НОВЫЕ СКАЗКИ О ГЛАВНОМ

Живет моя отрада в высоком терему,

А в терем тот высокий нет хода никому.

Тебя не пустят – здесь все по спискам, а ты же международным сыском

пришпилен в комнатки к паспортисткам, и все узнают в тебе врага; а я тем

более суверенна, и блокпосты кругом, и сирены, беги подальше от

цесаревны, уж коли жизнь тебе дорога.

А сможешь спрятаться, устраниться да как-то пересечешь границу – любой

таксист или проводница тебя узнает; мне донесут. Не донесут – так увидят

копы, твоих портретов сто тысяч копий повсюду вплоть до степей и топей –

тебя поймают, и будет суд.

И ладно копы – в газетах снимки, и изучаются анонимки, кто сообщит о

твоей поимке – тому достанется полказны. Подружкам бывшим – что ты

соврешь им? Таких как ты мы в салатик крошим; ты дешев, чтобы сойти

хорошим, твои слащавости показны.

А криминальные воротилы все проницательны как тортилы, оно конечно, тебе

фартило, так дуракам и должно везти; а если ты им расскажешь хитрость,

что вообще-то приехал выкрасть меня отсюда – так они вытрясть сумеют

мозг из твоей кости.

Шпана? – да что б ты ни предлагал им, ни лгал им – ты бы не помогал им;

они побьют тебя всем кагалом, едва почуют в тебе гнильцу. А в

забегаловку к нелегалам – так ты не спрячешься за бокалом, они читают

все по лицу.

Да, к эмигрантам – так сколько влезет, они ведь только деньгами грезят,

что пакистанец, что конголезец – тебя немедленно спустят с лестниц и у

подъезда сдадут властям. Что бабка, согнутая к кошелкам, что зеленщик,

что торговка шелком – все просияют, что ты пришел к нам, здесь очень

рады таким гостям.

И если даже – то здесь все строго; тут от порога одна дорога, вокруг на

мили дремучий лес; забор высокий, высоковольтка, охраны столько, овчарок

столько, что сам бы дьявол не перелез; и лазер в каждом из перекрестий

напольной плитки; да хоть ты тресни; ну правда, милый, так интересней,

почти военный ввела режим; я знаю, детка, что ты все помнишь, все

одолеешь и все исполнишь, и доберешься, и ровно в полночь мы с хода

черного убежим.

27 февраля 2007 года

ЧЕЛКА

Это последний раз, когда ты попался

В текст, и сидишь смеешься тут между строк.

Сколько тебя высасывает из пальца –

И никого, кто был бы с тобою строг.

Смотрят, прищурясь, думают – something’s wrong here:

В нем же зашкалит радостью бытия;

Скольким еще дышать тобой, плавить бронхи,

И никому – любить тебя так, как я.

День мерить от тебя до тебя, смерзаться

В столб соляной, прощаясь; аукать тьму.

Скольким еще баюкать тебя, мерзавца.

А колыбельных петь таких – никому.

Челку ерошить, ворот ровнять, как сыну.

Знать, как ты льнешь и ластишься, разозлив.

Скольким еще искать от тебя вакцину –

И только мне ее продавать в розлив.

Видишь – после тебя остается пустошь

В каждой глазнице, и наступает тишь.

«Я-то все жду, когда ты меня отпустишь.

Я-то все жду, когда ты меня простишь».

***

А ведь это твоя последняя жизнь, хоть сама-то себе не ври.

Родилась пошвырять пожитки, друзей обнять перед рейсом.

Купить себе анестетиков в дьюти-фри.

Покивать смешливым индусам или корейцам.

А ведь это твое последнее тело, одноместный крепкий скелет.

Зал ожидания перед вылетом к горним кущам.

Погоди, детка, еще два-три десятка лет –

Сядешь да посмеешься со Всемогущим.

Если жалеть о чем-то, то лишь о том

Что так тяжело доходишь до вечных истин.

Моя новая челка фильтрует мир решетом,

Он становится мне чуть менее ненавистен.

Все, что еще неведомо – сядь, отведай.

Все, что с земли не видно – исследуй над.

Это твоя последняя юность в конкретно этой

Непростой системе координат.

Легче танцуй стихом, каблуками щелкай.

Спать не давать – так целому городку.

А еще ты такая славная с этой челкой.

Повезет же весной какому-то

Дураку.

2 марта 2007 года.

"И когда вдруг ему казалось, что ей стало больше лет..."

И когда вдруг ему казалось, что ей стало больше лет,

Что она вдруг неразговорчива за обедом,

Он умел сгрести ее всю в охапку и пожалеть,

Хоть она никогда не просила его об этом.

Он едет сейчас в такси, ему надо успеть к шести.

Чтобы поймать улыбку ее мадонью,

Он любил ее пальцы своими переплести

И укрыть их другой ладонью.

Он не мог себе объяснить, что его влечет

В этой безлюдной женщине; километром

Раньше она клала ему голову на плечо,

Он не удерживался, торопливо и горячо

Целовал ее в темя.

Волосы пахли ветром.

4 марта 2007 года.

"И пока он вскакивает с кровати, еще нетрезвый..."

И пока он вскакивает с кровати, еще нетрезвый,

Борется в кухне с кофейной джезвой,

В темной ванной одним из лезвий

Морщит кожу на подбородке и на щеке -

Всех ее дел - быть выспавшейся да резвой,

Доплывать до линии волнорезовой;

Путешествовать налегке.

И пока он грызет губу, выбирая между простым и клетчатым,

Готовит наспех что-то из курицы и фасоли,

Идет отгонять машину из гаража;

Всех забот ее на день - ну, не обуглить плечи там,

Не наглотаться соли,

Не наступить в морского ежа.

И когда под вечер в кафе он думает - тальятелле

Или - вот кстати - пицца;

Она остается, ужинает в отеле,

Решает в центр не торопиться.

Приобретает в жестах некую величавость,

Вилку переворачивает ничком.

Арабы все улыбаются ей, курчавясь,

Как Уго Чавес,

И страстно цокают язычком.

И пока город крепко держит его когтями

И кормит печалью, а иногда смешит -

Она хочет думать, что ее здесь оттянет,

Отъегиптянит,

РазШармашит.

Нет, правда, ее раскутали здесь, раздели

И чистят теперь, изгвазданную в зиме.

Не нужно ей знать, кто там у него в постели, на самом деле.

И на уме.

9 марта 2007 года.

SHARM EL SHEIKH

Встречу - конечно, взвизгну да обниму.

Время подуспокоило нас обоих.

Хотя все, что необходимо сказать ему

До сих пор содержится

В двух

Обоймах.

***

Это такое простое чувство - сесть на кровати, бессрочно выключить телефон.

Март, и плюс двадцать шесть в тени, и я нет, не брежу.

Волны сегодня мнутся по побережью,

Словно кто-то рукой разглаживает шифон.

С пирса хохочут мальчики-моряки,

Сорвиголовы все, пиратская спецбригада;

Шарм - старый город, центр, - Дахаб, Хургада.

Красное море режется в городки.

Солнце уходит, не доигравши кона.

Вечер в отеле: тянет едой и хлоркой;

Музыкой; Федерико Гарсиа Лоркой -

"Если умру я, не закрывайте балкона".

Все, что привез с собой - выпиваешь влет.

Все, что захочешь взять - отберет таможня;

Это халиф-на-час; но пока все можно.

Особенно если дома никто не ждет.

Особенно если легкость невыносимая - старый бог

Низвергнут, другой не выдан, ты где-то между.

А арабы ведь взглядом чиркают - как о спичечный коробок.

Смотрят так, что хочется придержать на себе одежду.

Одни имеют индейский профиль, другие похожи на Ленни Кравитца -

Нет, серьезно, они мне нравятся,

Глаз кипит, непривычный к таким нагрузкам;

Но самое главное - они говорят "как деля, красавица?"

И еще, может быть - ну, несколько слов на русском.

Вот счастье - от них не надо спасаться бегством,

Они не судят тебя по буковкам из сети;

Для них ты - нет, не живая сноска к твоим же текстам,

А девочка просто.

"Девочка, не грусти!"

***

Засахарить это все, положить на полку,

В минуты тоски отламывать по куску.

Арабский мальчик бежит, сломя голову, по песку.

Ветер парусом надувает ему футболку.

14-15 марта 2007 года.

JUST IN CASE

И я не знаю, что у тебя там –

У нас тут солнышко партизанит,

Лежит на крыше и целит в глаз.

Заедешь? Перезвони ребятам,

Простите, братцы, сегодня занят,

Не в этот раз.

Мы будем прятаться по кофейням,

Курить кальян с табаком трофейным,

Бродить по зелени шерстяной.

Ты будешь бойко трещать о чем-то

И вряд ли скажешь, какого черта

Ты так со мной.

А с самолета ведь лес – как ломкий

Подробный почерк, река как венка.

И далеко не везде весна.

Озера льдистой белесой пленкой

Закрыты словно кошачье веко

Во время сна.

What you’ve been doing here since I left you?

Слетай куда-нибудь, it will lift you.

Из всех широт – потеплее в той:

Там, знаешь, женщины: волос нефтью,

Ресницы черной такой финифтью,

Ладонь тафтой.

На кухне вкусное толстый повар

Из незнакомого теста лепит

И пять котлов перед ним дымят.

Лежи и слушай арабский говор

Да кружевной итальянский лепет

Да русский мат.

И воздух там не бывает пресен,

И бриз по-свойски за щечку треплет

И совершенно не снятся те,

Кто научил двум десяткам песен,

Вину, искусству возвратных реплик

И пустоте.

Тут мама деток зовет – а эти ж

Печеньем кормят отважных уток

Буквально с маленьких грязных рук.

И ты, конечно же, не заедешь.

И кто сказал бы мне, почему так,

Мой юный друг.

30 марта 2007 года.

КАМЛАТЬ

Жаль, такая милая, а туда же, где таких берут, их же нет в продаже; по

большому счету, не люди даже, а научные образцы. Может только петь об

Армагеддоне, о своем прекрасном царе Гвидоне, эти маленькие ладони,

выступающие резцы.

Может только петь, отбывать повинность, так, как будто кто-то все ребра

вынес, горлово и медленно, как тувинец, или горец, или казах.

У того, кто слушает больше суток, потихоньку сходит на нет рассудок, и

глаза в полопавшихся сосудах, и края рукавов в слезах.

Моя скоба, сдоба, моя зазноба, мальчик, продирающий до озноба, я не

докричусь до тебя до сноба, я же голос себе сорву. Я тут корчусь в

запахе тьмы и прели, мой любимый мальчик рожден в апреле, он

разулыбался, и все смотрели, как я падаю на траву.

Этот дробный смех, этот прищур блядский, он всегда затискан, всегда

обласкан, так и тянет крепко вцепиться в лацкан и со зла прокусить губу.

Он растравит, сам того не желая, как шальная женушка Менелая, я дурная,

взорванная и злая, прямо вены кипят на лбу.

Низкий пояс джинсов, рубашки вырез, он мальчишка, он до конца не вырос,

он внезапный, мощный, смертельный вирус, лихорадящая пыльца; он целует

влажно, смеется южно, я шучу так плоско и так натужно, мне совсем,

совсем ничего не нужно, кроме этого наглеца.

Как же тут не вешаться от тоски, ну, он же ведь не чувствует, как я

стыну, как ищу у бара родную спину, он же здесь, у меня чутье;

прикоснись к нему, и немеет кожа; но Господь, несбычи мои итожа,

поджимает губы – и этот тоже. Тоже, девочка, не твое.

3 апреля 2007 года.

РОБОТ-ПЛАКАЛЬЩИК

Сколько их сидит у тебя в подрёберье, бриллиантов, вынутых из руды,

сколько лет ты пишешь о них подробные, нескончаемые труды, да, о каждом

песенку, декларацию, книгу, мраморную скрижаль – пока свет очей не

пришлет дурацкую смску «Мне очень жаль». Пока в ночь не выйдешь, зубами

клацая, ни одной машины в такой глуши. Там уже их целая резервация, этих

мальчиков без души.

Детка-детка, ты состоишь из лампочек, просто лампочек в сотню ватт. Ты

обычный маленький робот-плакальщик, и никто здесь не виноват. Символы

латинские, буквы русские, глазки светятся лучево, а о личном счастье в

твоей инструкции не написано ничего.

Счастье, детка – это другие тетеньки, волчья хватка, стальная нить. Сиди

тихо, кушай антибиотики и пожалуйста, хватит ныть. Черт тебя несет к

дуракам напыщенным, этот был циничен, тот вечно пьян, только ты

пропорота каждым прищуром, словно мученик Себастьян. Поправляйся, детка,

иди с любыми мсти, божьи шуточки матеря; из твоей отчаянной нелюбимости

можно строить концлагеря.

Можно делать бомбы – и будет лужица вместо нескольких городов. Эти люди

просто умрут от ужаса, не останется и следов. Вот такого ужаса, из

Малхолланда, Сайлент Хилла, дурного сна – да, я знаю, детка, тебе так

холодно, не твоя в этот раз весна. Ты боишься, что так и сдохнешь,

сирая, в этот вторник, другой четверг – всех своих любимых экранизируя

на изнанке прикрытых век.

Так и будет. Девочки купят платьишек, твоих милых сведут с ума. Уже

Пасха, маленький робот-плакальщик. Просто ядерная зима.

7 апреля 2007 года.

ГОНЕВО

Нет, придется все рассказать сначала, и число, и гербовая печать; видит

Бог, я очень давно молчала, но теперь не могу молчать – этот мальчик в

горле сидит как спица, раскаленная докрасна; либо вымереть, либо

спиться, либо гребаная весна.

Первый начал, заговорил и замер, я еще Вас увижу здесь? И с тех пор я

бледный безумный спамер, рифмоплетствующая взвесь, одержимый заяц, любой

эпитет про лисицу и виноград – и теперь он да, меня часто видит и, по

правде, уже не рад.

Нет, нигде мне так не бывает сладко, так спокойно, так горячо – я

большой измученный кит-касатка, лбом упавший ему в плечо. Я большой и

жадный осиный улей, и наверно, дни мои сочтены, так как в мире нет

ничего сутулей и прекрасней его спины за высокой стойкой, ребром бокала,

перед монитором белее льда. Лучше б я, конечно, не привыкала, но уже не

денешься никуда.

Все, поставь на паузу, Мефистофель. Пусть вот так и будет в моем мирке.

Этот старый джаз, ироничный профиль, сигарета в одной руке.

Нету касс, а то продала бы душу за такого юношу, до гроша. Но я грустный

двоечник, пью и трушу, немила, несносна, нехороша. Сколько было жутких

стихийных бедствий, вот таких, ехидных и молодых, ну а этот, ясно –

щелбан небесный, просто божий удар поддых.

Милый друг, - улыбчивый, нетверёзый и чудесный, не в этом суть – о тебе

никак не выходит прозой.

Так что, братец, не обессудь.

9 апреля 2007 года.

"А и все тебе пьется-воется..."

А и все тебе пьется-воется, но не плачется, хоть убей. Твои мальчики –

божье воинство, а ты выскочка и плебей; там за каждым такая очередь, что

стоять тебе до седин, покучнее, сукины дочери, вас полгорода, я один;

каждый светлый, красивый, ласковый, каждый носит внутри ледник –

неудачники вроде нас с тобой любят пыточки вроде них.

Бог умеет лелеять, пестовать, но с тобой свирепеет весь: на тебе ведь

живого места нет, ну откуда такая спесь? Стисни зубы и будь же паинькой,

покивай Ему, подыграй, ты же съедена тьмой и паникой, сдайся, сдайся, и

будет рай. Сядь на площади в центре города, что ж ты ходишь-то напролом,

ты же выпотрошена, вспорота, только нитки и поролон; ну потешь Его, ну

пожалуйста, кверху брюхом к Нему всплыви, все равно не дождешься

жалости, облегчения и любви.

Ты же слабая, сводит икры ведь, в сердце острое сверлецо; сколько можно

терять, проигрывать и пытаться держать лицо.

Как в тюрьме: отпускают влёгкую, если видят, что ты мертва. Но глаза у

тебя с издевкою, и поэтому черта с два. В целом, ты уже точно смертница,

с решетом-то таким в груди.

Но внутри еще что-то сердится. Значит, все еще впереди.

17 апреля 2007 года.

ПЕРЕХОККУ

Как они тебя пробивают, такую тушу?

Только войдет, наглец, разоритель гнезд –

Ты уже сразу видишь, по чью он душу.

Ты же опытный диагност.

Да, он всегда красивый, всегда плохой,

Составом, пожалуй, близкий к небесной манне.

А ты сидишь золотой блохой

В пустом, дырявом его кармане –

Бликуешь в глаза бесценной своей подковкой –

Вся мельче булавки, тоньше секундной стрелки,

Теплее всего рукам – у него под кофтой,

Вкуснее всего – таскать из его тарелки;

Все даришь ему подарки,

Лепишь ему фигурки,

Становитесь стеариновые огарки,

Солнечные придурки.

Морской песок, веселящий газ,

Прессованный теплый воздух –

Как будто в городе свет погас,

А небо – в пятикаратных звездах.

А без него начинаешь зябнуть,

Скулить щенком, выть чугунным гонгом,

И он тогда говорит – нельзя быть

Таким ребенком.

Становится крайне вежлив и адекватен.

Преувеличенно мил и чуток.

И ты хрипишь тогда – ладно, хватит.

Я не хочу так.

С твоих купюр не бывает сдачи.

Сидишь в углу, попиваешь чивас:

Ну вот, умела так много значить –

И разучилась.

Опять по кругу, все это было же,

Пора, пора уже быть умней –

Из этих мальчиков можно выложить

Сад камней.

Все слова твои будут задаром розданы,

А они потом отнесут их на барахолку.

Опять написала, глупенькая, две простыни,

Когда могла обойтись и хокку.

21 апреля 2007 года.

МАЛЕНЬКИЙ МАЛЬЧИК

Маленький мальчик, углом резцы, крахмальные рукава.

Водит девочек под уздцы, раз приобняв едва.

Сколько звезд ни катай в горсти – рожа твоя крива.

Мальчик серии не-расти-после-меня-трава.

Маленький мальчик, танталовы муки, хочется и нельзя.

Пешка, которая тянет руки к блюду с башкой ферзя.

Приставучий мотив, орнамент внутренних алтарей.

Снится будто нарочно нанят, манит из-за дверей.

Маленький мальчик, каленый шип, битые тормоза.

Взрыв химический, с ног не сшиб, но повредил глаза.

Крепко легкие пообжег, но не задел лица.

Терпкий пепел, дрянной божок, мышечная гнильца.

Мальчик – медленное теченье, пальцы узкие, бровь дугой.

Мир, что крошится как печенье, осыпается под ногой.

Южный, в венах вино и Терек, гонор, говор как белый стих.

Важный; только вот без истерик, забывали и не таких.

Маленький мальчик, бухло и прозак, знай, закусывай удила.

Вот бы всыпать хороших розог за такие его дела.

Что ему до моих угрозок, до кровавых моих стишат,

Принцы, если ты отморозок, успокаивать не спешат.

Маленький мальчик, могли бы спеться, эх, такая пошла бы жисть.

Было пресно, прислали специй, вот поди теперь отдышись.

Для тебя все давно не ново, а для прочих неуловим

Тот щелчок: не хотел дурного, а пришелся под сход лавин.

Маленький мальчик, жестокий квиддич, сдохнем раньше, чем отдохнем.

Бедный Гарри, теперь ты видишь, что такое играть с огнем.

Как уходит в смолу и сало тугоплавкий и злой металл.

Нет, я этого не писала.

Нет, ты этого не читал.

25-29 апреля 2007 года.

ЧЕРНЫЙ БЛЮЗ

Чего они все хотят от тебя, присяжные с мониторами вместо лиц?

Чего-то такого экстренного и важного, эффектного самострела в режиме блиц.

Чего-то такого веского и хорошего, с доставкой на дом, с резной тесьмой.

А смысл жизни – так ты не трожь его, вот чаевые, ступай домой.

Вот и прикрикивают издатели да изводят редактора.

Но еще не пора, моя девочка.

Все еще не пора.

Страшно достает быть одной и той же собой, в этих заданностях тупых.

Быть одной из вскормленных на убой, бесконечных брейгелевских слепых.

Все идти и думать – когда, когда, у меня не осталось сил.

Мама, для чего ты меня сюда, ведь никто тебя не просил.

Разве только врать себе «все не зря», когда будешь совсем стара.

И еще не пора, моя девочка.

Все еще не пора.

Что за климат, Господи, не трави, как ни кутайся – неодет.

И у каждого третьего столько смерти в крови, что давно к ней иммунитет.

И у каждого пятого для тебя ледяной смешок, а у сотого – вовсе нож.

Приходи домой, натяни на башку мешок и сиди, пока не уснешь.

Перебои с цикутой на острие пера.

Нет, еще не пора, моя девочка.

Все еще не пора.

Еще рано – еще так многое по плечу, не взяла кредитов, не родила детей.

Не наелась дерьма по самое не хочу, не устала любить людей.

Еще кто-то тебе готовит бухло и снедь, открывает дверь, отдувает прядь.

Поскулишь потом, когда будет за что краснеть, когда выслужишь, что терять.

Когда станет понятно, что безнадежно искать от добра добра.

Да, еще не пора, моя девочка.

Все еще не пора.

Остальные-то как-то учатся спать на ветоши, и безропотно жрать из рук, и

сбиваться в гурт.

Это ты все бегаешь и кричишь – но, ребята, это же – это страшное

наебалово и абсурд.

Правда, братцы, вам рассказали же, в вас же силища для прекрасных,

больших вещей.

И надеешься доораться сквозь эти залежи, все эти хранилища подгнивающих

овощей.

Это ты мала потому что, злость в тебе распирающая. Типа, все по-другому

с нынешнего утра.

И поэтому тебе, девочка, не пора еще.

Вот поэтому тебе все еще не пора.

4-5 мая 2007 года.

СТАРАЯ ПЕСНЯ

Звонит ближе к полвторому, подобен грому.

Телефон нащупываешь сквозь дрему,

И снова он тебе про Ерему,

А ты ему про Фому.

Сидит где-то у друзей, в телевизор вперясь.

Хлещет дешевый херес.

Городит ересь.

И все твои бесы рвутся наружу через

Отверстия в трубке, строго по одному.

«Диски твои вчера на глаза попались.

Пылищи, наверно, с палец.

Там тот испанец

И сборники. Кстати, помнишь, мы просыпались,

И ты мне все время пела старинный блюз?

Такой – уа-па-па… Ну да, у меня нет слуха».

Вода, если плакать лежа, щекочет ухо.

И падает вниз, о ткань ударяясь глухо.

«Давай ты перезвонишь мне, когда просплюсь».

Бетонная жизнь становится сразу хрупкой,

Расходится рябью, трескается скорлупкой,

Когда полежишь, зажмурившись, с этой трубкой,

Послушаешь, как он дышит и как он врет –

Казалось бы, столько лет, а точны прицелы.

Скажите спасибо, что остаетесь целы.

А блюз этот был, наверно, старушки Эллы

За сорок дремучий год.

8 мая 2007 года.

БЛИЖНИЙ БОЙ

Разве я враг тебе, чтоб молчать со мной, как динамик в пустом аэропорту.

Целовать на прощанье так, что упрямый привкус свинца во рту. Под

рубашкой деревенеть рукой, за которую я берусь, где-то у плеча. Смотреть

мне в глаза, как в дыру от пули, отверстие для ключа.

Мой свет, с каких пор у тебя повадочки палача.

Полоса отчуждения ширится, как гангрена, и лижет ступни, остерегись. В

каждом баре, где мы – орет через час сирена и пол похрустывает от гильз.

Что ни фраза, то пулеметным речитативом, и что ни пауза, то болото или

овраг. Разве враг я тебе, чтобы мне в лицо, да слезоточивым. Я ведь тебе

не враг.

Теми губами, что душат сейчас бессчетную сигарету, ты умел еще улыбаться

и подпевать. Я же и так спустя полчаса уеду, а ты останешься мять

запястья и допивать. Я же и так умею справляться с болью, хоть и

приходится пореветь, к своему стыду. С кем ты воюешь, мальчик мой, не с

собой ли.

Не с собой ли самим, ныряющим в пустоту.

21-22 мая 2007 года.

"Тим, Тим..."

Тим, Тим.

Южный город-побратим.

Пусть нас встретит теплый ветер

Там, куда мы прилетим.

Тим, Тим.

Пьеса в стиле вербатим.

Словно жизнь, непредсказуем,

Словно смерть, необратим.

Тим, Тим.

Мальчик в лавочке "интим" -

Окружен лютейшим порно

И притом невозмутим.

28 мая 2007 года.

ОТЧЕРК

Было белье в гусятах и поросятах – стали футболки с надписью «Fuck it

all». Непонятно, что с тобой делать, ребенок восьмидесятых. В голове у

тебя металл, а во рту ментол. Всех и дел, что выпить по грамотной

маргарите, и под утро прийти домой и упасть без сил. И когда орут – ну

какого черта, вы говорите – вот не дрогнув – «Никто рожать меня не просил».

А вот ты – фасуешь и пробиваешь слова на вынос; насыпаешь в пакет

бесплатных своих неправд. И не то что не возвращаешь кредитов Богу –

уходишь в минус. Наживаешь себе чудовищный овердрафт. Ты сама себе

черный юмор – еще смешон, но уже позорен; все еще улыбаются, но

брезгливо смыкают рты; ты все ждешь, что тебя отожмут из черных

блестящих зерен. Вынут из черной, душной твоей руды. И тогда все поймут;

тогда прекратятся муки; и тогда наконец-то будет совсем пора. И ты

сядешь клепать все тех же – слона из мухи, много шума из всхлипа, кашу

из топора.

А пока все хвалят тебя, и хлопают по плечу, и суют арахис в левую руку,

в правую – ром со льдом. И ты слышишь тост за себя и думаешь – Крошка

Цахес. Я измученный Крошка Цахес размером с дом.

Слышишь все, как сквозь долгий обморок, кому, спячку; какая-то кривь и

кось, дурнота и гнусь. Шепчешь: пару таких недель, и я точно спячу. Еще

пару недель – и я, наконец, свихнусь.

Кризис времени; кризис места; болезни роста. Сладко песенка пелась, пока

за горлышко не взяла.

Из двух зол мне всегда достается просто

Абсолютная, окончательная зола.

***

В какой-то момент душа становится просто горечью в подъязычье, там, в

междуречье, в секундной паузе между строф. И глаза у нее все раненые,

все птичьи, не человечьи, она едет вниз по воде, как венки и свечи, и

оттуда ни маяков уже, ни костров.

Долго ходит кругами, раны свои врачует, по городам кочует, мычит да ног

под собой не чует.

Пьет и дичает, грустной башкой качает, да все по тебе скучает, в тебе,

родимом, себя не чает.

Истаивает до ветошки, до тряпицы, до ноющей в горле спицы, а потом вдруг

так устает от тебя, тупицы, что летит туда, где другие птицы, и садится

– ее покачивает вода.

Ты бежишь за ней по болотам топким, холмам высоким, по крапиве, по дикой

мяте да по осоке – только гладь в маслянистом, лунном, янтарном соке.

А души у тебя и не было никогда.

21 июня 2007 года.

"Мое сердце тоже - горит как во тьме лучина..."

И сердце моё горячо,

и уста медовы,

А все-таки не заплачут обо мне мои вдовы.

Барышни, имейте в виду:

если затанцую перед вами весенней птахой,

шлите меня бестрепетно нахуй,

И я пойду.

Саша Маноцков

Мое сердце тоже – горит, как во тьме лучина.

Любознательно и наивно, как у овцы.

Не то чтоб меня снедала тоска-кручина,

Но, вероятно, тоже небеспричинно

Обо мне не плачут мои вдовцы.

Их всех, для которых я танцевала пташкой, -

Легко перечесть по пальцам одной руки;

Не то чтоб теперь я стала больной и тяжкой,

Скорее – обычной серой пятиэтажкой,

В которой живут усталые старики.

Объект; никакого сходства с Кароль Буке,

Летицией Кастой или одетой махой.

Ни радуги в волосах, ни серьги в пупке.

И если ты вдруг и впрямь соберешься нахуй, -

То мы там столкнемся в первом же кабаке.

24 июня 2007 года.

"Где твое счастье..."

Где твое счастье,

что рисует себе в блокноте в порядке бреда?

Какого слушает Ллойда Уэббера,

Дэйва Мэтьюса,

Симпли Рэда?

Что говорит, распахнув телефонный слайдер,

о толстой тетке, разулыбавшейся за прилавком,

о дате вылета,

об отце?

Кто ему отвечает на том конце?

Чем запивает горчащий июньский вечер,

нефильтрованным темным,

виски с вишневым соком,

мохито, в котором толченый лед (обязательно чтоб шуршал как морская

мокрая галька и чтоб, как она, сверкал)

Что за бармен ему ополаскивает бокал?

На каком языке он думает? Мучительнейший транслит?

Почему ты его не слышишь, на линии скрип и скрежет,

Почему даже он тебя уже здесь не держит,

А только злит?

Почему он не вызовет лифт к тебе на этаж,

не взъерошит ладонью челку

и не захочет остаться впредь?

Почему не откупит тебя у страха,

не внесет за тебя задаток?

Почему не спросит:

- Тебе всегда так

сильно

хочется

умереть?

28 июня 2007 года

КРЕСТИК

Меня любят толстые юноши около сорока,

У которых пуста постель и весьма тяжела рука,

Или бледные мальчики от тридцати пяти,

Заплутавшие, издержавшиеся в пути:

Бывшие жены глядят у них с безымянных,

На шеях у них висят.

Ну или вовсе смешные дядьки под пятьдесят.

Я люблю парня, которому двадцать, максимум двадцать три.

Наглеца у него снаружи и сладкая мгла внутри;

Он не успел огрести той женщины, что читалась бы по руке,

И никто не висит у него на шее,

ну кроме крестика на шнурке.

Этот крестик мне бьется в скулу, когда он сверху, и мелко крутится на лету.

Он смеется

и зажимает его во рту.

8 июля 2007 года.

ОДЕССА

На пляже "Ривьера" лежак стоит сорок гривен.

У солнышка взгляд спокоен и неотрывен,

Как у судмедэксперта или заезжего ревизора.

Девушки вдоль по берегу ходят топлесс,

Иногда прикрывая руками область,

Наиболее лакомую для взора.

Я лежу кверху брюхом, хриплая, как Тортила.

Девочки пляшут, бегают, брызгаются водою -

Я прикрываю айпод ладонью,

Чтоб его не закоротило.

Аквалангисты похожи на сгустки нефти - комбинезон-то

Черен; дядька сидит на пирсе с лицом индейского истукана.

Я тяну ледяной мохито прозрачной трубочкой из стакана

И щурюсь, чтобы мальчишки не застили горизонта.

Чайки летят почему-то клином и медленно растворяются в облаках.

Ночью мне снится, что ты идешь из воды на сушу

И выносишь мне мою рыбью душу,

Словно мертвую женщину, на руках.

10 июля 2007 года.

"И тут он приваливается к оградке, грудь ходуном..."

И тут он приваливается к оградке, грудь ходуном.

Ему кажется, что весь мир стоит кверху дном,

А он, растопырив руки, уперся в стенки.

Он небрит, свитерок надет задом наперед,

И уже ни одно бухло его не берет,

Хотя на коньяк он тратит большие деньги.

Он стоит, и вокруг него площадь крутится, как волчок.

В голове вертолетик, в кабиночке дурачок

Месит мозги огромными лопастями.

"Вот где, значит, Господь накрыл меня колпаком,

Где-то, кажется, я читал уже о таком".

И горячий ком встает между челюстями.

"Вот как, значит, оно, башка гудит как чугун.

Квартирный хозяин жлоб, а начальник лгун,

Хвалит, хвалит, а самого зажимает адски;

У меня есть кот, он болеет ушным клещом,

А еще я холост и некрещен.

Как-то все кончается по-дурацки.

Не поговорили с тех пор, отец на меня сердит.

А еще я выплачиваю кредит,

А еще племянник, теперь мне вровень".

И тут площадь, щелчком, вращаться перестает.

Дурачина глушит свой вертолет.

И когда под легкими сходит лед -

Он немного

даже

разочарован.

18 июля 2007 года

ПРОСТАЯ ИСТОРИЯ

Хвалю тебя, говорит, родная, за быстрый ум и веселый нрав.

За то, что ни разу не помянула, где был неправ.

За то, что все люди груз, а ты антиграв.

Что Бог живет в тебе, и пускай пребывает здрав.

Хвалю, говорит, что не прибегаешь к бабьему шантажу,

За то, что поддержишь все, что ни предложу,

Что вся словно по заказу, по чертежу,

И даже сейчас не ревешь белугой, что ухожу.

К такой, знаешь, тете, всё лохмы белые по плечам.

К ее, стало быть, пельменям да куличам.

Ворчит, ага, придирается к мелочам,

Ну хоть не кропает стишки дурацкие по ночам.

Я, говорит, устал до тебя расти из последних жил.

Ты чемодан с деньгами – и страшно рад, и не заслужил.

Вроде твое, а все хочешь зарыть, закутать, запрятать в мох.

Такое бывает счастье, что знай ищи, где же тут подвох.

А то ведь ушла бы первой, а я б не выдержал, если так.

Уж лучше ты будешь светлый образ, а я мудак.

Таких же ведь нету, твой механизм мне непостижим.

А пока, говорит, еще по одной покурим

И так тихонечко полежим.

21-22 июля 2007 года.

СТРАШНЫЙ СОН

Такая ночью берет тоска,

Как будто беда близка.

И стоит свет погасить в квартире –

Как в город группками по четыре

Заходят вражеские войска.

Так ночью эти дворы пусты,

Что слышно за три версты, -

Чуть обнажив голубые десны,

Рычит земля на чужих как пес, но

Сдает безропотно блокпосты.

Как в объектив набралось песка –

Действительность нерезка.

Шаг – и берут на крючок, как стерлядь,

И красной лазерной точкой сверлят

Кусочек кожи вокруг виска.

Идешь в ларек, просишь сигарет.

И думаешь – что за бред.

Ну да, безлюдно, к утру туманней,

Но я же главный противник маний,

Я сам себе причиняю вред.

Под бок придешь к ней, забыв стрельбу.

Прильнешь, закусив губу.

Лицом к себе повернешь – и разом

В тебя уставится третьим глазом

Дыра, чернеющая на лбу.

4 августа 2007 года.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: