X. Медитация о Бомбе

Здесь нам приходится продолжить свои размышления, опять-таки исходя из предпосылки, что крайности сходятся, оказываясь значи­тельно ближе друг к другу, чем это кажется на первый взгляд. При поверхностном взгляде представляется, что жизненный стиль пан­ков и жизненный стиль истеблишмента — это крайности, между которыми лежит пропасть. Однако в сущности своей они соприка­саются. Цинические выбросы происходят под действием катастро-фильной массы цивилизации. Поэтому философский, понимающий подход к явлениям не должен ограничиваться рассмотрением субъек­тивных эксцессов, он должен начинаться с объективных.

Объективный эксцесс — это не что иное, как избыток струк­турной не-мирности, которая характеризует нашу форму жизни, в том числе и на ее сыто-удовлетворенных фазах развития и в интер­валах между войнами. К концу Второй мировой войны потенциала накопленного оружия в мире хватило бы, чтобы несколько раз унич­тожить каждого из жителей Земли; в возможной третьей мировой фактор уничтожения усилился в сотни, даже в тысячи раз. Атмо­сфера полного крушения постоянно сгущается. Этот фактор возрас­тает с каждым месяцем, и его рост имеет в конечном счете решаю­щее значение для развития нашей истории. Структуры разрушения стали подлинным субъектом современного развития. В них вклады­вается, как в западном, так и в восточном мире, чудовищная доля общественного труда. В настоящий момент стрелки переводятся на путь, ведущий к новой эскалации, однако это не наша тема.

Задача философии — при этих «жестоких фактах» ставить дет­ские вопросы вроде следующих: почему люди не ладят друг с дру­гом? что заставляет их готовить взаимное атомное уничтожение? Философ — это личность, которая может внутри себя отодвинуть в сторону закаленного и невосприимчивого, привыкшего ко всему и цинически сведущего современника, готового без обиняков, в двух-трех предложениях объяснить, почему все обстоит так и почему это положение вещей не изменит никто с добрыми намерениями. Фило­соф должен дать шанс ребенку в себе, который всего этого «еще не понимает». Тот, кто этого «еще не понимает», сможет, вероятно, по­ставить правильные вопросы.

Все войны, если вникнуть в их причины, есть следствия прин­ципа самосохранения. В конкуренции политических групп война с незапамятных времен считалась средством сохранения и защиты состава, идентичности и жизненной формы данного общества под нажимом соперников. Реалисты испокон веков считались с естествен­ным правом на самосохранение индивида и на необходимую оборо­ну группы, подвергшейся военному нападению. Мораль, посредством которой легитимируется устранение морали во время войны,— это мораль самосохранения. Тот, кто сражается за свою собственную жизнь и ее социальные формы, стоит в восприятии всех доныне су­ществовавших реалистических менталитетов по ту сторону этики, действующей в мирное время. При угрозе собственной идентичнос­ти запрет на убийство теряет силу. То, что в мирное время составляет основное табу, становится важной задачей во время войны, да, мно­жество убийств даже прославляется как особое достижение.

Все современные военные этики, однако, отказались от образа агрессивного героя, потому что он мог бы нарушить оборонительное обоснование войны. Современные герои хотят все сплошь быть за­щитниками — героями вынужденной обороны. Собственный пер­вично агрессивный компонент отвергается совершенно: все военные понимают себя защитниками мира, и нападение означает всего лишь

стратегическую альтернативу обороне. Ей подчинены все образы военных действий. Оборона — не что иное, как военный эквива­лент того, что на философском языке называется самосохранением. Принципом самосохранения руководствовалось всякое циническое самоопровержение любой морали, предугадывающее в будущем «слу­чай крайней необходимости и опасности» и вооружающееся лишен­ной иллюзий этикой свободного стиля.

Если рассматривать под этим углом зрения сегодняшний мир, то в глаза бросается беспредельное разрастание принципа обороны. Восток и Запад, вооруженные до зубов, противостоят друг другу как гиганты необходимой самообороны. Чтобы суметь «защитить­ся», каждая из сторон производит инструменты разрушения, кото­рых достаточно для полного уничтожения человеческой, животной и даже растительной жизни. В тени атомного оружия по большей ча­сти не привлекают внимания и остаются незамеченными смертель­ные деликатесы военных биологов и военных химиков. С точки зре­ния самосохранения в головах исследователей разрушения расцвел фантастически-рискованный садизм, замаскированный под оборо­нительный,— узнав о нем, мастера пыток Древнего Востока стали бы мучаться комплексом неполноценности.

Однако мы не хотим приписывать злых умыслов ни одной из сторон и никому из облеченных ответственностью. В рамках воз­можного каждый делает то, на что способен. Однако сами рамки демонстрируют свой коварный нрав. Кажется, что их внутренние границы стали близки к определенной форме реализма, а именно реализма, который включает в свои расчеты войну как ultima ratio * политического самосохранения. Не следует выносить задним чис­лом окончательный приговор этому реализму; для него были свои времена, и он сделал свое дело, в хорошем — вероятно, в плохом — наверняка. Но нужно констатировать, что реализм ultima ratio исчерпан.

Сегодняшняя «политика разоружения» основана лишь на ка­жущемся понимании этого. То, что за этим не стоит действительного понимания, выдает поведение партнеров по переговорам, которые ведут двойную игру. Ведя переговоры, они продолжают неистово вооружаться; вопрос, достаточно безумный, звучит, в принципе, так: следует «только» вооружаться или лучше вооружаться и при этом вести переговоры о разоружении? ^t Я утверждаю, что на этом пути никогда не будет найдено решения проблемы. Концом всемирного вооружения может быть только война. Бурное разрастание прин­ципа обороны исключает всякую иную возможность.

На самом деле последняя война стала самым важным «внут­ренним делом» вооружившегося человечества. Она уже идет ради того, чтобы победить принцип жесткого самосохранения с его арха­ическим и современным ultima ratio войны. Для этой непредусмот­ренной войны на внутреннем фронте против смертельного реализма политической самозащиты как раз кстати окажутся самые сильные

союзники; на этом фронте потребуются мощнейшее оружие, устра­шающие стратегии и хитрые маневры. В этом отношении у нас есть надежда, ибо арсеналы полны. Среди оружия, которым мы здесь располагаем,— все мыслимые чудовищные средства, нервно-паралитические вещества, армии микробов, облака газов, эскадры бактерий, психоделические гранаты, астропушки и лучи смерти. Мы наверняка не намерены умалять эффективность этих средств. Но философ все-таки испытывает старую привязанность к атомной бом­бе, потому что она своим ядерным образом действия более всего по­буждает к размышлениям. Расщепление ядра — это и без того фе­номен, приглашающий к медитации, и даже ядерная бомба вызыва­ет у философа ощущение, что здесь на самом деле речь идет и о ядре человеческом. Таким образом, Бомба, в принципе, есть воплощение последней и наиболее полной энергии просветительницы. Она учит понимать суть распада и расщепления; она полностью проясняет, что значит ставить Я против Ты, Мы против Они, вплоть до готовности убивать. Она учит, как при достижении вершины разви-.ия принци­па самосохранения наступает конец дуализмов и их преодоление. Бом­ба выступает носителем последней надежды и задачи западной фи­лософии, однако ее способ давать уроки еще кажется нам непривыч­ным; он настолько цинически груб и настолько надличностно жесток, что вспоминаются восточные наставники дзен, которые без колеба­ния бьют своих учеников кулаком по лицу, если это помогает их про­движению к просветлению.

Атомная Бомба — это настоящий Будда Запада, совершенная, абсолютно независимая и суверенная машина. Она, покоясь, пребы­вает в своем бункере — чистейшая действительность, чистейшая возможность. Она есть высшее воплощение космических энергий и человеческой причастности к ним, наивысшее достижение человече­ства и его возможная гибель, триумф технической рациональности и ее преодоление переходом в параноэтическое. С нею мы покидаем царство практического разума, в котором делаются попытки дос­тичь целей с помощью сообразных им средств. Бомба уже давно не является средством для достижения какой-либо цели, ведь она не знающее никакой меры средство, которое превыше любой возмож­ной цели *. Поскольку же она больше не может быть средством для достижения какой-либо цели, ей приходится стать посредствующим звеном для самопознания. Она есть антропологическое событие, крайняя объективация того духа власти и силы, который стоит за инстинктом самосохранения. Если мы создавали ее для того, чтобы «защититься», то на самом деле она поставила нас в положение бес­примерной беззащитности. Она есть завершение человека с его «злой» стороны. Более злыми, интеллигентными и более готовыми к нападению мы уже стать не сможем.

На самом деле Бомба — это единственный Будда, который доступен пониманию и западного разума. Его покой и его ирония

бесконечны. Бомбе безразлично, как она выполняет свою мис­сию — в безмолвном выжидании или в облаке огня; изменить агре­гатное состояние ей ничего не сто­ит. Как и Будда, она говорит все, что нужно, одним лишь фактом своего существования. Бомба ни на йоту не злее, чем действитель­ность, и ни на волос не разруши­тельнее, чем мы сами. Она лишь наше развертывание вовне, лишь материальное изображение и пред­ставление нашей сущности. Она уже воплощена как Совершенное, тогда как мы в сравнении с ней еще находимся в состоянии распада. Перед лицом такой машины не место стратегическим замыс­лам — уместно только великое прислушивание и послушание. Бомба требует от нас не борьбы, не безропотного смирения, а само­познания. Мы — это она. В ней находит свое завершение западный «субъект». Наша крайняя степень вооруженности делает нас без­оружными вплоть до слабости, слабыми — вплоть до обретения

разума, разумными — вплоть до страха. Остается единственный вопрос — внешний путь мы выберем или внутренний — придет ли понимание от внутреннего постижения или от огненных шаров над землей.

Но все внешние пути, как бы «хорошо» мы ни пытались думать о них, соединяются — и мы это знаем по опыту — опять-таки в неудержимом основном потоке гонки вооружений. Все «внутренние пути», даже если они кажутся страшно нереалистическими, слива­ются в единственную тенденцию, которая требует действительного умиротворения. Современный мировой процесс привел к тому пун­кту, начиная с которого самое внешнее — политика — и самое внут­реннее — медитация — говорят на одном и том же языке; то и другое сходится на принципе, что дальше может помочь только «раз­рядка», «снятие напряженности». Весь секрет заключается в ис­кусстве уступать, в искусстве не противостоять. Медитация и раз­оружение обнаруживают нечто стратегически общее. Разве это не иронический результат всего современного развития? Большая

политика является сегодня в конечном счете медитацией о Бомбе, а глубокая медитация отыскивает в нас импульс, заставляющий со­здавать бомбу, и начинает заниматься им. Она мягко работает над тем, что затвердело во внутреннем мире как струпья так называемой идентичности. Она разрушает ту броню, за которой изготовилось к бою Я, считающее себя защитником своих «основных ценностей». («Наши ценности лучше!» — так говорят стратегии вооружения!) Бомба — чертовски ироничная машина, которая не является «хоро­шей» по отношению к чему-либо и все же оказывает мощнейшее воздействие; если она и наш Будда, то в ней все же сидит чертик сарказма. Нужно однажды пересадить себя внутрь ее, чтобы почув­ствовать, что значит взорваться, достигнув полного уничтожения собственного Я и рассеивания его по всему космосу. Она может это в любое время. В ядре взрывчатой массы скрыты такие же готовые вырваться наружу бури, гул и громовой хохот, какие таятся в недрах солнца. Знать, что ты располагаешь такой возможностью,— значит иметь ощущение уникального превосходства. Самая великая тайна человеческого духа — сознание им своей солидарности с чудовищ­ной и ироничной солнечной машиной.

Тому, кто ясно сознает это, то и дело кажется, что бомбы на­смешливо улыбаются. Если бы у нас хватало внимательности и зор­кости, чтобы замечать их улыбку, неизбежно произошло бы то, чего еще не бывало с миром: он смог бы освободиться от постоянного страха и ощутить, как проходит судорожная напряженность всегдаш­ней готовности к обороне. Goocf morning, Miss Neutron, how are you...* Бомбы стали ночными сторожами, приставленными к на­шей деструктивности. Когда мы просыпаемся, тысячи бомб говорят нам те же слова, что и заклинающие голоса в конце «Лунатиков» Германа Броха, ведь «это — голос человека и народов, голос утеше­ния и надежды и непосредственного добра: „Не бойся, ведь все мы еще здесь!"».

Вторая часть

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: