Memories, Dreams, Reflections, p. 325.

⁴¹ Гете, Фауст, строки 1660-1664.

⁴² Там же, строки 1692-1695.

Глава 1

Ведь если в росте я остановлюсь, Чьей жертвой стану, все равно мне⁴³.

Вот его героический выбор, который, как раз и был предме­том их спора.

Фауст ставит на кон глубину и силу своей души, берет на себя ответственность за ее спасение и недвусмысленно утвержда­ет, что именно странствие души, а вовсе не покой придают жизни смысл. Его спасение находится не в какой-то Валгалле и не в про­клятии, выраженном в страшной НЕмощи, а в повседневном обо­стренном ощущении жизни - между мирами, между небом и зем­лей, в конечном счете - между богами.

В итоге мифопоэтическое изображение Фауста Гете, по суще­ству, оказалось началом современной эпохи в силу следующих трех обстоятельств, которые стали основными чертами нашей пси­хологии:

О ненасытная жажда познания всего вокруг, до мельчайших подробностей, с каким бы риском это познание не было связано;

О смещение нравственного бремени с внешней системы цен­ностей и отказ от опоры на социальные институты;

О возложение беремени ответственности за спасение чело­века на него самого, то есть индивидуация.

Мы больше не можем разделять восторженный оптимизм на­шего времени, связанный с тем, что наше фаустианское стремле­ние познать все приведет к золотому веку. Дерево, под которым веймарский мудрец однажды присел, чтобы написать «Фауста», сохранилось и оказалось в самом центре концлагеря Бухенвальд. В своей книге «Прогресс Фауста» Карл Шапиро использует сло­во «прогресс» в двух его значениях - как последовательность и как достижение. Он прослеживает историю развития образа Фа­уста и цитирует его самое последнее высказывание:

Пять лет, забытый и друзьями, и врагами, Скрывался он, а на шестой, в конце войны, возник, В американской пустыне, в самой сердцевине, Где за спиной его поднялся гриб атомного взрыва⁴⁴.

⁴³ Там же, строки 1710-1711.

⁴⁴ Richard Ellman and Robert O'Clair, eds., Modern Poems, p. 263.

Лавка старьевщика с залежалым сердечным товаром

Мы будем исследовать все закоулки, начиная с мельчайших атомов и генов и заканчивая космическими высотами, но больше не можем наивно приписывать власть одним богам, не возлагая на себя бремя ответственности. Подобно Фаэтону из греческого мифа, мы несемся в солнечной колеснице, но при этом не облада­ем метафизическим мировоззрением, чтобы определить, где нахо­димся. По словам Уоллиса Стивенса, «мы беспризорны, свобод­ны... обречены»⁴⁵.

Так, в одиночестве мы проходим через великое испытание. Фауст говорит Мефистофелю: если моя душа с легкостью отвора­чивается от тяжелого испытания, значит, я уже мертв и навсегда твой. Тогда Фауст оказывается в центре парадокса, описанного Ницше, утверждавшего, что мы - это одновременно пропасть и натянутый над ней канат⁴⁶. Мы представляем собой разверстую пустоту, которую необходимо наполнить мужеством, чтобы сде­лать выбор, и вместе с тем мы - тонкая нить, натянутая над ужас­ной бездной.

Таким образом, Фауст - это наш первый современник, жаж­дущий выйти за границы познания, который в конце концов ста­новится «фаустианцем». Оставаясь свободным от метафизической опоры и метафизических ограничений, он принимает на себя от­ветственность за смысл своей жизни. Его пример, его достоинство и страдания и его дилемма одновременно являются и нашими; они требуют нашего ответа. Гете интуитивно чувствовал и гениально описал отмирание старых мифов и обязанность современников жить более осознанно в великой временной пропасти.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: