ТОР 5 статей: Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы КАТЕГОРИИ:
|
10 страница. назывался вернуться домой, должны были быть арестованы и депортированы в «спецпоселения» (или, «самые злостные»назывался вернуться домой, должны были быть арестованы и депортированы в «спецпоселения» (или, «самые злостные», отправлены в лагерь). Других беглецов предписывалось возвращать на место, что обрекало их на неминуемую смерть в деревнях, охваченных голодом и полностью предоставленных своей судьбе без продовольственной помощи извне31. На следующий день, 23 января, распоряжение, направленное на воспрепятствование бегству голодающих (и распространению новостей о голоде, существование которого отрицалось властями), было дополнено директивами о приостановлении продажи железнодорожных билетов крестьянам32. В последнюю неделю января 1933 года арестовали около 25 ООО беглецов. Спустя два месяца после начала операции было задержано более 225 ООО человек, из которых 85 % отправили домой33. Еженедельные донесения ОГПУ «О мероприятиях по прекращению массового выезда крестьян», направлявшиеся напрямую Сталину и Молотову, разумеется, умалчивают о физическом состоянии задержанных. Редкие, очень интересные документы относительно того, что происходило в голодающих украинских деревнях, составленные руководством ГПУ Украины, относятся к периоду с февраля по июль 1933 года, когда голод достиг апогея. Уточним сразу относительную скудость этих источников. В этом отношении показательны инструкции, данные Всеволодом Балицким своим подчиненным: «Информировать о вопросах, связанных с прод. затрудениями, только первых секретарей обкомов и только устно, после тщательной проверки передаваемых сведений для того, чтобы наши записки не "бродили" по аппаратам и в свою очередь не стали источниками различных слухов (...) а также не составлять специальных докладных записок для ГПУ Украины, а информировать только меня своими личными письмами»34. Документы, открытые в Центральном архиве ФСБ35 (интересно сравнить их с другими внутренними донесениями по данному сюжету, написанными чиновниками различных уровней, более красноречивыми, демонстрирующими, что «тайна» голода была секретом Полишинеля36), отражают полицейское представление о «продовольственных трудностях», которые приписывались саботажу, устроенному в сельском хозяйстве Украины кулацкими и контрреволюционными элементами, внедрившимися в колхозы, совхозы37. Особенно показательными в этом смысле являются свидетельства главы днепропетровского ГПУ С. Крауклиса, касающиеся вскрытий, проводимых его службой для определения «точных причин смерти» голодающих (Действительно ли они умерли от голода? Не имела ли место «вражеская провокация»?) или случаев каннибализма и поедания трупов, о которых рассказывается с равнодушием этнолога, описывающего «дикие нравы примитивного народа»38. Призрак восстания голодных крестьянских масс, об «антисоветских» настроениях которых систематически сообщали информаторы и агенты ОГПУ, ясно проявляется в донесения руководства ОГПУ в Москву. Особенно пугающе ситуация в деревне выглядела в сводках выдержек из писем, написанных крестьянами и перехваченных бдительной цензурой39- В разгар голода продолжались депортации десятков тысяч голодных крестьян, разрабатывались «грандиозные» планы депортации миллионов «кулацких, контрреволюционных и социально опасных элементов»40 при одновременном усилении силового давления из страха перед крестьянскими восстаниями41. Из донесений ОГПУ видно также, насколько условна бухгалтерия жертв голода: зачастую сотрудники сельских советов, сами голодающие из-за настоящей блокады целых районов за невыполнение «священных обязательств перед государством», не вели записи актов гражданского состояния; нередки были случаи, когда мертвецов не хоронили, даже в общих могилах42. Среди других важных вопросов, поднятых этими новыми источниками, и вопрос о продовольственной помощи, предоставляемой некоторым регионам, затронутым голодом. Как показали недавние исследования43, в период с января по июнь 1933 года, когда голод достиг наибольших масштабов, центральные власти приняли не менее 35 постановлений о помощи регионам, испытывающим «продовольственные трудности». Реально оказанная помощь составляла приблизительно 320 ООО тонн, что в пересчете на 30 миллионов голодающих составляло лишь 10 килограммов зерна на человека, или едва 3 % общего среднегодового потребления крестьянина! В 1932 году СССР экспортировал 1 730 тысяч тонн зерновых; в 1933 — 1680 тысяч тонн. Кроме того, государственные запасы на начало 1933 года превышали 1 800 тысяч тонн44. Какая часть этой смехотворной продовольственной помощи дошла до деревень? Без сомнения, минимальная, поскольку ее большая часть была направлена в города Украины и Северного Кавказа, также страдавшие от голода (Харьков за год потерял более 120 000 жителей, средние города, такие как Краснодар и Ставрополь, соответственно 40 000 и 20 ООО)45. Инструкции Всеволода Балицкого «О мерах в связи с продовольственными трудностями» от 19 марта 1933 года уточняли, что срочная продовольственная помощь, предоставляемая «на классовой основе», предназначалась исключительно тем, «кто ее заслуживает, и в первую очередь колхоз никам с большим количеством трудодней, бригадирам, трактористам, семьям красноармейцев, колхозникам и единоличникам». По сути, в циркуляре Балицкого перечислялись репрессивные меры, которые должны были быть приняты против «к/р, антисоветских, кулацких и другие враждебных элементов, которые, как уже установлено в ряде случаев, пытаются использовать продтрудности в своих к/р целях, для сего они умышленно распространяют слухи о голоде, вымышляют различные нужды, подолгу не хоронят умерших»46. Весной 1933 года в донесениях ГПУ Украины чувствуется беспокойство по еще одному поводу: как добиться проведения посевной кампании в голодающих регионах? Вспоминается предупреждение, адресованное в ноябре 1932 года вторым секретарем украинской компартии Хатаевичем Молотову: «Скоро они сеять и расширять производство не будут». Несколько месяцев спустя это стало реальностью. Ослабшие колхозники, пережившие голод, с трудом, как не без цинизма признают авторы донесений, возвращались к работе: «те немногие, кто еще работает, не способны выполнять нормы, вследствие этого они получают недостаточно хлеба и начинают пухнуть»47. Чтобы справиться с острой нехваткой рабочей силы на селе, власти мобилизовали часть городского населения, отправленного на поля48, а затем приступили к массовым переселениям «колонистов» из других регионов СССР: в 1933-1934 годах в опустошенные голодом края было перемещено более 200 ООО крестьян, причем в основном это были уволенные в долгосрочный отпуск красноармейцы. Последний, упоминаемый в донесениях ОГПУ пункт касающийся положения в украинских и северо-кавказских деревнях в 1932— 1933 годах — необычайное ожесточение, сопровождавшее голод. Оно выражалось всплеском сельского бандитизма и ростом насилия в повседневной жизни в мире, травмированном постоянным голодом: линчевания воров, в том числе детей, пойманных при попытке стащить несколько овощей с грядки; самосуды, устраиваемые самими крестьянами; пытки; вымогательства, брошенные дети; каннибализм и поедание трупов... Исключительное по своим масштабам насилие, которое режим и его представители осуществляли по отношению к населению, привел к тому, что его жертвы сами стали его проводниками. В мае 2003 года парламент Республики Украина официально признал голод 1932-1933 годов геноцидом сталинского режима против украинского народа. Термин, которым сегодня на Украине пользуются для обозначения голода, голодомор, недвусмысленен: это результат слияния двух слов, голод и морить («убивать лише нием пищи, истощать»): таким образом, ясно акцентируется искусственный характер явления. Не все историки, как русские и украинские, так и западные, занимавшиеся данным вопросом, единодушны в определении голода 1932-1933 годов как геноцида. Схематично можно выделить два основных течения. С одной стороны, историки, которые видят в голоде явление, искусственно организованное сталинским режимом для подавления сопротивления украинских крестьян колхозной системе и уничтожения украинской нации, которая представляла собой серьезное препятствие на пути трансформации СССР в империю нового типа с преобладающим влиянием России. Эти историки поддерживают тезис о геноциде. С другой стороны, есть историки, которые, признавая преступный характер сталинской политики, считают необходимым изучение всех случаев массового голода 1931-1933 годов (казахского, украинского, западносибирского и поволжского) как сложного явления, в котором помимо «имперских устремлений» Сталина сыграли важную роль многочисленные факторы — от геополитической ситуации до необходимости ускорения индустриализации и модернизации49. Для этих историков термин «геноцид» к голоду 1932-1933 годов на Украине и Кубани неприменим. До последнего времени я сам был склонен разделять эту точку зрения50. Недавние работы Терри Мартина, особенно его воспроизведение «национальной интерпретации» голода Сталиным, недавно рассекреченная переписка Сталина с Кагановичем, опубликованные Юрием Шаповалом и Валерием Васильевым документы, которые я здесь в изобилии цитировал, убедили меня в специфичности украинского голода по отношению к другим явлениям такого порядка 1931-1933 годов. Те являются прямыми, но непредвиденными, не-запрограммированными последствиями политики, проводимой с конца 1929 года: насильственной коллективизации, раскулачивания, введения колхозной системы, конфискации урожая и скота. До лета 1932 года украинский голод имеет те же причины, но с лета 1932 года, как только Сталин решает намеренно увеличить его масштабы, чтобы наказать украинских крестьян, сопротивлявшихся «новому крепостному праву» его характер меняется. Крестьян наказали тяжелее всех — голодом и мучительной смертью миллионов человек. Другому виду репрессий, на этот раз полицейских, одновременно подверглись местные чиновники, интеллигенция, которых арестовывали и сажали в тюрьмы. В декабре 1932 года двумя тайными постановлениями Политбюро на Украине — и только на Украине — был положен конец политике «коренизации» кадров, проводимой с 1923 года во всех федеративных республиках; украинский «национализм» перестал существовать51. Ныне, основываясь на новых данных, мне кажется справедливым квалифицировать как геноцид действия сталинского режима, направленные на наказание голодом и террором украинского крестьянства, действия, следствием которых стала гибель более 4 миллионов человек на Украине и Северном Кавказе. Тем не менее, голодомор сильно отличался от холокоста. Речь не шла о полном уничтожении украинского народа. Он не основывался на прямом убийстве своих жертв. Он разрабатывался, исходя из политических, а не этнических или расовых соображений. Тем не менее, по количеству жертв голодомор, рассматриваемый в историческом контексте, единственное событие XX века в Европе, которое можно было бы сравнить с двумя другими геноцидами: геноцидом армян и Холокостом.
Примечания 1. Среди наиболее значимых из последних работ, вышедших в последнее время, и использующих в том числе эти источники, упомянем: третий том (1930-1933 гг.) монументального труда «Трагедия советской деревни» под ред. В. П. Данилова, опубликованный в 2001 году издательством РОССПЭН; переписку Сталина и Кагановича (под ред. Олега Хлевнюка, опубликованную в 2001 году издательством РОССПЭН), а также четыре сборника документов под редакцией С. В. Кульчицкого: Голод 1932-1933 роюв на Украши: очима историюв, мовою докуменпв. Киев, 1990; он же. Голодомор 1932— 1933 pp. в Украши: причины и наслщки. Киев, 1993; он же. Колектив1защя и голод на Украши, 1929-1933. Киев, 1993; он же. Украина м1ж двумя вшнами (1921-1939). Киев, 1999; Шаповал И., Васильев В. Комащцры Великого голоду: по13дки В. Молотова и Л. Кагановича в Украшу та на Швшчный Кавказ, 1932-1933. Киев, 2001. Вспомним также имеющий важное значение сборник переписки итальянских дипломатов, опубликованный Андреа Грациози: Graziosi A. Lettres de Kharkov: la famine en Ukraine et dans le Caucase du Nord à travers les rapports des diplomates italiens, 1932-1934 // Cahiers du monde russe et soviétique. Vol. 30 (1-2), janvier-juin 1989 (на ит.: Lettere da Kharkov, La carestia in Ucraina e nel Caucaso del Nord nei rapporti dei diplomatici italiani, 1932-1933. Turin, 1991). 2. О голоде в Казахстане см.: Абылхожин 3. Б., Алдазуманов К. С., Козы-баев М. К. Коллективизация в Казахстане: трагедия крестьянства. Алма-Ата, 1992; Ohayon I. Du nomadisme au socialisme. Sédentarisation, collectivization et acculturation des Kazakhs en URSS, 1928-1945. Paris: Maisonneuve, 2006; Малышева M. К., Познанский В. С. Казаки-беженцы от голода в Западной Си бири, 1931-1934. Алматы, 1999; Ивницкий Н. А. Репрессивная политика советской власти в деревне. 1928-1933. М., 2000. 3. Martin Т. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923-1939. Ithaca, New York: Cornell University Press, 2001. 4. Mace J. Communism and the Dilemmas of National Liberation: National Communism in Soviet Ukraine, 1918-1933. Cambridge: Cambridge University Press, 1983. 5. The Black Deeds of the Kremlin. A White Book, vol. 2: The Great Famine in Ukraine in 1932-1933. Detroit, 1955. 6. ЦА ФСБ 2/10/53/42-50. 7. Голод 1932-1933 роюв на Украши: очима историюв, мовою документе. 8. РГАСПИ. 82/2/139/162-165. 9. Письма Чубаря и Петровского входят в сборник Ю. Шаповала и В. Ва- 10. РГАСПИ. 81/3/99/67-68. 11. Шаповал Ю., Васильев В. Цит. соч. С. 93. 12. О III Партконференции КП(б)У см. статью, которую посвятил этому «прологу к трагедии голода» Юрий Шаповал в работе, цитировавшейся в прим. 1 (Комащцры...), сс. 152-178. 13. Шаповал Ю., Васильев В. Цит. соч. С. 98. 14. Сталин — Каганович. Переписка. О. В Хлевнюк (ред.). М.: РОССПЭН, 2001. С. 273-274. 15. На фронте сельскохозяйственных заготовок. 1932. № U.C. 1. 16. Шаповал Ю., Васильев В. Цит. соч. С. 104. 17. См. документы, собранные Ю. Шаповалом, В. Васильевым. Цит. соч. С. 204-367. 18. РГАСПИ. 81/3/214/214. 19. РГАСПИ. 81/3/214/8. 20. РГАСПИ. 558/11/740/180. 21. Шаповал Ю., Васильев В. Цит. соч. С. 125 (об арестах за саботаж заготовок). Количество осужденных за «хищение общественного имущества» рассчитывается по данным докладной записки председателя Верховного Суда СССР А. Н. Винокурова о практике применения закона от 7 августа 1932 года (ГА РФ. 1235/141/1005/67-91). 22. См. оперативное сообщение о конфискациях хлеба, украденного и укрытого на Кубани от 10 ноября 1932 г. в: Bulletin de l'IHTP. № 81-82. 2003. P. 203-205. 23. Осколков E. H. Голод 1932-1933 в зерновых районах Северо-Кавказского края // Голодомор 1932-1933 pp. в Украши: причины и наслщки. ]УНждународная конференщя. Киев, 1995. С. 120-121. 24. РГАСПИ. 82/2/141/7476. 25. РГАСПИ. 17/3/912/54. 26. РГАСПИ. 81/3/232/62. 27. РГАСПИ. 81/3/215/25-33. 28. РГАСПИ. 17/2/514, вып. 1, 6-9. 29. АПРФ. 3/30/189/3-10. 30. РГАСПИ. 558/11/45/109. 31. Директива ОГПУ № 50031 от 22 января 1933 г. ЦА ФСБ. 2/11/6/51-52. 32. РГАСПИ. 17/42/80/9. 33. Докладная записка ОГПУ № 50145 «О мероприятиях по прекращению массового выезда крестьян» от 25 марта 1933 г. // Bulletin de l'IHTR № 81-82. 2003. P. 246.
34. Телеграмма В. Балицкого Г. Ягоде от 22 марта 1933 г. ЦА ФСБ. 2/11/3/12-14. 35. Публикуются в сборнике документов под редакцией В. П. Данилова «Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД». Т. Ш/2 (1932-1934). Подборку этих документов в переводе на французский язык с комментариями Н. Верта можно найти в «Bulletin de l'IHTP». № 81-82. 2003. P. 340. 36. См., напр., донесения работников ЦИК с мест, охваченных голодом в: Werth N., Moullec G. Rapport secrets soviétiques. La société russe dans les documents confidentiels, 1921-1991. Paris: Gallimard, 1995. P. 152-159. 37. См. письмо В. Балицкого руководителям местных отделений ГПУ от 19 марта 1933 г. ЦА ФСБ 2/11/971/145-147. 38. Письмо С. Крауклиса В. Балицкому от 5 марта 1933 года (ЦА ФСБ 2/11/56/207/209); письмо руководителя киевского ГПУ В. Балицкому от 12 марта 1933 года (ЦА ФСБ 2/11/971/131-133). Он пишет в том числе: «В ряде случаев, людоедство переходит даже "в привычку". Имеются факты, когда отдельные лица, замеченные в людоедстве в прошлом году, употребляют в пищу человеческое мясо и сейчас, для чего совершают убийство детей, знакомых и просто случайных людей. В пораженных людоедством селах с каждым днем укрепляется мнение, что возможно употреблять в пищу человеческое мясо. Это мнение распространяется особенно среди голодных и опухших детей» (В. П. Данилов, А. Берелович (ред.). Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ. НКВД 1918-1939. М.: РОССПЭН. Т. 3. Книга 2. 2005. С. 332). 39. См., напр., сводку (от 1 марта 1933 года) выдержек из писем, отправленных молодым красноармейцам, проходящим службу в Северо-Кавказском военном округе, перехваченных военной цензурой. ЦА ФСБ. 2/11/56/51-64. 40. См., напр., план депортации в Сибирь и Казахстан 2 миллионов человек, предложенный в начале февраля 1933 года Сталину руководителем ОГПУ Генрихом Ягодой и шефом Гулага Матвеем Берманом. Что касается этого проекта и его частичного осуществления, позволю себе отослать читателя к моей последней работе: L'ile aux cannibales. 1933, une deportation-abandon en Sibérie. Paris: Perrin, 2006. 41. См. протокол заседания Политбюро ЦК от 12 марта 1933 года, в ходе которого было решено расширить полномочия украинского ГПУ в области «борьбы с массовыми волнениями» и «расширения применения высшей меры социальной защиты» (смертной казни // РГАСПИ. 17/162/14/89-96. 42. См.: ЦА ФСБ. 2/11/880/1-3: там же, 2/11/971/112-118. 43. Davies R.W., Tanger M. В., WheatcroftS. Stalin, Grain Stocks and the Fam- 44. См. предисловие Зеленина И. Е. к третьему тому сборника докумен- 45. Васильев В., Шаповал Ю. Цит. соч. С. 104-105. О том, что лишь незначительная часть выделенной помощи действительно достигала пунктов, охваченных голодом, сошлемся на примере Казахстана на письмо видного казахского политического деятеля Турара Рыскулова Сталину от 9 марта 1933 года. Перевод и комментарии см. в: Werth N. Une famine méconnue: la famine kazakh de 1931-9133 // Communisme. № 74-75. 203. P. 8-42. 46. Письмо В. Балицкого от 19 марта 1933 года, см. прим. 37. 47. Доклад полномочного представителя Северо-Кавказского ГПУ о продовольственных затруднениях в Ейском округе от 21 апреля 1933 года. ЦА ФСБ. 2/11/56/95-98. 48. Вот что писал по этому поводу (20 июля 1933 года) консул Италии в Харькове: «Мобилизация городских сил приняла неслыханные масштабы. [...] На этой неделе в село направили по меньшей мере 20 тысяч человек. [...] Позавчера окружили рынок, взяли всех трудоспособных людей, мужчин, женщин, подростков обоего пола отвели на вокзал под охраной ГПУ и отправили на поля» (Graziosi A. Lettres de Kharkov... Art. cit. P. 77). 49. По развитию историографии голода на Украине см. увлекательную статью Андреа Грациози: Graziosi A. Les famines soviétiques de 1931-1933 et le Holodomor ukrainien. Une nouvelle interprétation est-elle possible et quelles en seraient les consequences? // Cahiers du monde russe. Vol. 46/3, juillet-septembre 2005. P. 453-472. 50. Позволю себе отослать читателя к своей статье «Comment Staline a-t-il affamé l'Ukraine?» // L'Histoire. № 188. P. 78-86 и к главе «La grande famine» в: Livre noire du communisme. Paris: R. Laffont, 1997. P. 43-295. 51. См.: Martin T. Op. cit. Chap. VII. P. 273-308. ГЛАВА 8 «Примитивные бунты» в СССР* В сентябре 1947 года Сталин получал от министра внутренних дел Сергея Круглова тревожные сообщения о росте сельского бандитизма в некоторых областях Центральной России (Тамбовской, Воронежской, Орловской) и Украины. Банды вооруженных людей нападали на ссыпные пункты, в которых хранился колхозный урожай, собранный в рамках «обязательных поставок государству», на грузовики, перевозившие зерно, на сельские кооперативные магазины. Эти акции, отмечалось в донесениях МВД, отличал ряд особенностей: награбленное часто распределялось бандитами, которые называли себя «мстителями», между колхозниками. Многие нападения в действительности симулировались; у грабителей, очевидно, были сообщники среди шоферов грузовиков, трактористов, сторожей и даже колхозного правления. В то же время бандиты проявляли необычайную жестокость по отношению к работникам, которые пытались выполнить «колхозные обязательства перед государством»: их не только убивали, но и сам способ убийства отличался особой демонстративностью: труп уродовали до неузнаваемости, а рядом с жертвой подчеркнуто клали официальные документы, касающиеся планов по поставкам. Ликвидация этих банд, которые, как правило, насчитывали не более десяти человек, была особенно трудной, поскольку они пользовались поддержкой местного населения. Многие из них попадали в руки милиции только тогда, когда покидали свою территорию и нападали на магазины и зернохранилища в райцентрах или даже на окраинах крупных городов1.
Это явление послевоенного сельского бандитизма интересно во многих отношениях. В качестве индикатора настроений в советской деревне в контексте неурожая (и местами голода), слухов о буду щем роспуске колхозов и ожесточения, вызванного четырьмя годами войны. В качестве последней волны крестьянского сопротивления, дважды достигавшего апогея: в ходе гражданской войны и в первой половине 30-х годов вследствие насильственной коллективизации деревни и раскулачивания. В качестве замечательного примера «примитивного бунта», как его определил историк Эрик Хобсбаум в своем фундаментальном труде «Примитивные бунтари»2. В послесловии к последнему изданию работы «Бандиты»3 Эрик Хобсбаум остановился на дискуссии вокруг его труда, высказывая сожаление о «вульгаризации» концепции «социального бандитизма», согласно которой любая форма бандитизма является проявлением «примитивного бунта». Приведем здесь предложенное Эриком Хобсбаумом разграничение между «социальными бандитами», единственными аутентичными проводниками «примитивного бунта» — преступившими закон крестьянами, принадлежащими сельской общине, которая считает «мстителей», нападающих на представителей власти, навязывающей деревне свой контроль, борцами за права угнетенных, и «обыкновенными бандитами», оторванными от корней, действующими вне своей среды, действия которых осуждаются обществом. Понятно, что линия водораздела между этими двумя типами бандитизма — именно это стало основной мишенью для критики модели «примитивных бунтов» Хобсбаума — часто размыта. В смутное время — а данное явление достигало наибольших масштабов в момент социальных и политических потрясений, революций, войн, таких кризисов в сельском мире как голод — значительная масса маргиналов деструктурированного традиционного общества, среди которых дезертиры зачастую играли ключевую роль, образовывала связь между «социальным бандитизмом» и «обычным бандитизмом». История бандитизма — или, точнее, бандитизмов — как социальная история, подчеркивает Эрик Хобсбаум, имеет смысл только в контексте истории власти, отмеченной стремлением современного государства осуществлять все более полный контроль над обществами и территориями, ограничивать и даже устранять все формы маргинальное™, следить за границами. Это история, таким образом, и социальная и политическая. Хобсбаум черпал материалы и примеры для своего очерка в истории многих стран — от Южной Италии до Китая, от Бразилии до Мексики (уделив особое внимание крестьянской революции Сапаты и Панчо Вильи, в ходе которой традиционный сельский бандитизм сыграл важную роль в революционной динамике). Единственная глава, посвященная России, касается особой формы бандитизма — бандитизме в политических целях: речь идет о «революционных экспроприациях», осуществлявшихся в 1906-1907 годах на Кавказе, самой известной из которых было вооруженное ограбление Тифлисского банка, совершенное знаменитым большевистским деятелем Камо (Тер-Петросяном). Что касается советской истории, ее в очерке Хобсбаума нет. Поскольку речь идет о марксистском историке, писавшем в конце 60-х годов, удивляться нечему. Помимо проблем с источниками, тогдашнее видение истории СССР, которое сводилось к неудержимому движению «первой в мире социалистической страны» к модернизации, ни в коей мере не способствовало изучению таких, на первый взгляд периферических, явлений советской истории как сельский бандитизм — признак архаизма и социального регресса4. На протяжении последнего десятка лет социальная история, возродившаяся благодаря доступу к ставшим доступными источникам, занимается как раз определенными аспектами регресса в советское время, особенно в ходе трех десятилетий между революциями 1917 года и концом 40-х годов. Так, история Гражданской войны, более не ограничивается военно-политической составляющей противостояния «красных» и «белых»; историки обращаются к тому, что происходило «за линиями фронта»5, показывают важную роль крестьянских войн в исходе конфликта. В этой новой истории Гражданской войны, в том числе, освещены конфликт города и деревни, процесс распространения социального насилия из зон насилия военного, формы регресса, «брутализации» (в том смысле, который вкладывал в этот термин Джордж Моссе), «архаизация» городов и деревень. В эти сюжетные рамки вписывается и всплеск сельского бандитизма в 1918-1922 годах. Исследователи советской истории 1930-х годов, долгое время зависевшие от схем и тем для изучения, выводившие на первый план, несмотря на «трудности, связанные со строительством социализма в отдельно взятой стране», модернизаторские достижения сталинского проекта, начали анализировать активные и пассивные формы сопротивления крестьянского мира, интересоваться маргиналами, деклассированными элементами, оставшимися на обочине сталинской революции, изучать политику социального исключения. «Большой террор», например, сейчас рассматривается уже не только как чистка политической, военной, экономической и интеллектуальной элиты страны, сколько как радикальное завершение масштабной кампании, направленной на окончательную ликвидацию отклонений, «беспорядков», «социально опасных элементов» и маргиналов, которым не было больше места в новом социалистическом обществе6. В этом отношении особое значение имеет изучение бандитизма, расцветшего в тех регионах СССР (Сибирь, Урал, Казахстан), куда депортировались ссыльные (особенно «кулаки» и «социально опасные элементы» из крупных городов, регулярно «очищавшихся» от маргиналов). Наконец, история послевоенных лет включает также анализ аспектов до сих пор плохо изученного процесса «выхода из войны»: таких как ожесточение социальных отношений вследствие военного опыта, упадок деревень, вновь охваченных неурожаем и даже голодом, и формы сопротивления советизации (особенно на западных окраинах СССР), организованного прибалтийскими и украинскими партизанами-националистами, которые советская власть квалифицировала как бандитов. Приняв во внимание эти новые векторы исследования, мне представляется интересным проверить на примере СССР хобсбаумовскую модель «примитивного бунта». Бандитизм, и особенно «социальный бандитизм», на протяжении трех первых десятилетий советского периода русской истории (1917/1918 — конец 1940-х годов) оставался возобновляемым явлением, более-менее широкого масштаба. Со своей стороны, государство не оставляло попыток ликвидировать то, что казалось настоящим вызовом «порядку управления». Примечательно, что борьба «со всеми формами бандитизма» возглавляла список приоритетов Министерства внутренних дел в официальном документе, датированном 10 января 1946 года, в котором речь шла о послевоенной реорганизации государственных силовых структур7. Из всех отделов МВД самым важным был отдел по борьбе с бандитизмом, численность сотрудников которого в 1946 году составляла 100 ООО человек. Действительно, в глазах советской власти галактика бандитизма была поистине бескрайней — от дезертиров до прибалтийских и украинских партизан. Естественно, хобсбаумовской модели «социального бандитизма» и «примитивного бунта» соответствует лишь небольшая часть преступлений, квалифицированных советскими властями как «бандитизм». Определить контуры бандитизма, избежать ловушек терминологии, подразумевающей различные реалии, — необходимое условие исследования этих еще мало изученных тем. Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:
|