ЖЕНЕВЬЕВА ДЕ НАНТЕРР 2 страница

Я слышал, о чем судачили люди. В семье нет наследника, и это, судя по всему, очень тяготит Ле Виста — некому передать славный фамильный герб. Видимо, вина за рождение трех дочерей лежит на жене и давит ее тяжким бременем. Я смягчился.

— Что будет делать единорог?

— А ты как считаешь?

— На него, например, можно охотиться. Монсеньор будет рад.

— Никаких лошадей, никакой крови, — покачала она головой. — И Клод огорчится, если единорога убьют.

Я не осмелился упомянуть про чудодейственный рог. Придется повторить мысль Клод.

— Это будет пленение единорога. В лесу дама подманивает зверя музыкой, сладостями, цветами. Наконец он сдается и кладет ей голову на колени. Есть такая легенда.

— Пожалуй. Клод понравится. Девочка только-только вступает в жизнь. Дева и единорог. Ровно то, что нужно. Хотя мне лично все это в тягость — что сражение, что единорог. — Последнюю фразу она пробормотала себе под нос.

— Почему, сударыня?

— Юность, любовь, соблазн… Как все это далеко!

Она старалась казаться равнодушной, но в ее голосе сквозила тоска.

Она не делит ложе с супругом, мелькнуло у меня в голове. Произведя на свет дочерей, она исполнила свой долг. И исполнила не самым лучшим образом. Сыновей нет. Теперь, когда между ними глухая стена, жизнь ее пуста. У меня нет привычки сочувствовать знатным дамам. Ведь у них есть все: теплый очаг, сытая еда, служанки, прибегающие по первому зову. Но в этот миг мне стало ее жаль. Внезапно я увидел себя, каким буду через десять лет: изможденный долгими странствиями, студеными зимами, болезнями. Вот я одиноко лежу в холодной постели, суставы ноют, пальцы не гнутся, и мне трудно держать кисть. Не приведи боже превратиться в немощного старика! Поневоле запросишь смерти. Интересно, приходили ли ей в голову подобные мысли?

Она смотрела на меня своими умными печальными глазами.

И вдруг меня осенило. Пусть в этих коврах она найдет что-нибудь и для себя тоже. Соблазнение соблазнением, но ведь можно пойти дальше, придать сюжету двоякий смысл, и тогда история невинной девы, приручающей зверя, вберет в себя целую жизнь женщины от рассвета и до заката. Эта история расскажет об испытаниях, выпадающих на долю женщины, и о том нелегком выборе, который ей приходится совершать раз за разом. Вот что я нарисую. Я улыбнулся.

Зазвонил церковный колокол.

— Месса, моя госпожа, — произнесла камеристка.

— Пора собираться, — сказала Женевьева де Нантерр. — Остальные службы мы уже пропустили, вечером я тоже не смогу быть в церкви: нас с супругом ждут при дворе.

Она встала, камеристка поднесла ей ларец, расстегнула ожерелье и аккуратно сняла его, драгоценные камни сверкнули на ладони, а затем отправились в ларец под замок. Камеристка достала длинную цепь с крестом, усыпанным жемчугами, и, когда Женевьева де Нантерр кивнула, накинула цепь ей на шею. Остальные камеристки принялись складывать рукоделие. Я понял, что пора откланиваться.

— Pardon, сударыня, а монсеньор согласится на замену?

Женевьева де Нантерр поправляла шнуровку Наталии, а служанка тем временем отстегнула темно-красный шлейф, и он волнами сполз на пол, прикрыв зеленые листья и белые цветы.

— Ты его уговоришь.

— Но, сударыня, лучше, если вы сами с ним потолкуете. Он ведь послушал вас и заказал мне эскиз.

— Это было нетрудно, его мало интересуют люди. Жану безразлично, тот художник или другой, лишь бы его имя слышали при дворе. Но содержание заказа — это уже ваши с ним дела, тут мне не положено вмешиваться. Поэтому предложение должно исходить от тебя.

— А что, если поручить разговор Леону?

— Леон не пойдет наперекор мужу, — фыркнула Женевьева де Нантерр. — Своя рубашка ему ближе к телу. Он умен, но простоват, а победить Жана можно только хитростью.

Я угрюмо уставился в пол. Меня ослепил блеск эскизов, которые я уже нарисовал в воображении, и лишь теперь я осознал, сколь двусмысленно мое положение. Дама с единорогом, конечно, куда приятнее, чем битва и лошади, но мне мало улыбалось ссориться с Жаном Ле Вистом. Но, похоже, у меня не оставалось выбора. Я оказался сразу меж трех огней — Жаном Ле Вистом, его женой и дочерью — и не знал, как выпутаться. Эти ковры мне еще выйдут боком.

— Госпожа, я придумала хитрость.

Это проговорила девица, на вид абсолютно невзрачная, если бы не необычайно живые глаза в пол-лица.

— Монсеньор очень любит каламбуры.

— Пожалуй, — согласилась Женевьева де Нантерр.

— Так вот. Единорог — животное благородное, n'est-ce pas? И когда мы видим единорога, то вспоминаем о Ле Висте как о человеке благородном и возвышенном.

— Ты, Беатрис, умница. Если твой каламбур сработает, забирай Никола Невинного себе в мужья. Я тебя благословлю.

Голова у меня дернулась. Беатрис расхохоталась, а следом и все остальные. Я вежливо улыбался, не зная, шутит Женевьева де Нантерр или говорит всерьез.

Не переставая смеяться, Женевьева де Нантерр увела свою свиту, и я остался один.

Я стоял столбом посреди комнаты, наполненной тишиной. Строго говоря, надо было найти длинный шест и идти обратно в большой зал — заново снимать размеры. Но вместо того я наслаждался покоем — в отсутствие хихикающих девиц. Самое время подумать.

Я огляделся. На стенах рядом с Благовещением, которое я когда-то писал для этой комнаты, висели две шпалеры. Я принялся их изучать. Они изображали сбор винограда: мужчины рубили лозу, женщины топтали гроздья, из-под подоткнутых подолов виднелись забрызганные соком икры. Ковры превосходили картину размерами, но им недоставало объема. По сравнению с моей Девой Марией фигуры казались рыхлыми и плоскими. Но именно благодаря коврам в комнате сохранялось тепло, а яркие оттенки красного и синего грели душу.

Комната, целиком увешанная коврами. Получится особый маленький мир, где будут царить женщины, а не лошади с рыцарями. Надо во что бы то ни стало переубедить Жана Ле Виста.

Я выглянул в окно. Женевьева де Нантерр и Клод Ле Вист в сопровождении камеристок шли в сторону церкви, юбки раздувались на ветру. От яркого солнца у меня заслезились глаза. Когда я проморгался, процессия уже скрылась из виду, зато появилась служанка, которую я обрюхатил. С корзинкой в руке она шла в противоположную сторону.

Отчего мысль выйти за меня замуж вызвала у этой камеристки такой гомерический смех? Я нечасто задумывался о женитьбе, но был уверен, что со временем у меня появится жена, которая позаботится обо мне в старости. Я был на хорошем счету при дворе, имел постоянные заказы, а теперь вдобавок и эти шпалеры, так что семью как-нибудь прокормлю. Я еще не сед, все зубы на месте, кроме двух, и при необходимости могу исполнять супружеские обязанности хоть трижды за ночь. Конечно, я художник, а не землевладелец и не делец. Но все-таки не кузнец, не сапожник и не крестьянин. У меня чистые руки, подрезанные ногти. Чего тут такого смешного?

Ладно, закончу мерить комнату, а потом будет видно. Требовался шест, и я разыскал дворецкого — он пересчитывал свечи в кладовой. Со мною он был так же неприветлив, как и раньше, но подсказал сходить на конюшню.

— И не маши своей палкой, — наказал он, — а то опять дров наломаешь.

— Ах ты старая сводня! — фыркнул я.

— Я не это имел в виду, — насупился дворецкий. — Хотя не удивляюсь, что у тебя все одно на уме. Да что с тебя взять, кобель!

— Ты это о чем?

— Сам знаешь, что ты сотворил с Мари Селест.

Мари Селест? Имя мне ровным счетом ничего не говорило.

Заметив мою невозмутимость, он буркнул:

— Служанка, которой ты сделал ребенка.

— Ах, она. Поосторожнее надо быть.

— Тебе в первую очередь. Она приличная девушка, не то что некоторые.

— Весьма сочувствую, но я дал ей денег, так что она не пропадет. Ну я пошел.

Дворецкий крякнул, а когда я направился к выходу, пробормотал вслед:

— Смотри, как бы тебе рога-то не пообломали.

Шест и впрямь оказался в конюшне. Я тащил его через двор, и тут показался Ле Вист собственной персоной. Он выскользнул из дома и прошел мимо стремительной походкой. Меня он не заметил, а может, принял за слугу.

— Монсеньор, погодите минуточку! — крикнул я.

Необходимо объясниться прямо сейчас, а то когда еще выпадет случай поговорить наедине.

Жан Ле Вист обернулся, промычал что-то невнятное и двинулся дальше. Я побежал следом.

— Монсеньор, ради бога, я насчет шпалер.

— Это к Леону.

— Знаю, монсеньор, но вопрос исключительно важный, так что хотелось бы обсудить его лично с вами.

Я настолько торопился, что концом шеста чиркнул по земле и зацепился за камень, шест вырвался у меня из рук и упал на землю с таким грохотом, что весь двор содрогнулся. Жан Ле Вист остановился и смерил меня суровым взглядом.

— Монсеньор, меня беспокоит, — зачастил я, — весьма беспокоит, что столь выдающийся вельможа, как вы, глава Высшего податного суда, намерен украсить свои стены не совсем тем, что приличествует положению.

Я сочинял на ходу.

— Короче. Мне некогда.

— Я видел довольно много эскизов, которые делали мои знакомые по заказу дворянских семей. И все они имели одно общее — узор мильфлёр.

Это было сущей правдой: украшать фон цветами нынче вошло в моду, особенно с тех пор, как возросло мастерство ткачей.

— Цветы? — переспросил Ле Вист, глядя себе под ноги, точно наступил на один из них.

— Ну да, монсеньор.

— Цветам не место на полях сражений.

— Верно, монсеньор. На эскизах было нечто другое. Единороги, монсеньор.

— Единороги?

— Да, монсеньор.

На лице Жана Ле Виста читалось сомнение, и я недолго думая выдал еще одну ложь, моля Бога, чтобы меня не поймали на слове.

— Шпалеры с единорогами заказало несколько знатных семейств: Жан д'Аленсон, Шарль де Сен-Эмильон, Филипп де Шартр.

Маловероятно, что Ле Вист нагрянет с визитом к названным мною сеньорам. Они либо жили далеко, либо были для него чересчур родовитыми, либо недостаточно родовитыми.

— И все заказали единорогов?

— Да, монсеньор. Эти животные ныне à la mode.[1]И вот что мне подумалось: единорог прекрасно подходит для вашей семьи. — И я выдал каламбур, который сочинила Беатрис.

Лицо Жана Ле Виста оставалось непроницаемым, но он кивнул, а этого было вполне достаточно.

— Ты уже придумал, что будет на шпалерах?

— Да, монсеньор.

— Ладно. Леону расскажешь. До Пасхи принесешь эскизы.

Жан Ле Вист развернулся и зашагал прочь. Я поклонился удаляющейся спине.

Не так уж все и страшно. Я был прав: Жан Ле Вист боялся прослыть выскочкой. Таковы дворяне в первом поколении. Они склонны скорее подражать, чем мыслить самостоятельно. Жану Ле Висту даже в голову не пришло, что ему было бы больше почета, закажи он батальную сцену, которой нет ни у кого. С виду такой самоуверенный, он не станет терять лица. И пока не прознает, что я все наврал, можно спать спокойно. Конечно, надо сделать рисунки как можно красивее. Вдруг шпалеры с единорогами понравятся кому-то еще, и тогда Жан Ле Вист сможет гордиться, что он был первым заказчиком.

Понятно, что мне хотелось угодить не только ему, но и его жене с дочерью. Я так и не разобрался, что мне милее — свежее лицо Клод или печальное Женевьевы. Пожалуй, в лесу, где обитает единорог, местечко найдется для обеих.

Вечером по случаю заказа я надрался в «Золотом петухе» и потом дурно спал. Всю ночь мне мерещились единороги, дамы в окружении цветов и девушки: одна жевала чеснок, другая заглядывала в колодец, третья вынимала драгоценности из ларца, четвертая кормила сокола. И эти расплывчатые видения крутились у меня перед глазами. Ночной кошмар… Нет, скорее, сильное желание.

На следующее утро я проснулся с ясной головой, намеренный сделать сон явью.

КЛОД ЛЕ ВИСТ

В воскресенье после пасхальной мессы мама спросила папу про ковры — так мне стало известно, что художник придет опять. Мы вместе возвращались на улицу Фур. Жанна и малышка Женевьева хотели со мной побежать вперед и прыгать через лужи, но я осталась послушать, о чем беседуют взрослые. Я умею внимательно слушать — особенно то, что меня не касается.

Обычно мама папу побаивается, но сейчас папа был в добром расположении духа. Наверное, так же как и я, радовался, что кончилась длиннющая месса и мы наконец-то на солнышке! Он ответил, что эскизы готовы, Никола зайдет на днях, тогда они все и обсудят. Папа явно не одобряет эту тему. Даже такая малость, как мамин вопрос, вывела его из себя. По-моему, ему досадно, что на коврах вместо битвы будут единороги. Папа обожает войну и своего короля. Как бы то ни было, после этого разговора он нас оставил, сказал, что надо переговорить с дворецким. Я взглянула на Беатрис, и мы разом прыснули, а мама расстроилась.

Беатрис — чудо. Благослови ее Бог! Она мне выложила все как на духу: и про единорога, и про свой замечательный каламбур, а главное, теперь я знаю, что художника зовут Никола. От мамы слова не добьешься. Я стояла под дверью, пока он был у нее в спальне, но створки такие толстенные, что ничего не было слышно, кроме смеха Беатрис. Беатрис рассказывает мне всякие сплетни. Скоро она станет моей камеристкой. Маме она не так уж нужна, я — дело другое, да и Беатрис будет со мной веселее.

В последние дни мама такая скучная — все молится да молится. По ее настоянию теперь мы ходим на мессу два раза в день. Иногда службы совпадают с уроками танцев, но мама все равно тащит меня на вечерню. Со мной тогда жуть что творится, хоть криком кричи. В церкви Сен-Жермен-де-Пре у меня начинает дергаться нога. Женщины рядом чувствуют, что скамейка подрагивает, но не могут взять в толк отчего — одна Беатрис все понимает. Она кладет ладонь мне на колено, и это помогает. Когда она в первый раз так сделала, я от неожиданности вскочила с места и взвизгнула. Мама на меня глянула сурово, а священник обернулся. Пришлось закусить рукав, чтобы не расхохотаться.

Мне кажется, я раздражаю маму, а чем — сама не понимаю. Она меня тоже раздражает. Постоянно изводит попреками: и смеюсь-то я слишком много, и хожу слишком быстро, и платье вечно в пыли, и чепец набекрень. Шпыняет меня как девчонку, а хочет, чтобы я держалась как взрослая. Не пускает на ярмарку в Сен-Жермен-де-Пре. Говорит, дневные развлечения я уже переросла, а до вечерних не доросла. Вот уж вздор! Другие четырнадцатилетние девочки бегают вечерами смотреть на жонглеров — и ничего. Многие даже обручены. Когда же я заикаюсь про жениха, мама говорит, что во мне нет почтения. Вот придет время — и папа решит, когда и за кого мне идти замуж. Одни разочарования! Раз уж мне суждено было родиться женщиной, где мой мужчина?

Вчера я пыталась подслушать мамину исповедь — хотелось понять, стыдно ей передо мной или нет. Я притаилась за колонной рядом с церковной скамейкой, на которой она беседовала со священником, но мамин голос был таким тихим, что я подобралась поближе. «Çа c'est mon seul désir»,[2]— произнесла она, а потом служитель заметил меня и прогнал прочь. Mon seul désir. Мое единственное желание. В этом сочетании слов было столько очарования, что я потом целый день мурлыкала его себе под нос.

Итак, раз мне известно, что Никола придет, надо придумать, как подстроить с ним встречу. C'est mon seul désir. Ха! Вот кто мой мужчина. С той самой минуты, как я его увидала впервые, он не выходит у меня из головы. Конечно, я никого не стану посвящать в свои планы, кроме Беатрис. Хотя, странное дело, она, по-моему, имеет на него зуб. Ну и ладно! Я описывала ей его глаза — темные, как каштан, и чуть суженные, отчего его взгляд кажется печальным, даже когда ему ни капельки не грустно.

— Он вам не ровня, — отрезала Беатрис. — Художник и вообще какой-то проходимец. Думайте лучше о господах.

— Папа не нанял бы проходимца, — возразила я. — Дядя Леон не допустил бы.

Леон мне вовсе не дядя, это старик торговец, который помогает папе вести дела. Но он относится ко мне почти как к родной племяннице: еще недавно трепал меня за подбородок и угощал сладостями, а теперь приказывает стоять смирно и расчесывает волосы. «Скажи, какого тебе надобно муженька, я погляжу на рынке, может, уже поспел подходящий» — его любимая присказка. Вот он изумится, если я опишу Никола. Хотя, если начистоту, он невысокого мнения о художниках. Мне удалось подслушать, как он уговаривал папу отказаться от единорогов, потому что они не будут смотреться в большом зале. Папина дверь не такая толстая, достаточно приложить ухо к замочной скважине, и слышен каждый шорох. Я и сама могла бы сказать Леону, что папа не передумывает по сто раз. Для него и один раз передумать — трагедия, а заставить его заново все переигрывать — нечто невообразимое.

Я прямиком направилась к дворецкому выяснить, в какой день ожидается Никола. Дворецкий, как обычно, торчал в кладовых, пересчитывал припасы. Ему вечно мерещится, что кто-то подворовывает добро. Услыхав, зачем я пожаловала, он оторопел даже сильнее Беатрис.

— Незачем вам знаться с этим прощелыгой, барышня.

— Просто любопытно, — невинно улыбнулась я. — И изволь отвечать, не то пожалуюсь папе.

Дворецкий поморщился.

— Он будет в четверг перед вечерней службой, — буркнул он. — Леон тоже придет.

— Вот и славно. Впредь не упрямься, и будешь у меня на хорошем счету.

Дворецкий поклонился, но когда я повернулась к выходу, то почувствовала, что его глаза буравят мне спину. Он словно порывался что-то сказать, но так и не решился. Вид у него был до того нелепый, что я расхохоталась на бегу.

В четверг вместе с мамой и сестрами мы собирались поехать с ночевкой к бабушке в Нантерр, но я притворилась, будто у меня болит живот. Жанна, узнав, что я не еду, тоже захотела заболеть, хотя не подозревала, зачем мне это понадобилось. Я не могла ей открыться — она еще слишком мала. Но она все крутилась и крутилась у меня в комнате, и в конце концов я наговорила ей кучу гадостей, она расплакалась и убежала. Потом у меня кошки скребли на душе — все-таки родная сестра. Вообще-то, мы с ней очень близки. Еще недавно спали в одной постели. Помню, Жанна рыдала, когда я заявила, что хочу спать одна. В последнее время у меня очень беспокойный сон. Я сбрасываю одеяло, без конца верчусь, и мне даже подумать противно, что рядом кто-то лежит — разве что Никола.

Теперь Жанна почти все время возится с малышкой. Женевьева очень мила, но ей всего семь, а Жанне интереснее с девочками постарше. И кроме того, Женевьева — мамина любимица, и Жанне это обидно. Малышку назвали красиво — в честь матушки, а нам с Жанной, словно в насмешку, выбрали мальчишечьи имена, как будто мы виноваты, что родились не мальчиками, как хотел бы папа.

Мама оставила Беатрис приглядывать за мной, но, как только все уехали, я послала ее за апельсиновыми корками в меду: мол, от них пройдет живот. Услала ее в дальнюю лавку, аж у собора Парижской Богоматери. Беатрис странно на меня посмотрела, но перечить не стала. После ее ухода я вздохнула с облегчением и побежала в свою комнату. Мои соски затвердели и терлись о лиф, я легла на кровать и сунула подушку между ног, отдаваясь зову тела. У меня было такое чувство, точно мне не дали в церкви допеть псалом, оборвав на полуслове.

Я поднялась, поправила платье и чепец и побежала в папин кабинет. Дверь была приоткрыта, и я заглянула внутрь. В комнате никого не было, кроме Мари Селест, которая, присев на корточки, разжигала огонь в очаге. Когда я была поменьше и летом отдыхала в замке д'Арси, мы с Жанной и малышкой Женевьевой частенько ходили с Мари Селест на реку и она пела нам непристойные песни, пока стирала белье.

Меня так и подмывало рассказать ей про Никола, про места, которые я позволила бы ему потрогать, и про то, что я буду проделывать языком. В конце концов, это все ее песенки и истории. Но что-то меня остановило. Она была мне подружкой, когда я была девчонкой, теперь я повзрослела, почти невеста, скоро заведу собственную камеристку, и болтать о таких вещах с ней неуместно.

— Ты зачем разжигаешь огонь? — спросила я, хотя заранее знала ответ.

Она подняла на меня глаза. Лоб у нее был перепачкан золой, как в Пепельную среду.[3]Она ужасная неряха.

— Посетителей ждем, барышня. К вашему отцу.

Поленья задымились, из-под них взметнулись языки пламени. Мари Селест ухватилась за стул и с кряхтением встала. Я обратила внимание на ее лицо, заметно покруглевшее.

— Мари Селест, у тебя будет ребенок?

Девушка потупилась. Занятно: все эти песенки об обманутых девицах, которые она распевала, кажется, ничему ее не научили, и она попалась на ту же удочку. Все женщины хотят детей, но не так, без мужа.

— Какая же ты дуреха. И кто он?

Мари Селест отмахнулась от вопроса.

— Кто-то из прислуги?

Она помотала головой.

— Alors,[4]он женится на тебе?

— Нет, — буркнула она.

— А чем он занимается?

— Понятия не имею, барышня.

— Мама страшно рассердится. Она тебя видела?

— Я стараюсь не попадаться ей на глаза.

— Но рано или поздно она узнает. Может, тебе носить плащ, живот не так будет заметен?

— Служанкам это не положено, барышня. В плаще неудобно делать уборку.

— Все равно скоро, как я погляжу, ты не сможешь ничего делать. Отправляйся-ка лучше домой. Attends,[5]надо придумать предлог… Вот что: скажешь, мать больна и за ней некому присмотреть, кроме тебя. А когда родишь, вернешься обратно.

— Как я покажусь хозяйке? Она ведь сразу поймет, что к чему.

— Ладно, я сама с ней поговорю.

Мне было жаль Мари Селест и хотелось ей помочь.

Лицо ее прояснилось.

— Премного благодарю, барышня. Всего вам доброго.

Уже в дверях она обернулась:

— Будет девочка — назову ее в вашу честь.

— А если мальчик — в честь отца?

Глаза у Мари Селест превратились в щелочки.

— Будь он неладен, — бросила она презрительно. — Он не хочет иметь со мной дела, а я с ним.

После ее ухода я осмотрелась по сторонам. Неуютный у папы кабинет. Дубовые деревянные стулья без подушек поскрипывают, когда их переставляют с места на место. Наверное, папа выбрал такую неудобную мебель намеренно, чтобы посетители не особо допекали. Я давно приметила, что дядя Леон всегда разговаривает с папой стоя. На стенах висели планы владений — замок д' Арси, наш дом на Фур, родовое поместье Ле Вистов в Лионе. И тут же — расписание тяжб, которые папа вел в королевском суде. В запертом шкафчике стояли книги.

В комнате было два стола — письменный и еще один, где папа раскладывал списки и документы. Как правило, этот стол пустовал, но сейчас я приметила на нем огромные листы бумаги. Я приподняла верхний и обомлела. Это был рисунок, и на нем — я собственной персоной. Я стояла между львом и единорогом, на пальце, обтянутом перчаткой, сидел попугай. На мне было чудесное платье, на шее — ожерелье, из-под простого покрывала ниспадали распущенные волосы. Вполоборота я смотрела на единорога и улыбалась таинственной улыбкой. Белый упитанный красавец единорог стоял на задних ногах, на голове — большой закрученный рог. Он отвел глаза в сторону, точно побаивался моих чар. На нем был короткий плащ с гербом Ле Виста, и казалось, по рисунку гуляет ветер: плащ на единороге и на рыкающем льве трепыхался, ветер колыхал мое покрывало и штандарт, который лев держал за древко.

Я разглядывала рисунок долго-долго. Просто не могла оторваться, отложить в сторону и поглядеть, что там под ним. Он нарисовал меня. Значит, не забыл. Грудь у меня затрепетала. Mon seul désir.

И тут в прихожей зазвучали голоса. Дверь резко распахнулась, и я, не найдя ничего лучшего, встала на карачки и заползла под стол. Там было темно, и мне было слегка не по себе сидеть в одиночку на холодном каменном полу. В таких местах мы прятались вместе с сестрами и хихикали как безумные, выдавая наше укрытие, Я обняла руками коленки, моля Бога о спасении.

В комнату вступили двое и прямиком прошли к столу. Один был в коричневом платье, какое носят торговцы, наверняка дядя Леон. Другой был в серой тунике до колен и темно-синих чулках, обтягивающих стройные икры. По ним я узнала Никола прежде, чем он заговорил. Не напрасно я грезила о нем дни напролет, старательно припоминала каждую деталь — широкие плечи, завитки волос на шее, ягодицы как две вишенки, упругие икры.

Дополнить портрет можно было лишь мысленно, поскольку, покуда мужчины вели разговор, я ничего не видела, кроме ног. И я дала волю воображению. Никола стоит у стола, тонкие брови изогнулись, сощуренные глаза устремлены на мое изображение, длинные пальцы скользят по шероховатой бумаге. Все это я себе представляла, сидя в полумраке и слушая их беседу.

— Сеньор придет с минуты на минуту, — произнес дядя Леон. — Пока его нет, давай кое-что обсудим.

Зашуршала бумага.

— Как ему мои эскизы? Понравились? — спросил Никола. — Он был удивлен?

Его вкрадчивый голос проникал в плоть, как будто он ласкал мне одно место.

Леон не ответил, и Никола проявил настойчивость.

— Ну хоть что-то он сказал? Сами видите: рисунки великолепны. И где же восторги?

— Монсеньор Ле Вист — человек не восторженный, — хихикнул Леон.

— Он хоть одобрил их?

— Ты слишком нетерпелив, Никола. Твое дело — ждать, когда хозяин выскажет свое мнение. Так что готовься к встрече и учти, что он еще не видел твоей работы.

— Как! Они здесь уже целую неделю!

— Правильно, он даже скажет, что внимательнейшим образом их изучил, но это не так.

— Но почему, Святая Богородица?

— В настоящее время монсеньор Ле Вист занят по горло. А потом он решает только самые неотложные дела. Наскоро принимает решение и рассчитывает на беспрекословное подчинение.

— Так вельможи вроде него понимают свои обязанности? — фыркнул Никола. — Интересно знать, если бы в жилах у него текла истинно благородная кровь, он вел бы себя таким же образом или иначе?

Дядя Леон понизил голос:

— Жану Ле Висту прекрасно известно, какое о нем бытует мнение. — Судя по голосу, он грозно сдвинул брови. — Думаю, тяжкий труд и преданность королю для него важнее, чем пересуды художников вроде тебя, которые, обслуживая его, не питают к нему уважения.

— Не так уж мало во мне уважения, чтобы потерять такой заказ, — торопливо заверил Никола.

— Охотно верю. Важно быть практичным. Деньги есть деньги — что для дворянина, что для нищего.

Оба рассмеялись. Я вскинула голову и едва не стукнулась о крышку стола. Мне очень не понравился этот смех. Нельзя сказать, что папа мне близок, он холоден со мной, как холоден и со всеми, но неприятно было слышать, как его именем и репутацией бросаются, как будто это кость для собаки. А каков дядя Леон! В следующий раз непременно отдавлю ему ноги. Или еще того похуже.

— Не буду лукавить, рисунки твои неплохи, — произнес он наконец.

— Неплохи! Не то слово!

— Если ты попридержишь свой язык, я подскажу, на что обратить внимание, чтобы ковры стали много лучше — лучше, чем ты способен себе вообразить. Ты не можешь от них отстраниться и поэтому не видишь свои недостатки. Тут необходим посторонний глаз.

— Какие еще недостатки?

Никола словно прочитал мои мысли. Разве возможно сделать рисунок, на котором была я, красивее, чем он уже есть?

— Пока у меня две идеи, но не сомневаюсь, что у Жана Ле Виста появятся еще замечания.

— Что за идеи?

— Предположительно в большом зале будет висеть шесть шпалер, n'est-ce pas? Две большие и четыре поменьше.

— Таков договор с монсеньором.

— С приручением единорога все ясно, но скажи, нет ли в твоих рисунках потаенного смысла? Двойного, так сказать, дна?

Никола переступил с ноги на ногу.

— Что вы имеете в виду?

— По-моему, они указывают на пять чувств. — Леон постучал костяшками по рисунку, а мне показалось, что прямо по моей голове. — Дама, играющая на органе, к примеру, означает слух. Та, что держит единорога за рог, — естественно, осязание. — Он опять забарабанил по столу. — Дама, которая плетет венок из гвоздик — обоняние, хотя, может, эта связь и не так очевидна.

— Венки из гвоздик носят невесты, — пояснил Никола. — Дама соблазняет единорога, предвкушая свадьбу и супружеское ложе. При чем здесь обоняние?

— Что ж. Так я и предполагал, что у тебя не хватит мозгов. Значит, это случайность.

— Я…

— Но теперь ты хоть видишь, что можно еще извлечь из рисунков. Пусть единорог — или другой зверь — нюхает венок. А на том рисунке, где он положил ноги даме на колени, она может держать перед ним зеркало. Это будет зрение.

— Но тогда получается, что единорог вроде как бесполезный.

— Ну и что. Какая, скажи, польза от единорогов?

Никола не ответил. Может, услыхал мой сдавленный смешок из-под стола.

— Гляди, вот дама трогает единорога за рог. Это осязание. Орган — звук. Венок — обоняние. Зеркало — зрение. Что еще? Вкус. У нас остается два ковра — один с Клод, другой — с госпожой Женевьевой.

«Что он такое говорит? И с мамой?»

У Никола вырвался странный звук, не то фырканье, не то вскрик.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ладно, не притворяйся. Будто сам не знаешь. Вот мое второе предложение. Сходство слишком заметно. Жану Ле Висту вряд ли это понравится. Понимаю, что ты портретист, но окончательные рисунки, будь добр, переделай так, чтобы эти дамы были менее узнаваемы.

— Но почему?

— Жан Ле Вист хотел видеть сражение. Вместо того ты предлагаешь ему любоваться женой и дочерью. Это несопоставимо.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: