ЗАГАДКИ РУССКОЙ ДУШИ

До "Деревни" рассказы Бунина читались и ценились лишь наиболее тонкими знатоками литературы, после "Деревни" о них спорили все, даже те, кто как правило "беллетристики" вообще не читали.

"Деревня" вызвала сенсацию своей беспощадностью, необычной остротой анализа и глубиной житейского опыта, своей смелостью и вызовом общепринятому мнению, но и, конечно же, своей ошеломляющей выразительностью, или, точнее, именно ее удивительная выразительность породила и прочие эффекты.

У Бунина нет этого нарочитого натуралистического ужа­са, он даже намеренно избегал всего чрезмерно бьющего на эффект. Его дневники предшествующих лет, в которых мы находим очень многое из того, что вошло затем в "Де­ревню" и другие рассказы, свидетельствуют о том сколь тщательно он проводил отбор фактов и деталей, самые страшные или отталкивающие остались лишь в дневнике и не вошли в его художественные произведения^6.

Интересно свидетельство К. Зайцева: "Я сам пом­ню, как я читал "Деревню" в момент ее появления, я испы­тал нечто подобное тому, что психологи называют душевной травмой. Это был подлинный удар по психике /.../. Потряс­ло в "Деревне" русского читателя не изображение матер-риального, культурного, правового убожества — к этому был уже привычен русский читатель /.../, потрясло сознание именно духовного убожества русской крестьянской^дей­ствительности и, более того, сознание безысходности этого убожества. Вместо чуть не святого лика русского крестья­нина, у которого нужно учиться житейской мудрости, со страниц бунинской "Деревни" на читателя взглянуло суще­ство жалкое и дикое, неспособное преодолеть свою ди­кость"⁷.

Но отбросив как невозможное, вынесение окончатель­ного приговора, мы должны отметить, что художественное изображение в конкретных проявлениях русского мужика (то есть наиболее полного, по общепринятому мнению, выразителя характера нации), данное Буниным - ощущает­ся читателем как очень верное и очень глубокое, подводя­щее нас вплотную к загадке русской души.

Горький о русском мужике.

Горький говорит, что во время своих долгих скитаний по России он усердно искал воспетого народниками рус­ского мужика - доброго и мудрого, чуть ли не святого, носителя правды и справедливости ~ но так и не нашел его (и этим невольно признает фальшь многих своих ранних произведений). Нашел же он хитрого и ловкого, умеющего блюсти свои интересы реалиста, притворяющегося, когда это выгодно, простачком и не очень высоко ценящего прав­ду ("правдой не проживешь", "простота хуже воровства" – (с. 158) пословицы народа). В русской деревне Горький увидел враждебность ко всему новому, оригинальному и независи­мому, безразличие к собственному (страны) прошлому, предрассудки вместо мыслей, апатию, равнодушие к своему ближнему и к доброму вообще, жестокость, которая дости­гает таких размеров, что наводит на мысль, по его словам, даже не о садизме, а о неком любопытстве, старающемся проверить границы человеческой способности выносить стра­дание. Увидел вкус к страданию вообще, без религиозность, которую нельзя даже назвать атеизмом, ибо невежественное существо, неспособное размышлять, не может быть ни верующим, ни атеистом. Увидел невежественное недоверие к творческой мысли и поискам новых духовных путей, их пассивное и тупое отрицание (религиозные секты). Раз­рушение впоследствии большевиками христианских свя­тынь, замечает Горький, крестьяне приняли с безразличием, но с оружием в руках защищали свои пуды зерна. Увидел тотальное недоверие крестьян ко всему и ко всем ("ничего не известно, все против всех" - один партизанский кре­стьянский отряд, говорит Горький, переходил 21 раз от большевиков к белым и обратно). Увидел, что крестья­нин далеко не великодушен, что он незлопамятен, по при­чине все той же апатии не помнит ни добра ни зла. Отвра­щение к труду русского крестьянина привело к тому, что в сказочно богатой стране он ведет нищенскую жизнь, а его знаменитое и извечное стремление к свободе — есть лишь анархическое желание освободиться от всяких пут вообще и от всякого порядка (такой же негативный харак­тер русского свободолюбия и отвращение мужика к самой идее правопорядка отмечал в своих размышлениях о рус­ском народе и Короленко¹⁰).

Уже перед самой революцией Горький осторожно попы­тался сформулировать некоторые из этих своих мыслей в статье "Две души", вызвавшей недовольство не только правых, но и левых (Ленин, в частности, остался ею недо­волен, потому что не увидел в ней классового подхода в объяснении всех человеческих пороков). Бунин был одним из немногих, кто положительно оценил эту статью¹¹.

Нельзя забывать, что хотя народничество в конце прошлого — начале нашего века уже не было в России ведущ_ей идеологией, многие народнические ходячие представления стали составной частью нового русского патриотизма, ха­рактерного как для правого, так и для левого полюса ру_с. ского общества. Писатели, врачи, художники, профессора журналисты и прочие интеллигенты носили входившие тог­да в моду старинные русские костюмы. Мужчины — охоб-ни, мурмолки, парчевые кафтаны, красные и желтые са­поги, женщины - сарафаны и кокошники. Создавались одно за другим патриотические общества: "Русское обще­ство", "Русское собрание", "Лига русского отечества" и т. д. Многие либералы-западники стали тяготеть к славяно­фильству. Среди же левых, даже марксистов, продолжало жить представление о народе как о носителе мудрости, справедливости и, следовательно, как вершителе освобо­дительной революции и строителе новой жизни. Сказочную, поэтичную, великую и прекрасную Россию воспевали такие совершенно разные писатели и поэты как Блок и Клюев, Городецкий и Клычков, Ремизов и Зайцев и т. д.

Об этом контексте нельзя забывать при рассмотрении произведений Бунина о русском крестьянстве. Произведе­ния эти полемичны, в них звучит пафос открытия, вся их ударная сила направлена против устоявшихся условных представлений и общих мест. Отсюда иногда намеренные преувеличения или, точнее, вызывающая акцентировка и вызывающая экспрессивность. Сатирические или гроте­сковые преувеличения ему чужды. Он стремится к макси­мальной объективности и подчеркивает это бесстрастием тона. Когда из-под его пера выходила сатира, он прятал ее в стол и никогда не публиковал. Как, например, хранящую­ся в Парижском архиве пародию на патриотическое искус­ство, озаглавленную: "Отрывки из оперы "Курва-блядь Оленушка", слова Букина, музыка Букина-Римского". Место действия посад Порточки, Говеные Пруды Тож и т.д.

Можно сказать, что предшественниками Бунина в по­пытке подойти к загадке русской души были Гоголь и Салтыков-Щедрин. И у них можно найти удивительные стра­ницы, говорящие об иррациональности и ( с.160 ) непредугадываемости поведения русского человека, об абсурдности его поступков, о странности и некой загадочности его непри­способленности к жизни, о пренебрежении удобствами и благами жизни, о его необъяснимой тоске и т. д. Бунин во многом пошел дальше них.

Так что даже сегодня, после всех социальных катаклизмов, мы, читая Бунина, узнаем знакомые черты и остаемся ошеломлены верностью их обрисовки. И именно этим характером в большей мере, нежели прочим, объясняется настоящее народа и определяет­ся его будущее.

Неприглядный быт русской деревни и образ жизни русского мужика Бунин, таким образом, объясняет его национальным характером.. И характер этот у Бунина (как и в статье Горького "Две души") определяется в значительной степени двойственной (и оттого загадочной) природой русского человека: европейски-азиатской. (Об этой двой­ственности много думали и писали и В. Соловьев, и Белый, и Ремизов, и Блок, и Брюсов и многие другие; можно ска­зать, что тема азиатчины была одной из центральных в рус­ской культуре начала века — идеи панмонголизма, скифства и т. д.). Древнюю Киевскую Русь Бунин оплакивал и любил до самозабвения, азиатчину ненавидел. "Есть два типа в народе, — читаем в его дневнике, — в одном преобпадает (с. 162) Русь, в другом - Чудь, Меря"¹⁵. Он с тревогой заме­чал, что все более уходит в безвозвратное прошлое все то, прекрасное и светлое, что было в Древней Руси, и все более начинает преобладать азиатчина. "Теперь-то уж и впрямь шабаш, - во весь дух ломим назад, в Азию!" — восклицает "базарный вольнодумец и чудак, старик-гармонист" Балашкин в "Деревне" (Пг. V. 66).

Символом азиатчины в русской жизни у Бунина постоян­но выступает пыль (пыль, которая постоянно ассоциируется со скукой и неподвижностью, см., например, рассказ "Пыль"), та самая пыль, которая покрывает остатки не­когда великих древних городов Востока (Восток, побеж­денный Азией) и которая проходит доминантой через все бунинские "путевые поэмы". Пыль — это последняя стадия энтропии, властвующей в мире.

Серая, однородная и неизменная пыль — это то, во что превращается вся богатая и яр яркая материя жизни, это смерть, неподвижность, вечность. Это конечное торжество грозных сил вселенной, которым особенно легко отдается Азия в своей пассивности. Бунин с тоской наблюдает, как эта азиатчина и эта пыль засасывает Русь.

Одна из самых удивительных черт русского характера, которой не устает поражаться Бунин, это абсолютная неспособность к нормальной жизни, экзистенциальная тоска и отвращение к будням. Само слово "будни" (или «будничный») трудно переводимо на другие языки.

Кажется, что русскому человеку присуще особо острое чувство бессмысленности и бренности человеческой.жизни. Он постоянно тяготится жизнью, устремлен к запредельному и способен в любую минуту на самые неожиданные, стран­ные и никак не предсказуемые поступки.

В наиболее острой форме это чувство проявляется иногда как жажда гибели, и действительно несет гибель — и себе и другим (в русском бунте, например, о котором так хорошо писал Пушкин).

Само слово "будни" в бунинском контексте обретает всегда особый вес. "Постыла им жизнь, ея вечные будни" Пг. V. 298, курсив мой. — Ю. М.). Ничего подобного этому отношению к жизни Бунин не видел нигде кроме России. " /.../ Мужики с замученными скукой лицами. Откуда эта мука скуки, недовольства всем? На всем земном шаре нигде нет этого"¹⁶ Эта знаменитая "русская тоска" (дру­гое непереводимое слово), столь поражающая иностран­цев, вызывается не столько конкретными обстоятельствами, сколько отношением россиянина к самому процессу жизни как таковому. Как сказано у Бунина: "Беспричинная, смутная, настоящая русская тоска" (Пг. 11. 193).

Будничная работа при таком ощущении жизни — одно из самых тяжких наказаний.

Чтобы добыть денег на водку русский человек готов у Бунина на любые ухищрения и проявляет такую неожидан­ную энергию, которой даже нельзя было предположить, наблюдая его в будничном труде. Он с поразительной настой­чивостью и упорством может проводить осуществление какого-нибудь неслыханного и нелепейшего дела, охотно предается бродяжничеству, воровству и т. п., но совершенно не способен к каждодневному систематическому труду. По острому замечанию Ключевского: "Русский ум всего ярче складывается в глупостях"¹⁹.

В избе Серого ("Деревня") сквозь дыры в крыше видно небо, но он даже не думает заделать их. Земли у него было порядочно, но работать на ней ему не хотелось. "Сеял не больше полнивы, но и ту продавал на корню", и все ждал чего-то, "но ему, по его мнению, чертовски не везло. Не попадало дела настоящего, да и только!" (Пг. V. 104). "Все лето просидел на пороге избы, покуривая, поджидая ми­лостей от Думы". Но как только случился пожар в деревне, Серый, разумеется, сразу был тут как тут, "первым явился на пожар и орал до сипоты, опалив ресницы" (Пг. V. 107). То же самое когда соседский боров, проломив лед пруда стал тонуть. "Серый первый, со всего разбега, шарахнулся в воду - спасать. Но почему? Чтоб быть героем дня, чтоб иметь право прибежать с пруда в людскую потребовать водки, табаку, закуски" (Пг. V. 108). (Аналогичные черты русского характера отмечал уже Короленко в известном рассказе "Река играет" - апатия в обыденной жизни и не­ожиданная энергия в обстоятельствах чрезвычайных.) Даже самый богатый и самый деловитый мужик деревни Дурнов-ки ("Деревня") - Тихон Красов, томится тоской: "Как коротка и бестолкова жизнь!" (Пг. V. 14). "Так коротка жизнь, так быстро растут, мужают и умирают люди, так ма­ло знают друг друга и так быстро забывают все пережитое, что с ума сойдешь, если вдумаешься хорошенько!" (Пг. V. 48). И хотя он презирает своих односельчан и вообще рус­ских мужиков за их нелюбовь к труду и неумение трудиться ("пашут целую тысячу лет, — да что я! больше! — а пахать путем - то есть ни единая душа не умеет! Единственное свое дело не умеют делать! Не знают, когда в поле надо выезжать! Когда надо сеять, когда косить! /.../ Хлеба ни единая баба не умеет спечь, — верхняя корка вся к чорту отваливается, а под коркой - кислая вода!" Пг. V. 129), - но сам тяготится своей работой и ненавидит ее. И жизнь свою рассматривает как погибшую, ненужную. "Пропала жизнь, братушки! Была у меня, понимаешь, стряпуха немая, подарил я ей дуре, платок заграничный, а она взяла да и истаскала его наизнанку... Понимаешь? От дури да от жад­ности. Жалко на лицо по будням носить, — праздника, мол, дождусь, — а пришел праздник — лохмотья одни остались... Так вот и я... с жизнью-то своей" (М. V. 130). Платок этот — впечатляющий символ будничной жизни и всякой надежды человеческой. Вспомним столь поразившие юного Бунина слова Толстого в письме: "Не ждите от жизни ничего лучше­го того, что у вас есть теперь".

Таков же строй мыслей и у второго главного героя по­вести "Деревня" брата Тихона — Кузьмы, "странного рус­ского типа": "В этой жизни страшнее всего было то, что она проста, обыденна, с непонятной быстротой разменивает­ся на мелочь..." (Пг. V. 68), (Братья Красовы, впрочем, поднимаются над общим уровнем мужиков уже тем, что сознают свою тоску).

Идеалом при таком жизненном настроении естественно оказывается выраженное в народной песне пожелание:

Не пахать, не косить —

Девкам жамки носить! (Пг. V. 79)

Выходом из скуки будней с одинаковой легкостью мо­жет оказаться либо экстравагантный неожиданный посту­пок, добрый или злой - безразлично, либо свирепый бунт.

В русском мужицком бунте, который Бунин наблюдал в деревне во время революции 1905 года, его поражала не столько жестокость, сколько нелепость и бессмысленность. Не задаваясь цепью изображать его специально, он все же дал мимоходом некоторые колоритные штрихи. Зеркала из барского дома в пруд покидали. "Нырнешь, станешь, а оно под ногой так и скользнет... А эту, как ее... фортопьяну в рожь заволокли... Возьмешь дубинку, да по ней, по косточкам-то... с угла на угол..." (Пг V. 233). Барского бы­ка живого освежевали. 'Так он, голый, и примчался на барский двор, - разлетелся, грохнулся и околел тут же... кровью весь исшел" (Пг. V. 232). В Дурновке у Тихона Красова бунтующие мужики "отрясли в саду всю завязь, зажгли шалаш". Шорник, громче всех оравший во время бунта и грозивший убить Тихона, когда бунт кончился как ни в чем не бывало опять стал появляться в лавке Тихона и почтительно снимать шапку на пороге. Нелепы смерти бун­товщиков, как нелеп был их бунт и нелепа вся жизнь, — один задохнулся пьяный в сушилке, другой подавился куском сырой ветчины. Таковы не только смерти бунтов­щиков — русский человек вообще, как показывает нам Бунин, ухитряется умереть нелепо: умереть с перепоя на свадьбе, объесться, замерзнуть пьяным в поле, утонуть и т. д. Смерти эти - следствие необыкновенной небрежности к собственной жизни. Но такова же небрежность и к жизни чужой. Убийство часто совершается с невероятной легко­стью, но не по злобе или жестокости, а именно по беспеч­ной небрежности к жизни.

Бунин всячески подчеркивает иррациональность русско­го человека и непредсказуемость его поступков, постоян­ный разлад между словом и делом — логикой и поступком.

Ненависть к будням, впрочем, чаще всего выражается не в экстравагантном поступке и не в бунте, а в сонном и мечтательном ожидании (как у Серого или Кузьмы) чего-то необыкновенного, некоего праздника жизни. "Ах, эта веч­ная русская потребность праздника! Как чувственны мы, как жаждем упоения жизнью, - не просто наслаждения, а именно упоения, — так тянет нас к непрестанному хмелю, к запою, как скучны нам будни и планомерный труд!" (M.VI.83).

Заметим мимоходом, что вызывавшие столько спо­ров в русской критике образы "лишних" людей у Пуш­кина, Лермонтова, Тургенева и др. - помимо всего про­чего представляли еще и первые интуитивные прозрения загадок русской души и экзистенциальной русской тоски. Бунин, раскрыв эти качества уже не в интеллектуально-дворянской элите, а у простых мужиков, приблизил нас к познанию феномена во всей его универсальной значи­мости.

Возвращаясь снова к русской "потребности праздника", заметим, что это - потребность именно праздника особого, небывалого, выходящего за пределы не только обыден­ности, но и реальности вообще, ибо реальные русские празд­ники в русских селах и городах отмечены - у Бунина - все той же экзистенциальной тоской и даже какой-то (с. 168) трагической мрачностью. … Возвращаясь снова к русской "потребности праздника", заметим, что это - потребность именно праздника особого, небывалого, выходящего за пределы не только обыден­ности, но и реальности вообще, ибо реальные русские празд­ники в русских селах и городах отмечены - у Бунина - все той же экзистенциальной тоской и даже какой-то (с. 168) трагической мрачностью.

Революционные события 1905 года отмечались в дерев­нях мужиками тоже как праздник. … Бунт и праздник сливаются вместе в одинаковой утопич­ности. "Разве не исконная мечта о молочных реках, о воле без удержу, о празднике была одной из главнейших причин русской революции?" (М. VI. 83).

Шаткость русского человека, его неукорененность в бытии объясняет еще одну удивительную черту его, (с. 169) которую Бунин тоже подметил с необычайной зоркостью: игру жизнью, принятие на себя личин и ролей.

Ощущение будней жизни как чего-то неподлинного, по­верхностного и далекого от сути ведет к тому, что и собственная повседневная жизнь и собственное ловедение становятся в этой системе координат всего-навсего некой маской и ролью. При этом - собственная суть, которая подразумевается тайно, как зеница ока, хранимой в глубине существа - на самом деле оказывается иллюзорной, реально не проявляемой и, следовательно, реально не существующей. Бунинские герои постоянно играют роли…. Играет роль и Молодая в "Де­ревне" и т. д.

Разумеется, эти роли играются не всегда сознательно, часто им подсознательно даются всевозможные посторонние мотивировки.

Маски и личины придают многим персонажам Бунина загадочную двойственность, непонятную неуловимость скрываемого подлинного лица: "Опустит веки - картавый дурачок, под­нимет - даже жутко немного" (Пг. V. 84). Маски и личины придают многим персонажам Бунина загадочную двойственность, непонятную неуловимость скрываемого подлинного лица: "Опустит веки - картавый дурачок, под­нимет - даже жутко немного" (Пг. V. 84). Неожиданная (с.170) жуть взгляда, которую отметил у бунинских персонажей Ильин²¹, идет из этой неуловимой, кроющейся за масками, бездны. Можно даже сказать, что глаза у бунинских персо­нажей обретают функцию "фокуса", той единственной точки, в которой, помимо их воли, фокусируется их не­игровое, глубинное и скрытое начало (часто неосознаваемое ими самими и на уровне явления как бы не существующее), это — бездна самой стихии.

И именно в этих глазах порой проскальзывает та стран­ная и жуткая усмешка, идущая из какой-то скрытой темно­ты, которую так точно сумел подметить Бунин. Та усмешка, о которой замечательно писал и Блок, усматривавший впро­чем скрытность русского мужика лишь в его отношениях с интеллигентами: "Интеллигенты не так смеются, несмотря на то, что знают, кажется, все виды смеха, но перед усмеш­кой мужика /..,/ умрет мгновенно всякий наш смех, нам станет страшно и не по себе".

Но роль ведь можно играть лишь перед кем-то. И тут важно отметить, что бунинские герои играют взятую роль вовсе не перед другими людьми (это было бы обыкновен­ным притворством и предполагало бы иное поведение без зрителей, наедине), а как бы перед самими собой, перед той своей внутренней сутью, которая никак не проявляется на уровне феноменов и не умещается ни в какие реальные земные личины. Роль играется перед каким-то неясным самому играющему неперсонифицированным взглядом, созерцающим его жизнь откуда-то сверху. Например, в "Деревне" сказано очень интересно о Кузьме, что он убе­дился в необходимости "запить, на зло кому-то' (Пг. V. 94, курсив мой. - Ю. М.). Но особенно поразительно эта игра раскрывается в столь удивлявших Бунина и притягивавших его внимание русских уродивых.

Как утверждает герой одного из бунинских рассказов: "Тут даже один из ключей ко всей русской истории" (М. V. 164). Само слово "юродивый'*, непереводимое на другие языки, семантически берет начало от слова "урод", но совмещает в свое уродство (намеренное уродство как вызов порядку и строю жизни) и внутреннюю святость (противостоящую внешним формам жизни). Более всего поражает Бунина в "юродивых" то, что все они по его представлениям играют роли, что они 'лжепророки", дви­жимые вовсе не пламенной верой и не религиозным фана­тизмом, а побуждениями гораздо более сложными, стран­ными и на первый взгляд необъяснимыми.

"Божий человек" Дроня (''Деревня") "был просто пьяница, но играл блаженного. Он так задумчиво шел по двору прямо к дому, что стукался головой в стену и с радостным лицом отскакивал" (Пг. V. 182). Бродяга и рассказчик похабных историй Юшка ('Деревня') выбрал такую жизнь, потому что "пахать показалось ему 'непри­стойно и скучно' " (Пг. V. 184).

Пастернак, отмечая удивительную глубину произведений Ахматовой, делающую их "историче­скими картинами века", сравнивает их с произведениями Бунина: "По своей способности освещать эпоху они стоят рядом со зрительными достоверностями Бунина"³².

Тихон Ильич ("Деревня"), из наиболее разумных и дель­ных мужиков, размышляет: "Взять немцев городских или жидов: все ведут себя дельно, аккуратно, все друг друга знают, все приятели, - и не только по пьяному делу, и все помогают друг другу; если разъезжаются, переписываются всю жизнь, портреты отцов, матерей, знакомых из семьи в семью передают; детей учат, любят, гуляют с ними, разго­варивают, как с равными, — вот вспомнить-то ребенку и будет что. А у нас все враги друг другу, завистники, сплет­ники, друг у друга раз в год бывают, сидят по своим заку­там /.../" (Пг. V. 50). Это противопоставление русской ду­ши, "гибельно обособленной от души общечеловеческой" (Пг. V. 147), душе европейской -нередко в прозе Бунина этих лет.

В "Деревне" в спорах о русском народе Кузьмы с Балашкиным Бунин старается дать в антиномическом столкновении две противоположные точки зрения на русский народ (апологетическую и критическую). Правда, тот факт, что сам Кузьма к концу повести меняет позицию и начинает высказываться о русском народе еще более критически, нежели в начале Балашкин, может привести к мысли, что автор находит более справедливой эту последнюю точку зрения. И действительно в тот момент, в момент написания "Деревни", Бунину было важно разбить устоявшуюся и общепринятую народническую идеализацию мужиков. И действительно в тот момент, в момент написания "Деревни", Бунину было важно разбить устоявшуюся и общепринятую нвродническую идеализацию мужиков. Но уже в мрачном рассказе "Ночной разговор", возмутившем народников не меньше "Деревни", Бунин от­мечает неоднолинейную противоречивость мужиков: "их грубость и добродушие, их работоспособность и нелюбовь к работе" (Пг. V. 219).

Отвращение к будням жизни может выливаться и в иное - в светлую тягу ввысь - и вести к святости, как у Аглаи ("Аглая"). Нелепые деяния могут объясняться не­укротимой жаждой подвига и неуемной игрой богатырских сил, как у Захара Воробьева ("Захар Воробьев"), последне­го отпрыска исчезающей уже породы русских богатырей, выпивающего на спор четверть водки и умирающего от этого. … А фатальная покорность судьбе в сочетании с добротой и кроткостью, как у старухи Анисьи ("Веселый двор"), умирающей с голоду, начинает светиться вдруг чудесным светом благости. Удивительна самоотверженная любовь к сыну у шорника Сверчка в рассказе "Сверчок", столь конт­растирующая с обычными семейными ссорами и дрязга­ми. Как говорит сам Бунин, он видел не один лишь мрак, но "своеобразные сплетения" русской души, ее "светлые и темные основы".

…Даже в "Деревне" при всем ее внешне объективном и беспощадном тоне, вовсе не холодная констатация ужасов и жестокостей является подлинной характеристикой бунинского взгляда. С жалостью и состраданиеем изображается не только мечущийся и несчастный Кузьма, не только до­шедший до сознания полной бессмысленности собственной жизни богатый мужик Тихон, не только стареющая жена Тихона, Настасья Петровна, тщетно молящая Бога, чтоб он дал ей наконец родить ребенка ("Настасья Петровна тай­ком молилась, тайком плакала и была жалка, когда поти­хоньку слезала по ночам, при свете лампадки, с постели, думая, что муж спит, и начинала с трудом становиться на колени, с шопотом припадать к полу, с тоской смотреть на иконы и старчески, мучительно подниматься с колен" Пг. V. 6; чтоб увидеть и написать такое недостаточно холод­ной наблюдательности). Даже такой отталкивающий персо­наж, как Дениска, "новенький типик", "циничное живот­ное", как говорит о нем Кузьма, образ, истолкованный советскими критиками как карикатура на революционера и на представителя нового поколения, изображен без сарказ­ма и без иронии. Лишь при очень поверхностном чтении можно увидеть тут карикатуру. Достаточно посмо­треть на портрет Дениски "с дешевым чемоданишко в ру­ке, перевязанным веревкой", в старой поддевке, "видимо, очень тяжелой с обвисшими плечами" и т. д., или прочесть цветастое, колоритное и удивительное письмо Дениски к Тихону³⁸, чтоб увидеть, какова здесь глубина проникновения и перевоплощения. И сострадание, которое вдруг Тихон Красов испытывает к Дениске и его беспутному отцу ("Нет, безбожно! Надо хоть маленько помочь делу, — сказал он, направляясь к стан­ции", Пг. V. 51) — это сострадание самого Бунина. Крити­ки увидели сострадание в "Деревне" лишь там, где оно выражено наиболее открыто — в образе Молодой.>Но совер­шенно неверно истолковывать этот образ (как это делают советские критики и вслед за ними некоторые западные) как символ России, как выражение красоты, добра и душев­ности русского народа и т. д. Образ этот принижен, зазем­лен, как и все в повести, и очень далек от идеализации. Молодая туповата, равнодушна к чужой беде, поведение ее отличается той же неровностью и иррациональностью, что и у прочих. Красота ее пропадает зря, никем не оценен­ная, всеми поруганная — это придает ей характер жертвы и подчеркивает скотское отношение мужиков к женщине и их равнодушие к красоте. Но эта чисто физическая кра­сота вовсе не дополняется в ней красотой духовной. Образ ее лишен скрытой глубины и многозначительности, свой­ственной символу.

Свою иронию и гнев Бунин обращает не на мужиков, они для него все безвольные и бессознательные былинки в игре неведомых им гигантских сил, а на тех, кто этими мужиками спекулирует, на "прогрессивную" и либерально- демократическую интеллигенцию с ее обязательным "народолюбием", совершенно чуждую народу, далекую от не­го, не знающую народ и не понимающую его, но берущую­ся решать его судьбу и определять его будущее. ….Записывает он в своем дневнике при мысли о забитости и темноте народа…: "От это­го-то народа требуют мудрости, патриотизма, мессианства! О разбойники, негодяи!'*⁴⁰

Но это сострадание к народу совершенно иного каче­ства, нежели народническое, оно соединено с пониманием того, что народ не только жертва своих условий жизни, но и творец этих условий и во многом сам их главный виновник.

Темнота и неприглядность русской деревни изображают­ся Буниным с беспощадной правдивостью, но в то же время с такой страстью, с таким страданием и с такой глубиной понимания, какой нет ни у кого из современных ему писа­телей. "Если бы я эту "икону", эту Русь не любил, не видал, из-за чего же бы я так сходил с ума все эти годы, - запишет он позже в своем дневнике, — из-за чего страдал так бес­прерывно, так люто? А ведь говорили, что я только нена­вижу. И кто же? Те, которым, в сущности, было совершенно наплевать на народ, если только он не был поводом для проявления их прекрасных чувств, — и которого они не только не знали и не желали знать, но даже просто не заме­чали, как не замечали лиц извозчиков, на которых ездили в какое-нибудь Вольно-Экономическое общество"⁴ *.

Столь поразившие русскую публику жестокие и часто' отталкивающие сцены написаны с какой-то отчаянной и вызывающей бравадой самобичевания (вот тоже чисто рус­ская черта - самоистязание и упоение своим страданием). Только русский мог осмелиться написать такое о России.

… Борясь с общепринятыми заблуждениями, Бунин вы­ступает и против того мнения, впервые высказанного Герценом, предтечей народников, на котором основываются и славянофильские и народнические теории об особом пути русского народа и о его коренном отличии от прочих евро­пейских народов, мнения, что русский народ якобы не ма­териальный, а духовный народ-идеалист.

…"Идеализм" русского мужика, как впрочем и русского интеллигента, говорит Бунин, проистекает на самом деле все из той же нелюбви к будничной работе. "Длительным будничным трудом мы брезговали, — пишет он в дневни­ке. - А отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, очень барский, наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то ведь гораздо легче, чем работать/.../. Отсюда Герцены, Чацкие. Но отсюда же и Николка Се­рый из моей "Деревни", - сидит на лавке в темной, холод­ной избе и ждет, когда подпадет какая-то "настоящая" ра­бота, - сидит, ждет и томится. Какая это старая русская болезнь, это томление, эта скука, эта разбалованность — вечная надежда, что придет какая-то лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает: стоит только выйти на кры­лечко и перекинуть с руки на руку колечко!"⁵⁹

И не может быть подлинный идеализм антиэстетичным, а Бунин отмечает у русских мужиков полную нечувстви­тельность к красоте... А вот как ведет себя богатый и деловой, из лучших му­жиков, Тихон Красов: "Вышел он (из избы) в одном пид­жаке /.../, изо всей силы ударил Буяна (собаку) сапогом в голову. Потом слушал колотушку, притопывая в лад ей, мочась на ступеньки крыльца /.../".

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: