ТОР 5 статей: Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы КАТЕГОРИИ:
|
ЖЕНЕВЬЕВА ДЕ НАНТЕРР 3 страница— Но ведь он согласился, что единорог лучше битвы. — Да, но зачем ему это восхваление супруги и дочери? Я очень хорошо отношусь к госпоже Женевьеве и понимаю, что Ле Вист — человек нелегкий. Но давно уже не секрет, что они с Клод как бельмо у него на глазу. Он не допустит, чтобы их изображения попали на такую ценную вещь, как ковры. — Ой! — вскрикнула я, на этот раз стукнувшись о крышку макушкой. Послышалось удивленное бормотание, и под стол заглянули два лица. Леон был сама свирепость, а Никола улыбнулся, когда увидел, что это я. Он протянул мне руку и помог выбраться наружу. — Благодарю, — сказала я, вставая на ноги. Никола нагнулся к моей руке для поцелуя, но я ее отдернула и сделала вид, что поправляю платье. Нельзя же запросто взять и простить грубости, которые он наговорил о моем отце. — Что ты здесь делаешь, проказница? — возмутился дядя Леон. На миг мне показалось, что еще немного — и он меня шлепнет, как будто я одних лет с малышкой Женевьевой, но все-таки он одумался. — Если твой отец узнает, что ты подслушиваешь, он сильно рассердится. — Папа сильно рассердится, если узнает, что здесь про него говорят. Ты, дядя Леон, и вы, сеньор, — ответила я, глядя на Никола. Наступила тишина. Мужчины силились припомнить все свои неподобающие выражения, и вид у них был до того встревоженный, что я невольно рассмеялась. Дядя Леон нахмурился: — Клод, ты ужасная озорница. — На этот раз в его тоне слышалось меньше строгости. Скорее, так утихомиривают расшалившуюся собачонку. — Это не новость. А вы, сеньор, что скажете? Вы тоже думаете, что я ужасная озорница? — обратилась я к Никола. Какое счастье — видеть его прекрасное лицо. Я понятия не имела, какой ответ получу, но, к моей радости, он произнес: — Разумеется, барышня, вы самая ужасная озорница из всех, кого я знаю. Его голос опять подействовал на меня возбуждающе, и я почувствовала, что мое лоно увлажнилось. — Довольно, Клод, — фыркнул дядя Леон, — иди отсюда, пока отец не пришел. — Никуда я не пойду. Мне хочется взглянуть, как получилась мама. Где этот рисунок? Я принялась ворошить листы, и перед моим взором замелькали дамы, знамена Ле Виста, львы, единороги. — Клод, угомонись. Пропустив замечание дяди Леона мимо ушей, я повернулась к Никола: — Где она? Покажите мне, сударь. Не произнеся ни слова, он вытащил рисунок из стопки и пододвинул ко мне. Я испытала облегчение оттого, что мама явно уступала мне по красоте. И платье на ней было не таким роскошным — куда проще моего. И ветер на рисунке не дул: знамя не колыхалось, лев и единорог сидели смирно, а не стояли на задних лапах. И все фигуры словно застыли, разве что мама вынимала ожерелье, а камеристка держала перед ней раскрытый ларец. Теперь я ничего не имела против того, чтобы мама тоже присутствовала на ковре, — сравнение было в мою пользу. Но если получится так, как хочет дядя Леон, то наши лица исчезнут с рисунка. Надо срочно что-то предпринять. Но что именно? Хоть я и пригрозила Леону, что донесу отцу, было ясно как божий день, что он и слушать меня не станет. Ужасно обидно, что нас с мамой обозвали бельмом на глазу, однако это была сущая правда. Мама не произвела на свет наследника, ведь мы с сестрами не мальчики. Мы с мамой лишь напоминали папе о том, что наступит день — и его состояние перейдет моим супругу и сыну, людям не нашего рода, с другим гербом. От этих мыслей он еще больше на нас злился. А еще от Беатрис я узнала, что папа не делит с мамой ложа. Никола предпринял попытку спасти матушку и меня. — Если сеньор попросит, я изменю лица, — заявил он. — А ваше слово мне не указ. Дядя Леон собрался ответить, но тут в коридоре послышались шаги. — Беги! — прошипел Леон, но было уже поздно. Никола положил ладонь мне на макушку и легонько надавил. Я опустилась на колени. На миг мое лицо поравнялось с его пахом. Я подняла глаза вверх и увидела, что он улыбается. Потом он пихнул меня под стол. Под столом, казалось, стало еще холоднее, еще неуютнее и темнее, но на сей раз мучения длились недолго. Папины ноги двинулись прямиком к столу и остановились рядом с Леоном. Никола стоял с другого боку. Я принялась рассматривать ноги Никола. Теперь, когда он знал, что я под столом, его ноги казались какими-то другими, хотя я и не могла сказать наверняка, что переменилось. Как будто у них выросли глаза и они таращились на меня. Папины ноги были такими же, как он сам, — прямыми и безразличными, точно ножки стула. — Теперь рисунки, — проговорил он. Кто-то рылся в рисунках, двигал их по столу. — Вот, монсеньор, — раздался голос Никола. — Удобнее смотреть в таком порядке. Здесь дама, соблазняя единорога, надевает ему на шею ожерелье. А здесь она играет ему на органе. Вот она кормит попугая — единорог подошел поближе, но все еще стоит на задних ногах, отвернувшись в сторону. Еще немного — и он покорен. Никола чуть запнулся перед словом «кормит». Значит, я для него — «Вкус». Так попробуй меня. — Здесь дама готовится к свадьбе и плетет венок из гвоздик. Это ее свадьба. Видите, как присмирел единорог. И наконец. — Никола пристукнул по столу, — единорог положил голову ей на колени, и они смотрят друг на друга. На последнем ковре зверь приручен: дама держит его за рог. Видите, на фоне животные в цепях — они стали пленниками любви. Никола умолк, ожидая, что скажет отец. Но папа точно воды в рот набрал. Он часто так поступает, заставляя людей терять самообладание. Его прием возымел действие: Никола опять заговорил, довольно нервно. — Как видите, монсеньор, пару единорогу составляет лев, который символизирует знатность, силу и храбрость — в дополнение к чистоте и воинственности единорога. Лев служит примером укрощенной дикости. — Фон будет заткан узором мильфлёр, монсеньор, — добавил Леон. — Брюссельские ткачи сами придумают детали — это уже их дело. Никола изобразил фон в самых общих чертах. Опять повисло молчание. Я затаила дыхание — скажет ли папа что-нибудь по поводу меня и мамы? — Мало гербов, — изрек он наконец. — На всех шпалерах лев и единорог держат знамена и штандарты с гербами Ле Виста, — ответил Никола. В его голосе сквозила досада. Я протянула руку из-под стола и дернула его за ногу — нечего говорить с отцом в подобном тоне. Никола переступил с ноги на ногу. — На этих двух рисунках всего по одному знамени, — заметил папа. — Льву и единорогу можно пририсовать щиты, монсеньор. Судя по всему, Никола понял намек: голос его стал спокойнее. Я погладила его по икре. — Древки штандартов и знамен должны быть остроконечными, а не закругленными, как у тебя. — Но… остроконечные древки носят только в бою, монсеньор. Это замечание Никола выговорил так, словно кто-то его душил. Я хихикнула и потянулась к его бедру. — А я хочу, чтобы концы были острыми, — повторил папа. — На коврах слишком много женщин и цветов. Добавь ради разнообразия боевые знамена и еще что-нибудь военное. Кстати, что произошло с единорогом после пленения? К счастью, Никола не пришлось отвечать, ибо он потерял дар речи. Мои пальцы легли ему на выступ, твердый, как пенек. Я впервые трогала такое. — Дама отведет единорога к охотнику и тот его убьет? — продолжал папа. Он любит сам отвечать на свои вопросы. — Надо добавить еще ковер, чтобы закончить историю. — Насколько я понимаю, в большом зале больше нет места. — Тогда выкинем кого-нибудь из женщин. Ту, что плетет венок, либо ту, которая кормит птицу. У меня опустились руки. — Прекрасная мысль, монсеньор, — сказал дядя Леон. Я ахнула. Слава богу, Никола что-то забормотал и папа меня не услышал. И тут дядя Леон показал, как он умеет вести дела. — Мысль замечательная, — повторил он. — Коварное убийство — это вам не боевые знамена, тонко подводящие к сути. Тут можно и перемудрить. Верно? — Что ты имеешь в виду? — Положим, идет охота — или, если вам угодно, битва, — об этом свидетельствуют остроконечные древки… Кстати, великолепная находка, монсеньор. Никола дорисует боевые щиты, может, еще что-нибудь. Дайте-ка сообразить. Как насчет шатра — наподобие того, что разбивают для короля во время сражения? Но, опять же, аллегория трудноуловима. Быть может, охотник, убивающий единорога, — лучшее решение? — Нет. Пусть будет королевский шатер. Пораженная, я опять присела на корточки. Дядя Леон подцепил папу на крючок, как рыбку, и выудил из него то, что хотел услышать. — Шатер займет довольно много места, следовательно, его надо поместить на один из больших ковров, — зачастил Леон, не давая папе передумать. — К даме с ожерельем либо к даме с попугаем. Каков ваш выбор, монсеньор? Никола попытался что-то вставить, но папа его перебил: — К даме с ожерельем — она более величественная. Я чуть не вскрикнула. Хорошо, что Никола задвинул ногу под стол и надавил мне на ступню. Я сидела молчком, а он постукивал мне по ноге. — Решено. Никола, добавишь сюда шатер. — С удовольствием, монсеньор. Будут ли у монсеньора особые распоряжения относительно орнамента на шатре? — Герб. — Само собой, монсеньор. Но я думал скорее о боевом девизе, говорящем, что идет битва за любовь. — Я ничего не смыслю в любви, — проворчал папа. — У тебя есть какие-нибудь соображения? Ты по этой части вроде большой знаток. И тут меня осенило, и я наступила Никола на ногу. В следующий миг один из рисунков скользнул под стол. — Прошу прощения, монсеньор. Я очень неловок. Никола нагнулся, и я шепнула ему на ухо: «C'est mon seul désir». И укусила его за мочку. Никола выпрямился. — У тебя на ухе кровь, — сказал папа. — Pardon, монсеньор. Поцарапался о боковину стола. Зато у меня появилась мысль. Как вам нравится — «À mon seul désir»? Это значит… — Пусть будет по-твоему, — оборвал его папа. Этот тон был мне хорошо знаком — он означал, что совещание затянулось. — Исправления покажешь Леону. Я жду окончательных рисунков к середине июня. Не позднее. К Вознесению мы уже переберемся в замок д'Арси. — Слушаюсь, монсеньор. Папины ноги стали удаляться. — Леон, пойдешь со мной, надо кое-что обговорить. Проводишь до Консьержери. Платье Леона заколыхалось, когда он двинулся с места. Затем торговец остановился: — Может, удобнее поговорить здесь, монсеньор? Никола сейчас уйдет. — Конечно, только соберу рисунки. — Нет, я тороплюсь. Пойдем. — С этими словами папа удалился. Дядя Леон топтался в нерешительности. Ему очень не хотелось оставлять меня наедине с Никола. — Иди, — прошипела я. И он поспешил вслед за папой. Я не выкарабкалась наружу, а так и стояла под столом на четвереньках. И в следующий миг ко мне заполз Никола. Мы уставились друг на друга. — Добрый день, барышня. Я улыбнулась. Он был не из той категории мужчин, которых мне прочили в мужья. И это меня радовало. — Ты меня поцелуешь? Он повалил меня на спину и прижал к себе — не успела я и глазом моргнуть. Его язык шарил у меня во рту, а пальцы мяли грудь. У меня появилось странное ощущение. Я мечтала о чем-то подобном с той самой минуты, как увидала его впервые, но сейчас, чувствуя тяжесть его тела, выпуклость, упирающуюся мне в живот, влажный язык, щекочущий ухо, к удивлению, испытывала разочарование. То есть какая-то часть меня отдавалась ласкам. Мне хотелось, чтобы он прижался ко мне покрепче и чтобы нас не разделяло множество слоев одежды. Хотелось коснуться его тела, ощупать каждую клеточку — сжать вишенку-ягодицу, промерить ладонями широкую спину. Наши губы сливались, и мне казалось, что я кусаю спелый плод. Однако меня смущало, что его влажный язык словно чего-то жадно искал у меня во рту, тело давило и мешало дышать, руки забирались в сокровенные места, которых еще не касался ни один мужчина. Неожиданностью были и неуместные мысли, которые постоянно крутились у меня в голове: «Это еще зачем? Какой мокрый у него язык», или «Он проткнет мне бок своей пряжкой», или «Ему хорошо?». И еще я размышляла об отце: о том, что лежу под столом в его кабинете, и о том, насколько большое значение он придает моей девственности. Способна ли я потерять голову, как Мари Селест? Все эти мысли и отравляли мне удовольствие. «Правильно ли мы делаем?» — шепнула я, когда Никола стал покусывать мою грудь через одежду. — Да, это безумие. Но когда еще выпадет такой случай?! — Никола принялся возиться с моей юбкой. — Разве они оставят нас наедине — тебя, дочь Жана Ле Виста, и меня, простого художника? Он задрал мне юбку и нижнее платье, и его пальцы устремились вниз. — Теперь, красавица, это мое единственное желание. С этими словами он коснулся моего лона, и меня пронзило такое удовольствие, что я чуть не потеряла голову. — Клод! Я посмотрела вбок и увидела перевернутое лицо Беатрис. Никола выдернул руку у меня из-под юбки, но, что мне понравилось, не откатился в сторону. Он взглянул на Беатрис, потом нежно поцеловал меня и неторопливо встал на колени. — Теперь-то я непременно выйду за тебя замуж, Никола… Помяни мое слово, — сказала Беатрис.
ЖЕНЕВЬЕВА ДЕ НАНТЕРР
Беатрис заявила, что платье на мне болтается как мешок. — Либо кушайте больше, мадам, либо придется звать портного. — Пошли за портным. Мой ответ явно застал ее врасплох, и она не сводила с меня своих огромных, по-собачьи преданных карих глаз, пока я не отвернулась и не взялась за четки. Подобным образом на меня смотрела мать, когда я возила детей в Нантерр. Только взгляд у нее пытливее, чем у Беатрис. Так как у Клод разболелся живот, я велела Беатрис остаться и сказала, что я тоже страдаю желудочными коликами. Но она не поверила. Впрочем, я и сама не верила Клод. Быть может, существует такое правило: дочери лгут матерям, а те смотрят на ложь сквозь пальцы. В глубине души я была рада, что Клод не с нами, хотя девочки умоляли ее поехать. Мы с Клод вечно цапаемся, точно две кошки. Она со мною замкнута и глядит исподлобья, будто оценивает, сравнивает себя со мной и думает, что не хочет на меня походить. Я тоже этого не хочу. По возвращении из Нантерра я отправилась к отцу Юго. Когда я присела рядом с ним на скамейку, он удивился: — Vraiment, mon enfant,[6]неужто вы столько нагрешили за три дня, что опять пора исповедоваться? Слова ласковые, но тон кислый. Откровенно говоря, его безразличие приводит меня в отчаяние. Я и сама от себя в полном отчаянии. Уставившись на исцарапанную скамейку напротив, я повторила признание, которое уже делала однажды утром: — Мое единственное желание — поступить в Шельский монастырь. Mon seul désir. Моя бабушка постриглась в монахини перед смертью, и мать, не сомневаюсь, сделает то же самое. — Вам рано думать о смерти, mon enfant. И вашему супругу тоже. Ваша бабушка стала монахиней, овдовев. — Вы считаете, что моя вера недостаточно крепка? Вам требуются доказательства? — В вас говорит не вера, а желание отгородиться от жизни. Вот что меня беспокоит в первую очередь. У меня нет сомнений в вашей вере, но ваш первейший долг — служить Христу… — Но ведь я ровно к тому и стремлюсь! — …служить Христу, не заботясь о себе и мирской жизни. Монастырский скит не лучший способ укрыться от жизни, которую вы ненавидите… — Терпеть ее не могу! — воскликнула я и прикусила язык. Отец Юго, немного выждав, продолжил: — Самые лучшие монахини получаются из женщин, счастливых в миру. Они счастливы и в монастырских стенах. Я молча склонила голову. Было немного стыдно за то, что я наговорила. Надо набраться терпения — минуют месяцы, а может, и год-другой, прежде чем семена дадут всходы. Но когда-нибудь сердце отца Юго смягчится и он благословит мой душевный порыв. Вообще-то, не он решает, кому идти в Шель. Только аббатиса Катрин де Линьер обладает такой властью. Но мне без согласия мужа не стать монахиней, так что необходимо заручиться поддержкой влиятельных людей, которые замолвят за меня словечко. Тут кое-что пришло мне в голову. Я разгладила юбку и откашлялась. — Я получила довольно большое приданое, — тихо проговорила я. — Как Христова невеста я смогу пожертвовать значительную сумму церкви Сен-Жермен-де-Пре в благодарность за духовную поддержку. Если бы вы поговорили с мужем… На сей раз умолк отец Юго. Я ждала, водя пальцем по царапине на скамейке. Когда он опять заговорил, в голосе его прозвучало неподдельное сожаление. Было неясно, чего ему больше жаль: упущенных денег или чего-то еще. — Женевьева, вы прекрасно понимаете, что Жан Ле Вист вас не отпустит. Ему не нужна жена-монахиня. — Но ведь ему можно объяснить, что таково мое предназначение. — А вы сами пытались, как я предлагал? — Он меня и слушать не станет. Вы — другое дело. С вашим мнением он не может не посчитаться. — Я только что отпустил вам грехи, — поморщился отец Юго. — Зачем же сейчас лгать? — Но он почитает церковь! — К сожалению, церковь не имеет на него такого уж влияния. Оно существенно меньше, чем того хотелось бы, — сказал отец Юго осторожно. Я молчала, с горечью думая о безбожии мужа. Будет ли он гореть в аду? — Возвращайтесь домой, Женевьева, — продолжил он ласково. — У вас три прелестные дочери, замечательный дом и муж — правая рука короля. Вам даровано счастье, которому позавидовали бы многие женщины. Блаженны жены и матери, говорится в молитве, и Матерь Божья радуется, глядя на них с небес. — И моему одинокому ложу радуется? — Идите с миром, дитя мое! — Отец Юго поднялся. Я не сразу ушла. Мне не хотелось возвращаться на улицу Фур — ловить на себе укоризненные взгляды Клод, чувствовать, что Жан старается не встречаться со мною глазами… Церковь — вот мое прибежище. Сен-Жермен-де-Пре — древнейший собор в Париже, и мне повезло, что мы поселились неподалеку. В монастыре тихо и красиво. Из церкви открывается чудесный вид. Если выйти наружу и повернуться лицом к реке, то Париж виден как на ладони — до самого Лувра. До переезда мы жили неподалеку от собора Парижской Богоматери, но он меня подавляет своим величием — голова кружится, когда я, задрав голову, смотрю на его башни. Жану, естественно, нравилось жить в городе, но его восхитило бы любое место, лишь бы поближе к королю. Теперь мне буквально два шага до Сен-Жермен-де-Пре, даже не нужен слуга, чтобы сопровождать меня при выходе. Мое излюбленное место — придел Святой Женевьевы, покровительницы Парижа. Она родом из Нантерра, и я названа в ее честь. После исповеди я пошла туда и опустилась на колени, наказав камеристкам оставить меня одну. Они уселись на ступеньки перед входом в придел, продолжая шушукаться, пока я на них не цыкнула: — Это дом Божий, а не базарная площадь. Или молитесь, или ступайте вон. Они покорно закивали. Лишь Беатрис сверкнула карими глазами, но под моим пристальным взглядом опустила голову и прикрыла глаза. Я увидела, как ее губы зашевелились, произнося молитву. Сама я не молилась, а рассматривала витражи со сценами из жизни Девы Марии. Зрение мое с годами ослабло, контуры фигур расплывались, и я различала только цвета: голубой, красный, зеленый, коричневый. Невольно я принялась считать желтые цветочки, обрамляющие витраж, гадая, что каким цветом изображено. Жан вот уже несколько месяцев не приходит в мою спальню. При посторонних он всегда держался со мной подчеркнуто официально, как того требовал этикет, но в постели когда-то был ласков. После рождения малышки Женевьевы он навещал меня даже чаще, чем прежде, надеясь зачать сына и наследника. Несколько раз я была тяжела, но выносить ребенка не удалось. За последние два года я так и не забеременела. Хуже того, у меня пропали регулы, хотя я ему ничего не сказала. Он сам узнал про мое несчастье — от Мари Селест или от кого другого, может, даже от Беатрис. Так в этом доме понимают преданность. Однажды ночью он явился ко мне и заявил, что ему известен мой секрет и что впредь он не коснется меня, ибо я не справилась с обязанностями жены. Он прав. Это моя вина. Я читаю осуждение в глазах окружающих — Беатрис, камеристок, моей матери, гостей, которых мы принимаем, даже в глазах Клод, хотя она в какой-то степени плод моей неудачи. Помнится, когда ей было семь, она прибежала ко мне в спальню после рождения крошки Женевьевы. Она, вытаращив глаза, смотрела на спеленатого младенца, лежащего у меня на руках, но, услышав, что это не мальчик, фыркнула и вышла из комнаты. Конечно, она любит крошку Женевьеву, но предпочла бы иметь и довольного отца. Я чувствую себя подстреленной птицей, которая не может взлететь. Если бы он проявил хоть толику милосердия и позволил мне уйти в монастырь. Нет, Жан — человек не милосердный. И потом, я ему нужна. Несмотря на презрение, он хочет, чтобы я была рядом, пока он обедает, или развлекает гостей, или присутствует на приеме у короля. Кто-то непременно должен быть с ним рядом, иначе это неприлично. Да и двор его засмеет: что ж это за мужчина, от которого жена удрала в монастырь. Отец Юго прав. Может, я и опостылела Жану, но это ровным счетом ничего не меняет. Большинство мужчин таковы, поэтому в монахини стригутся вдовы, а не жены. Редкий муж добровольно расстанется со своей женой, как бы та ни была грешна. Иногда я спускаюсь к Сене, чтобы взглянуть на Лувр, — и меня тянет броситься в воду. Поэтому камеристки не отступают от меня ни на шаг. Они все понимают. Я слышу, как одна из них у меня за спиной стонет от скуки. На долю минуты мне делается их жаль. Ходят за мной точно привязанные. С другой стороны, благодаря мне у них есть красивые наряды, еда и теплый очаг по вечерам. Они едят сладости, а наш повар не жалеет специй: корицы, мускатного ореха и имбиря, — ведь он готовит для знати. Я роняю четки на пол. — Беатрис, — зову я. — Подбери. Пока Беатрис нагибается, две камеристки помогают мне подняться. — Мне надо переговорить с вами, госпожа, — тихо говорит Беатрис, возвращая мне четки. — Наедине. Вероятно, по поводу Клод. Пора к ней приставить настоящую камеристку, а то за ней все еще ходит нянька, как за Жанной или малышкой Женевьевой. Я одалживала ей Беатрис, чтобы поглядеть, как они поладят. А я вполне обойдусь. У меня сейчас не такие высокие запросы. Девушке, входящей в зрелую пору, больше нужна опытная прислуга вроде Беатрис. Пока Беатрис мне все рассказывает про Клод, помогая приготовить дочь к взрослой жизни и удержать от беды. Но наступит день, и она перейдет в услужение к новой хозяйке — безвозвратно. Я дождалась, пока мы обогнули монастырь и оказались за главными воротами. — Пожалуй, я прогуляюсь к реке. Беатрис проводит меня. Все остальные свободны и могут идти домой. Увидите моих дочерей, передайте, чтобы попозже зашли ко мне. Мне надо с ними поговорить. И прежде чем камеристки успели что-то сказать, я потянула Беатрис за руку налево, туда, где дорога плавно спускается вниз. А камеристки свернули направо, к дому. Они немного поворчали, но подчинились. Во всяком случае, я не заметила, чтобы кто-то пошел за нами. Прохожие таращили глаза на знатную госпожу, гуляющую без свиты. А я чувствовала облегчение — никто не трещал у меня над ухом, точно стая сорок. Иногда эти камеристки просто несносны, особенно когда хочется покоя. Они и суток не выдержат в монастыре. Я никогда не беру их в Шель, за исключением Беатрис. Мужчина, идущий по противоположной стороне улицы со своим писарем, завидев меня, поклонился так низко, что я его не признала. Только когда он выпрямился, я увидела, что это Мишель Орлеанский, знакомый Жана по суду. Он как-то обедал у нас. — Госпожа Женевьева, я к вашим услугам, — произнес он. — Куда вас сопроводить? Я себе никогда не прощу, если позволю вам в одиночку гулять по улицам Парижа. Что обо мне подумает Жан Ле Вист? Он долго смотрел мне в глаза — сколько хватило дерзости. Однажды он намекнул мне, что готов стать моим любовником, если, конечно, я не против. Я была против, но в тех редких случаях, когда наши взгляды встречаются, я читаю в его глазах прежний вопрос. У меня никогда не было любовника, хотя у многих женщин они есть. Просто не хочу дарить Жану оружие против себя. Если я ему изменю, он сможет жениться на другой женщине и попробовать произвести на свет сына. Не до такой степени я похотлива, чтобы пожертвовать титулом. — Благодарю, сударь, — приветливо улыбнулась я, — но я не одна, со мной служанка. Мы собираемся спуститься к реке и поглядеть на суда. — Я с вами. — Что вы, не стоит труда. Вижу, с вами писарь, вы наверняка спешите по важным делам. Не смею вас задерживать. — Госпожа Женевьева, для меня нет и не может быть дела важнее, чем быть подле вас! Я опять улыбнулась, на этот раз скорее принужденно, чем приветливо. — Сударь, если мой муж прознает, что вы пренебрегаете службой ради прогулок со мной, он ужасно рассердится. Вы ведь не хотите навлечь на меня неприятности? При одной мысли о гневе Жана Мишель Орлеанский попятился, вид у него был удрученный. Он несколько раз извинился и пошел своей дорогой, а мы с Беатрис аж покатились от смеха. Давно мы так не смеялись, а ведь какими когда-то были хохотушками. Мне будет очень ее недоставать, когда она сделается камеристкой Клод. При Клод она останется до той поры, пока ей не позволено будет выйти замуж и оставить службу. Судов на реке было видимо-невидимо, они плыли вверх и вниз по течению. На другом берегу такелажники сгружали мешки с мукой, предназначавшиеся для несчетных кухонь Лувра. Некоторое время мы наблюдали за их работой. Мне всегда нравилось смотреть на Сену — она словно таила надежду на побег. — Мне надо кое-что рассказать о Клод, — проговорила Беатрис. — Она совершила большую глупость. Я вздохнула. Меньше всего мне хотелось разбираться в подробностях, но ничего не поделаешь, я мать. — И что она такое натворила? — Помните этого художника — Никола Невинного, он еще делает шпалеры для большого зала? Я следила глазами за солнечными бликами на воде. — Помню. И что? — Я их застукала под столом. — Под столом? Где? Она смешалась, в огромных глазах мелькнул страх. Беатрис носит изящные наряды, как и все мои камеристки. Но даже тончайший шелк, затканный золотом и украшенный драгоценными камнями, не делает ее краше. У нее живые глаза, но впалые щеки, курносый нос, а кожа идет красными пятнами при малейшем волнении. Сейчас она вся пылала. — В ее комнате? — предположила я. — Нет. — В большом зале? — Нет. Ее смущали мои догадки, а меня — ее недомолвки. Я опять бросила взгляд на реку, борясь с желанием на нее прикрикнуть. С Беатрис лучше быть терпеливой. Неподалеку двое рыбаков, сидя в лодке, удили рыбу. Клева не было, но, казалось, их это не смущало. Они увлеченно переговаривались и над чем-то тихо подсмеивались. Нас они не заметили. И слава богу, а то, узнай они, кто мы такие, принялись бы кланяться, а потом отгребать подальше. Смотреть на радость простолюдинов — в этом есть какое-то особое удовольствие. — В кабинете вашего мужа, — выговорила Беатрис шепотом, хотя никого, кроме меня, не было поблизости. — Матерь Божья! — Я перекрестилась. — Как долго они оставались одни? — Не знаю. Думаю, несколько минут. Но они… — Беатрис запнулась. Меня так и подмывало ее встряхнуть. — Они? — Не то чтобы совсем… — А ты где была, Господи Боже мой? Чья это обязанность — приглядывать за ней?! Я намеренно не взяла Беатрис с собой, поручив ей проследить за Клод, дабы не случилось непоправимого. — Я глядела. Но она обвела меня вокруг пальца, негодница. Послала купить… — Беатрис теребила четки. — В общем, не все ли равно. Но она не лишилась девственности, госпожа. — Ты уверена? — Да. Она была раздета не до конца. — Раздета? — Только наполовину. Как бы сильно я ни разозлилась, дерзость Клод отчасти меня подкупала. Не дай бог, они попались бы на глаза Жану — лучше об этом даже не думать. — И что ты сделала? — Я выгнала его. По ее лицу было видно, что это неправда. Никола Невинный, наверное, специально тянул время, издеваясь над Беатрис. — Что вы думаете делать, госпожа? — А ты что сделала? Что сказала Клод? — Я сказала, что вы наверняка захотите с ней об этом поговорить. — А что она? Умоляла ее не выдавать? — Нет, — нахмурилась Беатрис, — рассмеялась в лицо и ускакала. Я заскрежетала зубами. Клод превосходно известно, что ее девственность — величайшая ценность для Ле Вистов и что она обязана сохранить непорочность ради мужчины, который станет ее мужем. Когда-нибудь ее муж унаследует состояние Ле Вистов, а может, еще и титул. Дом на улице Фур, замок д'Арси, мебель, драгоценности, даже заказанные Жаном шпалеры — все достанется мужу Клод. Жан найдет достойную партию, но и Клод не должна ударить лицом в грязь. От нее ожидаются благочестие, почтительность и, само собой, невинность. Если бы ее застукал отец — при одной мысли о подобной вероятности меня охватила дрожь. — Я поговорю с ней, — сказала я. Злость на Беатрис улетучилась, уступив место негодованию на Клод, которая из-за какого-то пустяка готова была запятнать наше доброе имя. — И поговорю прямо сейчас. Когда мы с Беатрис вернулись, девочки уже поджидали меня. Малышка Женевьева и Жанна бросились мне навстречу, а Клод сидела возле окна и играла со щенком, держа его на коленях. Она даже не взглянула в мою сторону. Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:
|