периода:

– царский (середина VIII в. до н. э. – 509 до н. э.);

– республиканский (509 – 27 до н. э.);

– имперский (27 до н. э. – 476 г. н. э.).

При этом в VIII – III вв. до н. э. происходил процесс становления раннего римского рабовладельческого общества; в III в. до н. э. – II в. н. э шло его дальнейшее развитие из маленькой общины на Тибре в сильнейшую италийскую и затем средиземноморскую державу. В Ш в. н. э. наступил экономический, социальный и политический кризис Римского государства, в IV – V вв. н. э. сменившийся периодом продолжительного упадка.

Впрочем, точные даты (особенно в исходном пункте восхождения) – скорее условность, ибо вообще многое в его начальной истории граничит с легендой;[169]романтикой мифа окутана самая тайна его рождения, величественный миф украсит его кончину…

Рим был основан на левом берегу реки Тибра, в 25 км от моря и почти на таком же расстоянии от горного кряжа Апеннин, в долине, спускающейся от Апеннин к морю. Вода, стекающая с гор, глубоко изрезала весь Лаций, образовав холмы, отделённые друг от друга глубокими оврагами. На холмах (по старинному преданию их семь) и возник будущий повелитель мира. Центральное место занимал Палатин, возвышавшийся над уровнем Тибра на 43 метра. К югу был расположен Авентин, высотой 39 м. На северо-западе расположен Капитолий – 43 м, с севера и северо-востока горные отроги Квиринал, 48 м, Виминал, 48 м, Циспий, 46 м и Оппий, 79 м; последние два объединяются именем Эсквилина; на юго-востоке лежит Целий, 48 м. Все холмы отделены друг от друга глубокими долинами, с крутыми склонами, обыкновенно небольшого размера; только на северо-западе, где Тибр делает глубокое колено, образовалась обширная долина, получившая название Марсово поле. На правом берегу Тибра возвышается Яникул – изолированный горный кряж (77 м); против Марсового поля он поворачивает к западу, огибая Ватиканский холм.

Это место исстари привлекало к себе многих пришельцев, в частности, знаменитого греческого героя Геракла-Геркулеса. После падения Трои к побережью Лация невподалеку от устья Тибра пристали корабли троянских беглецов. Миф, окутавший его историю, называет их предводителем Энея, одного из героев троянской эпопеи. Он был хорошо принят местным царём Латином, дочь которого, Лавиния, стала его женой. После смерти Латина Эней стал править вместо него. Его сын, Асканий-Юл, когда вырос, основал свой город Альба-Лонгу, и стал править там. Четырнадцатым царём Альба-Лонги был некий Нумитор, но он стал жертвой заговора его родного брата Амулия. Последний, чтобы обезопасить себя от претендентов на власть, посвятил дочь Нумитора, Рею Сильвию, богине Весте (её жрицы давали обет безбрачия). Однако весталку посетил бог Марс, и у неё родились близнецы, – Ромул и Рем. Злой Амулий, узнав об этом, повелел посадить младенцев в корзину и бросить в Тибр. Но дети не погибли; вода спала, они оказались на берегу, где их и выкормила волчица. По происшествии некоторого времени их подобрал и вырастил царский пастух Фаустул. Со временем дети узнали тайну своего рождения, и, набрав силу, восстановили справедливость, вернув на царство своего деда, старого Нумитора. Для себя же на Палатинском холме они основании новый город, первым царём которого стал Ромул, по каким-то причинам убивший своего брата Рема. По имени царя город и стал называться Римом.

Мы явственно различаем в этом сказании отголоски других легенд. Так мотив с выброшенной в волны корзиной уже встречался в истории великого пророка Моисея.[170]Уже само его имя трактуется как «взятый из воды». В соответствии с библейскими преданиями ребёнок, родившийся у Амрама и Иохаведы, ввиду распоряжения фараона об избиении всех еврейских младенцев мужского пола был положен матерью в осмолённую корзинку и опущен в камыш на Ниле, где и был найден пришедшею купаться дочерью фараона; она взяла его к себе и дала ему блестящее образование. Впоследствии именно ему предстоит вывести Израиль из Египта. Жестокий Амулий возродится в герое другой легенды[171]о царе Кире, которому было начертано стать основателем владычицы мира, великой Персидской державы. Его дед, Астиаг, которому было предсказано во сне, что внук лишит его власти, отдал приказание отнять у дочери родившегося младенца и убить его, но ребёнок был спасён простым пастухом и принят в его семью… Словом, похоже, что этот мотив являет собой некий обязательный мифологический ореол, сопровождавший всех знаменитостей того времени.

Так что предания об основании Рима, о правлении первых семи царей содержат в себе много романтического вымысла и поэтических украшений. Но всё же и они позволяют сделать какие-то заключения о детстве и юности великого города.

Вкратце об управлении этим городом на самой заре его развития.

Органы управления Рима в древнейший период его истории включали в себя три основных элемента, обычно свойственных так называемой военной демократии: царь (rex), сенат, народное собрание.

Царю в римской общине принадлежала верховная власть. Власть царя была пожизненной, но вместе с тем она не могла передаваться по наследству; передача власти осуществлялась только путём выборов, в которых участвовали полноправные граждане, собранные по куриям. Теодор Моммзен (1817—1903), немецкий историк, кстати, с 1893 года – иностранный почётный член Петербургской АН, один из первых лауреатов Нобелевской премии по литературе (1902), в своей «Истории Рима» даёт очень интересную трактовку царской власти: «Воля его законно ничем не была ограничена. Он безапелляционно судил и налагал наказания. Приговорив кого-либо даже к смерти, он мог, но не был обязан допустить обращение к народу с просьбою о помиловании. Он принимал за всю общину обязательства – заключал мир и объявлял войну, он назначал отрядных начальников во время войны и градоправителя на время своего отсутствия, и эти лица были просто его уполномоченными, а не должностными лицами в нашем смысле слова. Единственное легальное ограничение власти царя состояло в том, что он мог лишь применять законы, а не изменять их. Распоряжение его в последнем смысле было бы просто почтено за незаконное и не было бы исполнено, а если бы царь стал слишком часто рисковать такими распоряжениями, то потерял бы власть: ему повиновались не как высшему существу, а лишь потому, что для общины считалось наиболее удобным иметь полноправного главу».[172]В функции царской власти входило высшее политическое руководство, верховное военное командование, судебные полномочия, простирающиеся до права на жизнь и смерть подданного, наконец, обязанности верховного жреца, то есть руководство священнодействиями и жертвоприношениями. Специфика царской власти в данную эпоху заключалась в том, что царские повеления были обязательны для исполнения всеми членами общины, но при этом все они действовали только в течение жизни данного правителя; после его смерти повеления прекращали своё действие, теряли обязательность для всех. Для более эффективного осуществления своих полномочий рекс мог назначать себе помощников (в первую очередь, по военным делам).

Согласно историческим свидетельствам, всего в Риме сменилось семь царей. В отличие от других народов, Рим не обожествлял своих царей, но в то же время принималось, что их власть причастна воле богов, носит сакральный характер.

Сенат играл совещательную роль при царе. Поначалу он формировался из старейшин тех родов, которые в своей совокупности и сформировали римскую общину. Впоследствии, с укреплением власти рекса и ослаблением родо-племенных традиций, сенат стал назначаться рексом из представителей высшего (патрицианского) сословия. Сенат созывался только самим царём, он же и председательствовал в нём. Все его постановления, согласно обычаю, должны были приниматься во внимание, но не имели для рекса какого-то обязательного неотменимого характера. Однако при всей ограниченности своих полномочий со смертью царя именно сенат становился на какое-то время средоточием высшей политической, военной и судебной власти. На период междуцарствия именно из его состава избирались десять человек, которые по очереди, в течение пяти дней каждый, управляли государством, пока не определялась кандидатура нового властителя. Намеченная кандидатура предварительно обсуждалась в сенате, а затем представлялась народному собранию. Решение народного собрания об избрании нового царя также подлежало утверждению в сенате. Естественно, что сенат был заинтересован в максимальном продлении срока междуцарствия, поскольку в этот период вся реальная власть находилась в его руках.

Народные собрания (комиции) в Риме являлись формой участия всех способных носить оружие полноправных граждан в решении дел общественной важности. Древнейшими видами народных собраний были собрания по куриям (куриатные комиции). Созыв народного собрания также осуществлялся только по инициативе царя; он формировал «повестку дня» и вносил туда свои предложения. По своей воле народное собрание состояться не могло. Важно отметить и тот факт, что все предложения рекса не подлежали никакому обсуждении – они либо принимались открытым голосованием, либо отвергались. Решение народного собрания имело силу закона, действие которого не было ограничено временем – оно могло быть отменено лишь другим законом, принятым по той же процедуре.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: