Этическое наследство Дарвина

В своем неоднозначном отношении к опытам над животными я не одинок. Еще Чарльз Дарвин боролся против вивисекции — так называли инвазивные опыты над животными в девятнадцатом веке. Дарвин был зачарован животными, и потому столкнулся с проблемой, которая мучает многих современных зоологов, — иногда в конце концов тебе приходится убивать тех существ, изучению которых ты посвятил всю свою жизнь. Джим Коста, занимающийся исследованием жизни Дарвина, рассказал мне, что, будучи начинающим натуралистом, Дарвин убил пулей и ядом тысячи животных, в том числе мышей, чтобы включить их в свои коллекции. Некоторые из собственных экспериментов приводили его в ужас. Например, о своих голубях он писал: «Я обожаю их вплоть до того, что не в состоянии освежевать тушку и высвободить скелет. Черное дело я совершил, убив очаровательного павлиньего голубя-птенца десяти дней от роду».

В 1870-х годах в Англии страсти по поводу опытов над животными накалялись, и как одна, так и другая сторона стремились заручиться поддержкой наиболее уважаемого ученого страны. Однако Дарвин не давал однозначного ответа. Однажды он назвал физиологию «величайшей из наук», однако он же признавался другу в том, что хирургические опыты над животными нельзя производить «исключительно ради удовлетворения грязного и отвратительного любопытства».

И все же в конце концов Дарвин примкнул к собратьям-биологам. Его взгляды на важность опытов с участием животных были отражены в незначительных изменениях, которые он внес во второе издание «Происхождения человека». В первом издании он писал: «Всем доводилось слышать о мучимой вивисектором собаке, которая лижет руку мучителя; если только сердце этого человека не из камня, на смертном одре он должен мучиться угрызениями совести». Однако три года спустя Дарвин дописал предложение, добавив: «если только главной целью операции не было расширение человеческих познаний». В 1881 году он окончательно разрубил гордиев узел, написав в лондонскую газету Times: «Я глубоко убежден в том, что те, кто препятствует прогрессу физиологии, совершают тягчайшее преступление против человечества».

Однако, хотя Дарвин и высказался весьма весомо за опыты над животными, именно его теория происхождения видов замутила чистые прежде воды этики и поставила под вопрос истинность утверждений французского философа семнадцатого века Рене Декарта, считавшего, что животные являются биороботами, а их поведение обусловлено исключительно рефлексами. Выходит, ученые могут резать и жечь этих роботов по своему усмотрению. Эту же точку зрения подкрепил французский физиолог девятнадцатого века Клод Бернар, писавший: «Физиолога нельзя считать обычным человеком. Это ученый, которым владеет идея науки, человек, в науку погруженный. Он не слышит криков животных, он не видит их струящейся крови, не видит ничего, кроме своей идеи, и не замечает ничего, кроме организма, скрывающего тайны, которые ученый стремится разрешить».

Дарвин указывал на то, что если люди и прочие живые существа имеют схожую анатомию и физиологию, то схожа должна быть и их психическая деятельность. Современные этологи доказали правоту его утверждений. Список психологических характеристик, имеющихся одновременно у людей и у представителей других видов, продолжает расти. Ученые сообщают, что слоны горюют о своих умерших собратьях, обезьяны могут чувствовать несправедливость, а какаду любят танцевать под композиции Backstreet Boys. Невозможно и игнорировать этические последствия того, что, как заметил Дарвин, психические способности людей и животных различаются скорее степенью выраженности, нежели имеют принципиальные различия. Если у животного имеется сознание, воспоминания, эмоции и желания, если оно может чувствовать боль и страдать, если оно способно танцевать — как можем мы оправдать использование шимпанзе, обезьян или даже мышей в экспериментах? Выходит, кто сильнее — тот и прав?

Исследователи, изучающие животных, столкнулись с парадоксом. Как правило, чем больше животное похоже на человека, тем эффективнее его можно использовать в качестве модели для изучения наших болячек. Генетически шимпанзе схож с человеком на 98 % или около того, и потому при изучении некоторых человеческих заболеваний шимпанзе оказывается полезнее мыши. Но из-за того, что шимпанзе так похожи на нас, их использование в исследованиях становится особенно проблематичным. Иными словами, часто случается так, что чем более оправданно использование тех или иных представителей вида с научной точки зрения, тем менее оно этично. Такой вот парадокс оставил нам Дарвин.

Борцы за права животных зачастую утверждают, будто современные ученые, точь-в-точь как их коллеги из восемнадцатого века, верят, что животное не чувствует боли. Так, в книге «Владыка: власть человека, муки животных, призыв к милосердию» Мэттью Скалли, некогда бывший помощник по специальным вопросам при президенте Джордже У. Буше, пишет: «Многие, если не большинство исследователей, работающих с животными, считают, что их подопытные не осознают испытываемой боли, да и вообще ничего не сознают». Но Скалли ошибается. Как-то раз, когда я писал статью о сознании у животных, я опросил четырнадцать исследователей, задавая им вопрос о том, способна ли мышь, по их мнению, испытывать боль и страдать. Все четырнадцать ответили «да» о боли, а двенадцать сочли, что мышь может страдать. Аналогичное, но более систематизированное исследование провели британские ученые, и из опрошенных 155 исследователей только двое не согласились с тем, что животные могут испытывать боль.

Не считая животных биологическими роботами, большинству исследователей выскочить из этической ловушки труднее, чем их коллегам девятнадцатого века. Примером может служить мой друг Фил. Он исследует процессы усвоения клетками глюкозы и жирных кислот — горючего, на котором эти клетки работают. Фил изучает самые глубинные аспекты проблемы, однако надеется, что в один прекрасный день его исследования, возможно, помогут отыскать лечение против таких метаболических нарушений, как диабет. Я спросил Фила, случалось ли ему ощущать вину за то, что он использует животных в опытах. Только однажды, ответил он.

Фил входил тогда в исследовательскую команду, которая использовала мышей с генетическим нокаутом и на их примере изучала, как клетки используют энергию. Генетический нокаут создается у животных искусственным образом и сводится к тому, что некоторые их гены оказываются выключены. С помощью мышей с генетическим нокаутом группа Фила продемонстрировала, что протеин, именуемый транспортером, помогал жирным кислотам и глюкозе проникать в мышечные клетки, где они использовались в качестве горючего. У «нокаутированных» мышей этот ген выключили, и исследователи предсказали, что эти мыши будут уставать сильнее обычных.

Работа Фила заключалась в том, чтобы замерять, насколько мышам хватало пороху. Один из способов измерения усталости у грызунов заключается в наблюдении за тем, сколько времени они способны плыть. Правда, есть проблема — мышиная шерсть удерживает воздух, поэтому мышка уподобляется ребенку на надувном матрасе и может держаться на плаву бесконечно. «Надо было заставить их спасать свою жизнь», — сказал Фил. В качестве решения на каждую мышь навязали миниатюрную упряжь, весившую ровно столько, чтобы мыши приходилось прилагать усилия, дабы удержать голову над водой.

Фил узнал, как это делается, у исследователя, работавшего в другой лаборатории. Первым делом нужно взять градуированный цилиндрический сосуд десяти сантиметров в диаметре и заполнить его водой, оставив последние несколько сантиметров пустыми. Затем на мышь навязывается утяжеленная сбруя, животное опускают в воду и запускают таймер. Через несколько минут мышь начнет уставать и станет тонуть, однако будет барахтаться и всплывать снова и снова за глотком воздуха. Фокус в том, чтобы продолжать тест до того момента, когда станет ясно, что больше мышь не всплывет. В этот миг исследователь хватает сосуд и выливает воду прежде, чем мышь утонет. Парень, который рассказал Филу об этом опыте, признал, что пара животных у него таки утонула.

Фил протестировал только одну мышку.

Он рассказывал: «В какой-то момент я понял, что мышь сдалась и сказала себе: все, больше не могу, мне конец. Я должен был продолжать тест до тех пор, пока мышь окончательно не утратит надежду и не пойдет ко дну, не пытаясь больше всплыть. Тогда я вылил воду, а мышь растянулась на столе и часто дышала. Она была совершенно измучена».

С Фила этого хватило. Он заявил профессору, с которым работал, что не будет принимать участия в исследованиях. Дальше мышей учил плаванию кто-то из новеньких магистрантов.

Как большинство исследователей, использующих мышей для моделирования фундаментальных биологических процессов, Фил не испытывает к ним ни любви, ни неприязни. Просто именно на мышах ему удобнее всего изучать работу мышечных клеток. За годы работы Фил убивал мышей десятками, и ни разу не испытал угрызений совести. Мыши у него гибли и от смещения шейных позвонков (это когда исследователь берет тяжелые ножницы, тупой их стороной прижимает голову мыши к земле, а потом ломает зверушке шею, резко рванув ее тело назад), и от обезглавливания (у Фила в лаборатории была специальная мышиная гильотина, больше всего похожая на миниатюрную машину для резки бумаги).

И все же в какой-то момент Фил показал себя отнюдь не последователем Декарта. Заглянув в глаза тонущей мыши, он увидел живое существо, которое хочет жить. «Меня мучило то, что мышь сдалась и поняла, что сейчас умрет. Я очень хотел провести этот эксперимент и замерить мышечную усталость, но не смог. Я не хотел испытывать мышиную силу воли».

Морально-этический статус инопланетян и детей-инвалидов: проблема маргинальных слоев

Большинство ученых признает, что мыши наделены чувствами, однако я подозреваю, что большинство исследователей не особо заморачиваются проблемами этичности своей работы. И все же нет-нет да и произойдет нечто, заставляющее человека поднять голову и осмотреться. Для меня таким случаем стала встреча с пришельцем.

Это произошло в один дождливый день, когда мои пятилетние дочери-близняшки заскучали и принялись ныть. Чтобы унять их, я съездил в ближайший видеопрокат и взял там спилберговского «Инопланетянина» — фильм, снятый в 1982 году и рассказывающий о космическом пришельце, волею случая заброшенном в один из городков Калифорнии. Я решил, что фильм вполне займет девочек на пару часов, а я смогу поработать над статьей, посвященной экспериментам над змеями, которые я как раз закончил. Дочери моментально прилипли к экрану — и я вместе с ними. Я так и не смог заняться статьей и просмотрел фильм вместе с дочерьми, не зная еще, что он изменит мое отношение к использованию животных в научных целях.

Сюжет вам наверняка известен. Большую часть времени инопланетянин Ит — существо с большими щенячьими глазами и светящимся сердцем — путешествует по Южной Калифорнии со своим новым приятелем, мальчиком по имени Эллиот. В конце фильма является мама Ита и забирает свое непутевое чадо домой. В финальной сцене Эллиот тянется к Иту и просит: «Останься!» Ит с сожалением качает своей жутенькой головой, заглядывает Эллиоту в глаза и хрипло каркает: «Идем со мной!» Но, увы, оба они знают, что это невозможно. Ит поднимается в свою летающую тарелочку и отправляется в долгий путь домой, на планету Зорк, а Эллиот смахивает слезу. Я и сам прослезился.

Фильм никак не шел у меня из головы. Тем вечером за ужином я сочинил другую концовку и опробовал ее на Бетси и Кэти. А что, если бы фильм оканчивался по-другому, спросил я? Ит предлагает Эллиоту полететь на свою родную планет) вместе, но тут Эллиот, как и было в фильме, отказывается. Однако Ита такой ответ не устраивает. Он с рычанием хватает Эллиота за руку и втаскивает брыкающегося и кричащего мальчика в корабль. Шлюз захлопывается, и фильм оканчивается под крик Эллиота «Мама, спаси меня!», а космический корабль исчезает в глубинах космоса.

Я объяснил дочерям, что Эллиота похитили не просто так — на самом деле на планете Зорк бушует смертоносная эпидемия. Ученые уже придумали лекарство, а люди, существа не такие умные, как зоркиане, достаточно схожи с ними биологически, и потому на них удобно это лекарство испытывать. Так что на самом деле Ит оказался в Калифорнии именно затем, чтобы набрать людей для этих важнейших исследований.

«И как по-твоему, Бетси, — можно, чтобы Ит ставил над Эллиотом болезненные опыты и, может быть, этим спас миллионы зоркиан?»

«Ты что, папа! Нельзя!»

«Но ведь зоркиане же куда умнее людей. Вот Ит, например, сделал из мусора космический телефон. И у него были сверхспособности, каких у людей не бывает. У него даже засохшие цветы расцветали».

Тут вмешалась Кэти:

«А все равно! Все равно неправильно, чтобы Ит сажал Эллиота в клетку и ставил над ним какие-то дурацкие эксперименты!»

Однако я не испытывал столь непоколебимой уверенности. Мысль об Эллиоте, который вместе с чужепланетными животными сидит в клетке и каждый день получает укол экспериментального лекарства, которое может спасти суперумпиков-зоркиан, была мне так же неприятна, как и моим дочерям. Но я был исследователем, я занимался животными, и потому у меня была проблема, которой не было у моих дочерей. Фильм заставил меня понять, что, оправдывая опыты над животными, в том числе мои собственные опыты, мы исходим в первую очередь из того, что существо с более крупным мозгом имеет право ставить опыты над другими существами, у которых умственный потенциал меньше. Следовательно, Ит имел полное право похитить Эллиота и забрать его на Зорк.

У философов есть своя, аналогичная этой, дилемма, поднимающая все те же самые вопросы. Называется она «доводом предельных случаев». Мы используем животных в исследованиях потом); что считаем, будто бы у живых существ, не относящихся к людям, отсутствует ряд способностей, имеющихся у людей, — например, сложные эмоции, или абстрактное мышление, или способность к языкам. Но как тогда быть с людьми, которые тоже не имеют этих способностей? Каждый год в мире рождаются тысячи детей с тяжелыми заболеваниями мозга. Эти дети никогда не смогут сказать хотя бы одно предложение, никогда не зададутся вопросом о морально-этическом статусе мыши. Как это ни печально, но встречаются люди, которым далеко до среднего шимпанзе, а иные по умственному развитию не дотягивают даже до мыши. Я не могу отыскать этический ограничитель, который был бы достаточно узок, чтобы исключить всех нелюдей, достаточно широк, чтобы включить всех людей, и при этом был бы основан на характеристиках, связанных с этикой, — например, засчитывал бы способность чувствовать боль, но не засчитывал бы принадлежность к двуногим.

Не лучше ли испытывать лекарство на младенце с анэнцефалией, родившемся без коры головного мозга, на слепом, глухом, неспособном испытывать боль младенце, чем на совершенно здоровой мышке? Нутром чую, что ставить опыты на тяжелобольных людях ради спасения животных нельзя. Но когда я задал этот вопрос философу Робу Бассу, тот написал в ответ: «А мое нутро подсказывает иное. Мне совершенно очевидно, что лучше ставить опыты на анэнцефалах, которые не имеют сознания, чем причинять страдания мышкам». И мои студенты тоже часто со мной не соглашались. Они предлагали спасти мышей и проводить биомедицинские опыты на приговоренных к смерти преступниках. Неоднозначная это штука — моральная интуиция.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: