V. Мировоззрение Нового времени 4 страница

В течение почти десяти лет Кеплер со всем тщанием перебирал одну за другой гипотетические системы окружностей, какие только возможно было придумать для наблюдений Браге, особенно сосредоточиваясь на планете Марс. После ряда неудач он вынужден был заключить, что настоящей фор­мой планетных орбит должна быть не окружность, а какая-то другая геомет­рическая фигура. Изучив античную теорию конических сечений, развитую Евклидом и Аполлонием, Кеплер наконец обнаружил, что наблюдениям как нельзя лучше отвечают эллипсовидные орбиты, при этом Солнце является одним из двух фокусов, а скорость движения каждой из планет находится в пропорциональной зависимости от удаленности от Солнца: чем ближе к Солнцу, тем выше ее скорость, чем дальше — тем медленней, причем рав­ные расстояния покрываются за равное время. Платоновский постулат рав­номерности движения ранее всегда истолковывали, опираясь на измерения вдоль круговой орбиты: равные отрезки дуги — за равные временные промеж­утки. Такое толкование в конце концов потерпело провал, несмотря на всю изобретательность астрономов, в которой они упражнялись два тысячелетия подряд. Кеплер открыл новую — более тонкую и хитроумную — разновид­ность равномерного движения, которая отвечала опытным данным: если провести черту от Солнца к планете, находящейся на своей эллиптической орбите, то эта черта будет отмерять равные площади эллипса через равные интервалы времени. Далее, он вывел и подтвердил третий закон, демон­стрировавший, что отношение различных планетных орбит друг к другу может быть выражено точной математической пропорцией: квадрат орби­тального периода (то есть времени годового обращения) равен кубу среднего расстояния до Солнца (то есть Т²=r³, где Т— продолжительность полного оборота планеты, а r — ее среднее расстояние до Солнца).

Итак, Кеплер наконец разрешил старую как мир загадку планет, дав сбыться необычайному «предсказанию» Платона о единых, постоянных и математически упорядоченных планетарных орбитах,— а тем самым и под­твердив гипотезу Коперника. С того момента, как птолемеевским окружностям пришли на смену эллиптические орбиты и появился закон, глася­щий, что равным отрезкам дуги отвечают равные же площади,— всякая нужда в разнообразных хитроумных приспособлениях, вроде эпициклов, аксцентриков, эквантов и тому подобного, окончательно отпадала. К тому же, что, вероятно, еще важнее,— найденная им одна простая геометричес­кая фигура и выведенное им одно простое математическое уравнение прине­сли такие результаты, которые в точности соответствовали тщательнейшим и скрупулезнейшим наблюдениям: таких результатов никогда ранее не удава­лось добиться ни одному из птолемеевских вариантов решения, невзирая на все их изобретения ad hoc*. Понадобились целые века разнообразнейших на­блюдений за небесами (по большей части, совершенно необъяснимых), чтобы Кеплер, собрав их воедино, вывел несколько сжатых и всеобъемлю­щих принципов, убедительно доказывающих, что устройство Вселенной на­ходится в гармоничном согласии с изящными математическими законами. Наконец-то эмпирические данные и отвлеченные математические вычисле­ния слились в совершенном единении. Особенно важным для Кеплера было то, что наиболее передовые научные данные подтвердили как теорию Копер­ника, так и математический мистицизм античных философов — пифагорей­цев, и платоников.

Кроме того, математическое разрешение загадки планет впервые напря­мую вело к естественному объяснению небес в понятиях, делающих их дви­жение правдоподобным с точки зрения физики. Ибо эллипсы Кеплера пред­ставляли собой непрерывное и прямое, движение, обладающее некой единой формой. Запутанная птолемеевская система с ее неопределенно сложными окружностями, напротив, не имела никаких эмпирических соответствий или параллелей в повседневном опыте. Поэтому математические решения, пред­лагавшиеся птолемеевской традицией, часто рассматривались просто как вспомогательные построения, не претендующие ни на какое окончательное описание физической действительности. И все же Коперник утверждал, что за его математическими построениями стоит физическая реальность. В пер­вой книге своего сочинения «De revolutionibus» он ссылался на античное представление об астрономии как «вершине и высшем достижении математи­ки». Правда, под конец для объяснения видимых явлений и Копернику при­шлось выдвинуть до неправдоподобия усложненную систему малых эпицик­лов и эксцентриков.

Однако с появлением Кеплера древо, взращенное на почве Копернико-вых озарений и несовершенных математических доказательств, стало наконец плодоносить. Впервые за всю историю планетарной астрономии видимость оказалась сохранена «на самом деле», а не только в плоскости вспомогатель­ных формул и рассуждений. Действительно, Кеплеру удалось одновременно «спасти явления» в традиционном понимании и «спасти» саму математичес­кую астрономию, продемонстрировав подлинную значимость математики для физического объяснения небес, то есть ее способность и пригодность обна­руживать действительную природу физических движений. Математика утвер­дилась отныне не только как средство астрономических предсказаний, но и как неотъемлемая составляющая астрономической реальности. Таким обра­зом, Кеплер добился того, что пифагорейство, считавшее математику клю­чом к постижению Космоса, победно восстановилось в своем первородстве и обнажило сокрытое дотоле величие Божьего творения.

^* Специально, для данного случая.— Лат.

ГАЛИЛЕЙ

После открытий Кеплера коперниковская революция со временем, несо­мненно, увенчалась бы успехом в научном мире хотя бы в силу своего мате­матического и «прорицательного» превосходства. Однако, благодаря чисто­му совпадению, в 1609 году — в том же самом году, когда Кеплер опубликовал в Праге свои законы планетных движений,— в Падуе Галилео Галилей направил в небо только что собранный им самим телескоп, и его поразительные наблюдения принесли астрономии качественно новые свиде­тельства — впервые за все время, протекшее с древности. И каждое из этих наблюдений — вулканические кратеры и горы на поверхности Луны, по­движные пятна на Солнце, четыре луны, вращающиеся вокруг Юпитера, фазы Венеры, «неимоверное» число звезд, в совокупности образующих Млечный Путь, — было истолковано Галилеем как мощное свидетельство в пользу правильности Коперниковой гелиоцентрической теории.

Если Луна, как и Земля, обладает неровной поверхностью, и если на Солнце то появляются, то исчезают пятна, то оказывалось, что эти небес­ные тела вовсе не являются совершенными, непогрешимыми и неизменны­ми объектами, как утверждала аристотелевско-птолемеевская космология. Сходным образом, если Юпитер является движущимся телом, вокруг кото­рого вращаются четыре луны, и вся эта система целиком вращается по еще большей орбите, тогда то же самое может происходить и с Землей, сопро­вождаемой собственной луной: так было отвергнуто традиционное возраже­ние, что Земля не может вращаться вокруг Солнца, ибо в таком случае Луна давным-давно «соскочила» бы со своей орбиты. Опять-таки, если видны фазы Венеры, то Венера должна вращаться вокруг Солнца. И если Млеч­ный Путь, невооружённому взгляду представлявшийся просто туманным свечением, состоял, как оказывалось ныне, из множества новых звезд, то предположение Коперника о том, что пределы Вселенной в действительно­сти намного шире (высказанное с целью объяснить отсутствие звездного па­раллакса, который должен был бы ежегодно наблюдаться при движении Земли вокруг Солнца), казалось значительно более правдоподобным. И если теперь, как выяснилось с помощью телескопа, планеты представляют собой твердые тела с обширной поверхностью, а вовсе не световые точки, к тому же в поле зрения попадали все новые звезды, то и это говорило в пользу того, что размеры Вселенной неизмеримо превосходят прежние представления о них традиционной космологии. После нескольких месяцев подобных открытий и заключений, Галилей быстро написал книгу «Sidereus nuncius» («Звездный вестник»), сделав свои наблюдения достоянием обще­ственности. Книга стала настоящей сенсацией в европейских интеллекту­альных кругах.

Телескоп Галилея явил наглядные доказательства того, что гелиоцентри­ческую теорию уже невозможно считать некой условностью, облегчающей вычисления. Ныне она получила зримое физическое подтверждение. Кроме того, телескоп являл взору небеса во всей их грубой материальности: якобы трансцендентные точки небесного света оказались на поверку материальны­ми субстанциями, вполне доступными эмпирическому исследованию — очно так же, как и земные природные явления. Освященная веками акаде­мическая практика доказательств и наблюдений, проводящихся исключи-тельно в границах аристотелевской мысли, вынуждена была уступить место непредвзятому изучению эмпирических явлений и критическому к ним под­ходу. Многие люди, прежде далекие от научных занятий, заглянули в теле­скоп и воочию узрели новую Коперникову вселенную. Благодаря телескопу и убедительным сочинениям Галилея, астрономия стала предметом при­стального внимания не одних только специалистов. Последующие поколе­ния — европейцы позднего Ренессанса и эпохи постренессанса,— подвергав­шие все большему сомнению абсолютный авторитет традиционных учений — как античных, так и церковных,— начинали видеть в Коперниковой теории не только правдоподобие, но и освобождение. И точно так же, как путеше­ственники, совершавшие кругосветные плавания, открывали новый земной мир, западному мышлению теперь открывался совсем новый небесный мир. И хотя культурные последствия открытия Коперника и Галилея проявлялись постепенно и совокупно, на самом деле средневековой модели Вселенной был нанесен смертельный удар. Западное мышление праздновало эпохаль­ный триумф коперниковской революции. Вполне вероятно, Церковь и могла откликнуться на этот триумф как-то иначе, чем это произошло в дей­ствительности. Редко когда еще в истории христианства с такой суровостью религия подавляла какую-либо научную теорию именно за ее очевидное рас­хождение с текстами Священного Писания. Как отметил сам Галилей, Цер­ковь еще в давние времена допускала аллегорическое толкование Библии в тех случаях, когда Библия противоречила научным показаниям. Он приво­дил слова отцов Церкви на сей счет, добавляя от себя, что было бы «страш­ным ущербом для душ, если бы люди убеждались с помощью доказательств в правильности того, во что считалось греховным верить». Кроме того, мно­гие церковные авторитеты, включая некоторых астрономов-иезуитов из Ва­тикана, признавали гений Галилея. Действительно, в числе друзей Галилея был сам папа римский: он с воодушевлением принял посвященную ему книгу Галилея «Испытатель», в которой был очерчен новый научный метод. Даже главный церковный теолог кардинал Беллармино, который в конце концов и вынес решение объявить учение Коперника «ложным и ошибоч­ным», ранее писал следующее:

«Ежели бы существовало подлинное доказательство того, что Солнце на­ходится в центре Вселенной, а Земля — на третьем небе и что не Солнце обращается вокруг Земли, но Земля — вокруг Солнца, то тогда нам над­лежало бы с вящей осмотрительностью толковать те места Свешенного Писания, в коих говорится совершенно обратное, и уж лучше допус­тить, что мы неверно понимали эти слова, нежели ложным объявлять то мнение, истинность коего наглядно доказана»².

Однако судьба — в лице уникального и непобедимого «сговора» различ­ных обстоятельств — решила иначе. Постоянный страх перед протестантской угрозой, испытываемый католической церковью, соединился с давним обыкновением встречать в штыки любое новшество, в котором может таить­ся зерно ереси. Поскольку память о ереси Джордано Бруно была еще жива, католические власти решили, что не допустят нового скандала, который мог принести только новые распри и новый раскол христианства, и так уже ра­зорванного надвое Реформацией. Опасность усугублялась к тому же необычайной скоростью распространения новых идей благодаря печатному станку в ясной убедительности народного наречия (вместо латыни Галилей пользо­вался итальянским языком). Это сводило к нулю любые попытки Церкви держать в узде все воззрения верующих. Не в последнюю очередь на реакцию Церкви повлияли и имевшие место в Италии запутанные политические кон-фликты, в которые был вовлечен и папа римский. Решающую роль сыграли университетские профессора аристотелевского толка: их усиленные нападки на Галилея, столь откровенно оспаривавшего Аристотеля и пользовавшегося чересчур шумным народным признанием, «разбудили» проповедников-фун­даменталистов, а те в свою очередь «разбудили» Инквизицию. Сыграл роль и бойцовский характер Галилея, обладавшего полемическим, даже саркасти­ческим умом: он настолько раздразнил своих противников, что те решили непременно ему отомстить. К тому же он, видимо, недостаточно осознал огромное значение набиравшей все большую силу и размах космологической революции. Убеждение Беллармино в том, что все эти математические гипо­тезы суть лишь умственные построения, не имеющие действительного отно­шения к физической реальности; обращение Галилея к атомизму в то время, когда католическое учение о пресуществлении, казалось, нуждалось в под­держке Аристотелевой физики; обида папы, почувствовавшего себя лично преданным, которая усугублялась шаткостью его политических позиций; внутри церковная борьба за власть между различными религиозными ордена­ми; неуемная алчность Инквизиции в проведении репрессивно-карательных акций,— все эти факторы, роковым образом объединившись, подвигли Цер­ковь наложить на коперниковское учение официальные запрет. Это решение нанесло непоправимый вред интеллектуальной и духовной целостности Церкви. Уже само заявление католицизма о своей привержен­ности гипотезе о неподвижности Земли уронило его в глазах европейской ин­теллигенции. Впоследствии Церковь вновь обретет авторитет и влияние, од­нако никогда уже не сможет безапелляционно диктовать свои условия человеческим устремлениям к полному познанию Вселенной. После вердик­та, вынесенного Инквизицией, сочинения Галилея были нелегально пере­правлены на север, где впоследствии и развернулись интеллектуальные поиски Запада³. Каково бы ни было относительное значение таких частных факторов, как академическая оппозиция поборников аристотелизма или же личные мотивы, руководившие папой, итогом инцидента с Галилеем стало столкновение Церкви с наукой, что означало, собственно, и столкновение религии с наукой. В вынужденном — вырванном Церковью — отречении Галилея уже таилось ее собственное поражение и торжество науки.

Институт христианства в целом пострадал от победы коперниковского учения, которое противоречило обеим религиозным основам: протестантскому буквализму в прочтении Библии и священному авторитету католицизма, большинство европейских интеллектуалов, включая «революционеров» от науки, пока еще останутся по-прежнему набожными христианами. Однако раскол между наукой и религией, в том числе внутри индивидуального мыш­ления, уже заявил о себе в полный голос. При Лютере интеллектуальная не­зависимость Запада утвердилась в сфере религии. При Галилее она уже шаг­нула за пределы религии, учредила новые принципы и завоевала новые территории.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: