Глава 77. Сила Ло Оуш

Тысячи задранных голов уставились в одну точку в небе, казалось, впервые за много лет проявив интерес к тому, что простёрлось над крышами и купами деревьев. Но это было иллюзией и обманом. Это было ясно, стоило случайному обывателю оказаться в разгорячённом море затылков, локтей, подбородков, блестящих лбов.

Никого не интересовало новорождённое чудо тёмных облаков в серебристом очертании лунного света. Никому не нужна была неповторимость небес.

Замершее море затылков и подбородков, вскинутых пятерней и мокрых лбов было ничем иным, как морем ненависти.

Исступлённой, раскалённо-белой, воспалённо-красной,,беспробудно-чёрной ненависти.

Человек может любоваться черно-белым ручьём струящихся между пальцев клавиш. Любить других и бежать к морю через дюны. Ловить светлые пряди волос на ветру и хохотать, запрокинув невесомую голову. Но отними основу, и только самые преданные останутся верны Полуденному. И обвинять их в этом было бы непростительной ошибкой. Кого-то жизнь награждает миссией, кому-то так и не открывает её до самого конца. Кто-то принимает за миссию ближайшее, близлежащее, наименее простое, покачивающееся на поверхности судеб и сует. И вот уже миссией становятся приказания взбалмошной госпожи.

Так было с Удой.

Именно она, не имея ни гроша за душой, ни разу в жизни не сидев на своём собственном стуле, выбравшись однажды из влажного ада папоротников, ядовитых насекомых, вечного голода, засух, ранних браков и жертвоприношений, словом, выбравшись из Северного Жуара и племени Гу через трюмы и десяток грубых и сильных моряков, добралась до города Полудня. Мало того, она оказалась в прекрасном доме госпожи, чем дорожила настолько, что каждую ночь тайком ото всех горячо шептала молитвы на родном, пока ещё не забытом языке молитвы, посвящённые Взошедшему, в которых она просила оставить её в этом чудном доме силами судьбы, звёзд, магии, богов, чёрт знает кого. Она была предана дому Розы, как собака. И как только маленький человечек подарил крышам и облакам серебристые каёмки, а звёздам – их извечную соперницу, Уда схватила мёртвую Аврору за локоть шершавой рукой. Та была бы рада этому, если бы вообще смогла понять смысл происходящего.

– Что? – переспросила Аврора, всё ещё думая о неизвестном ей синем пятне на просоленной заветной руке.

– Госпожа всех зовёт. Стулья! Надо на пустырь. Стулья забрать её. Одиннадцать обычных. Семь дорогих. Срочно. Очень гневается госпожа.

Две женщины, темнокожая и отчаянная, протискивались через устремлённую на восток толпу. Благо, их цели и цель толпы на время совпали, и людское море, устремившись в прореху пустыря за городом, донесло Аврору и Уду живым разгневанным потоком спин и локтей до самого крыльца лавки. Внутри Роза, окружённая кольцом только проснувшихся, но готовых на всё, слуг, спешно одетая во властное и алое, но пока с бирюзовыми ногтями, бросалась связками звонких приказаний, словно швыряла гроздья ключей в испуганные лица.

– Аврора! Звезда моя. Где тебя носят черти, пропади ты в полночь! Уда. Быстрее надо искать нашу неимущую старушку. Все в сборе? Теперь – на пустырь. Ищем наши стулья, одиннадцать обычных для лавки, семь моих, из чёрного дерева, спинки позолоченные. Стоят целое состояние. Надо найти все, но чёрные важней! Чужие брать не смейте, ещё распустят про меня слухи. Что госпожа Роза Полуденная воровка. Если не найдёте наши стулья, особенно мои, чёрные, всех поувольняю к чертям. На улице будете жить, на рынке работать. Женщины и дети ищут, мужчины помогают расчищать путь, особенно рикши не зевают. Помогают аккуратно, не усердствуя, в крайних случаях и без сильных последствий. Чтобы я вас опять от полиции не прятала, мясники. Бьём не сильно, без переломов. Ясно?

– Ясно, – преданно буркнули слуги в ответ и ринулись к выходу.

Отряд Розы влился в общий поток. Рикши работали локтями. Обыватели, пусть неохотно, но пропускали выходящих из цветочной лавки: даже когда рухнули все устои, страх остался. Розу знали и помнили. Связываться не хотелось. Отряд рассекал толпу, двигаясь чуть быстрее остальных. Страх и ненависть окружали его душным ореолом. Роза замыкала шествие, гордо подняв голову.

Но что это? В сплочённой армии имени её Взбалмошности Розы Безумной – дезертир!

Это никто иная, как женщина с самым тяжёлым сердцем в мире, сердцем, которое каждую ночь тянет её камнем на дно Великого Оу, путешественница по чужим снам и грёзам. Утренняя вестница отчаяния и скорби. Аврора выбилась из стройного ряда слуг, пропустила вереницу рабов, дождалась замка цепочки – Розы, спешащей под руку со смущённым хмурым Альфредом.

– Так, дорогая моя, что стоим? Что случилось? Что? Зачем ещё?

Горячий шёпот. Боль, отлитая в речь.

– Какую купчую? Так ты продаёшь? Ну, что же ты сразу прозевала? Мне нужны все руки.

Боль, не найдя выхода, льётся через край. Многолетнее знакомство перевешивает секундный порыв залепить пощёчину нерадивой старухе.

– Ладно. Туда и обратно. Беги… Стой! Вот ключ. Я не уверена, что закрыла, закрой, вдруг нас ограбят, пока никого нет. Надо было кого-то оставить.

Аврора ворвалась в открытую дверь – Роза была права, впопыхах она забыла запереть лавку. Это грозило бы мародёрством, если бы не общая страсть, поглотившая всех в городе. Аврора подбежала к столу, подняла рамку с узлом, выхватила купчую и, не читая своего торопливого старческого почерка – на куски, на куски. Сначала просто на две части, потом сложить вместе и ещё, и ещё, и теперь вдоль, и наискосок, не подбирая лоскутов…

За спиной Авроры резиновая фигура протискивается сквозь поток к побережью.

Аврора оборачивается: вдруг он явился в хижину, и не застал её там, не застал, ушёл, бросился к морю, вдруг он вспомнил – скорее, к выходу…

– Так. Аврора. Изволь объяснить, что это.

Три фигуры в дверном проёме, одна за другой. Алое платье, бирюзовые ногти, бешеные глаза, взгляд, который знают и боятся в доме все, следом – плечистая громада с нелепой бирюзовой орбитой вокруг угрюмой головы, за ними – шоколадная преданность, слепок с испуга, ножницы болтаются на судорожных волнах груди, шеи.

– Ага. Решила меня бросить. В такой момент. Молодец. Но ты забыла, Аврора, что это я увольняю. Когда хочу. Раз уж поступила ко мне, изволь выполнять требования. Ты что о себе возомнила? Или ты, сука, думаешь, что наша прежняя дружба тебя спасёт от наказания? Какой пример ты подаёшь молодым слугам?

– Роза, послушай.

Роза резко развернулась и сорвала с испуганной Уды ножницы. Мулатка, которую госпожа в сопровождении рикши привела охранять опрометчиво оставленную лавку, дёрнулась за рукой всей худой шеей, всем станом, но устояла на ногах, не издав ни звука. Она испуганно смотрела на старую Аврору.

– Иди сюда, моя звёздочка. Иди сюда, мразь. За всё надо платить. Твоё дряблое лицо прибрежной бляди, может, раньше и могло привлечь какого-нибудь пьяного мудака-рыбака, но согласись, даже он тебя покинул. Сейчас я тебя подправлю. Иди сюда, сука. Держи её Альфред.

– Роза.

Альфред шёл на Аврору, смущённо и смиренно склонив голову, но предупреждающе расставив руки. Альфред любил свою работу. А за то, что он любил, он готов был убить. Альфред готов был убить Аврору. Аврора проворно схватила со стола валявшиеся на нём ножницы и выставила вперёд.

Альфред замер.

Противостояние двух стальных птичьих ртов.

Две девочки на побережье.

Та, что младше, надула губки.

– Я убегу в город и там найду мужа! Первая! Спорим?

Маленькая девочка рывком отворачивается.

Старшая делает шаг к ней. Альфред делает шаг к Авроре.

– Ну что ты, зачем бежать от моря? У моря надо жить.

– Положи ножницы. Лучше сама положи и иди к госпоже.

Старшая подходит к младшей, нежно убирает волосы от шеи, освобождая щёку, младшая, надувшись, выпячивает нижнюю губу, театрально отводя взгляд, жест, подсмотренный в порту, репетиция тщеславия, Аврора убирает волосы от шеи, освобождая свою опухшую мочку, младшая продолжает обиженно шептать:

– А вот убегу, убегу в город, не нужны мне.

Аврора шепчет:

– Ну, успокойся, – подносит ножницы к непропорционально большой мочке. Старшая целует младшую в щёку, младшая вскрикивает, надменно и властно:

– Что ты задумала, сука?

Альфред быстро шагает навстречу, Уда кричит, Роза кричит, старшая девочка заключает свою мочку между железных лапок.

Щёлк.

Кожистый мешочек падает на пол не раньше падающего на ходу Альфреда, падающей Розы, Уды, что застыла в дверях, нескольких заснувших набегу горожан, отставших от иссякающего потока. Альфред, Роза, Уда падают на пол не раньше, чем сам собой развязывается узел на столе, чем развязываются все изрезанные узлы в сувенирной лавке в двух кварталах отсюда.

Аврора стиснула зубы. Она словно пыталась остановить боль и кровь сжатыми зубами. Она не думала, что будет столько крови. Она не думала, что будет столько боли. С трудом устояв в побелевшей комнате, схватившись рукой за стол, выронив окровавленные ножницы, она успела выхватить из вспыхивающего пространства какую-то тряпку и прижать её к источнику, что уже залил шею, плечо, бок, подол старого платья, пол. Аврора сжимала побуревшую тряпку, с которой капало на предплечье. Боль была двухъярусная, как отлично написанная симфония – острая, проникающая вглубь головы до затылка и лба, лейтмотив, основа, и живые кружева жгущей аранжировки, отсечённого мяса, десятки и тысячи оттенков разных температур, но все не меньше сотни градусов.

Предплечье в крови.

Аврора стиснула зубы, сжимаясь до одного стального стержня выпрямленных позвонков, и затем сильнее прижала каплющую тряпку к уху. Кружева заметались сильнее и чаще, обжигая поверхность, затем кольнуло на втором, глубоком уровне, сильнее, острее, глубже, так, что жжение снаружи и острота внутри сошлись в какой-то неведомой точке, в мозжечке, в контрапункте пересечения формы и содержания. Дирижёр неистовствовал, чаще взлетали страницы партитур ошалевших скрипачек, Аврора чуть не потеряла сознание, чуть не упала на закапанный алым пол.

Несколько выпавших секунд, бордовых и белых всполохов стучащего пульса.

Но вот она нашла себя в женщине стоящей у дверного косяка, со сжатыми побелевшими пальцами левой, с багровыми пальцами правой, несмотря ни на что, переживший, пережавшей рубиновый ручей. Маэстро брал последние аккорды, но всё это было теперь баловством, обманом для публики, игрой в симфонию, а не искусством, Аврора вздохнула и шагнула на улицу.

Улица расступилась и, шатаясь, кинулась под ноги. Дома кружились и плыли прочь, за спину, норовя опрокинуться набок, ударить по старческому виску мостовой. Аврора не слушалась. Аврора хитрила и изворачивалась, не давая улице и головокружению провести себя. Аврору вёл спрятанный в позвоночном столбе инстинкт тысячи предыдущих поколений, наученных держать равновесие на утлых лодках в бури. Аврора хитрила.

Она хитрила и сама с собой, думая, что после поблёкшей карусели рынка, мечущейся закрытыми лавками, на которых она изредка оставляла кровавую пятерню, отталкиваясь от их тошнотворной круговерти, там, ближе к морю, она сможет прекратить это вращение, и побережье будет с ней понятнее и твёрже. Потеря равновесия и так давно не виденный город превращались в её обескровленной голове в чудовищ одного рода, а значит, и побеждаемых одной силой. Но, то ли престарелая Ло Оуш оказалась права, то ли сумела себе внушить, однако, мир стал твёрже уже после каменного водопада лестницы, у истока которого она встретила трёх бледных, как смерть, бродяг, изумлённых чем-то настолько, что и на Аврору они посмотрели с остатком былого испуга, без удивления, а со смиренным уважением, с которым смотрят на чудо уже объявленного и обязательного характера.

Клеймя перила алым, рубиновым, багровым, она добралась по мягким, неверным ступеням к песку, объявшему ступни родным, серьёзным, внимательным, близким. Море рушилось на песок, луна плыла неправдоподобно низко, будто вышла с опозданием из-за горизонта, ветер был крепок и свеж, и, вдохнув его, Аврора набралась сил. Линия прибоя перестала заваливаться то на один, то на другой бок, бледная полоска песка в лунном свете решила закончить со своими плясками и прятками от ищущей ступни, Аврора пошла твёрже и даже спокойнее. Хижина виднелась на расстоянии первых мурашек, гонимых обильными стадами по плоскогорью лопаток через хребет позвонков. Аврора шла спокойнее, хотя сердце её билось мокрым птенцом на уровне гортани, успевая стукнуть клювом то в один, то в другой, то в оба виска. Аврора знала, что он там, она была уверена.

Аврора это знала.

Если же это не так, она просто бросится в море, не сдерживаемая более жизнью в этом мире, готовая отдаться полностью если не Великому Полудню, то Великой Полночи своего горя. Если, конечно, его нет в хижине, господи, Альберто, будь в хижине, умоляю тебя, ради наших мёртвых детей, ради святого Полудня, будь в хижине.

Глава 78. Кораблекрушение «Инессы»