Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Нежный теплый поцелуй 1 страница




 

Во время летних каникул в университете потребовали вмешательства военизированных частей, и военные разрушили баррикады и арестовали всех оборонявших их студентов.

Из ряда вон выходящим событием это назвать было нельзя, так как такая же ситуация была во всех вузах. Не то что разгрома, но и никаких изменений с университетом не произошло. В университет были вложены огромные капиталы, и с какой бы стати было университету‑тяжеловесу покорно дать себя разгромить из‑за того, что студенты, видите ли, устроили беспорядки?

Да и у тех, кто окружил университет баррикадами, громить университет на самом деле в мыслях не было. Они всего лишь желали изменить расстановку сил в университетской структуре, а мне лично было безразлично, в чьих руках руководство. Поэтому огорчаться из‑за поражения студенческой забастовки у меня причин не было.

В сентябре я шел в университет думая, что найду развалины, но университет был цел и невредим. И книги в библиотеке стояли на местах, и здание студотдела было нетронуто. Чем они тут вообще занимались, презрительно подумал я.

Студенческая забастовка была свернута, и первыми, кто вышел на вновь начавшиеся под прикрытием военизированных частей лекции, были зачинщики и руководители забастовки. Как ни в чем не бывало, они являлись в аудитории, слушали лекции и отвечали на вопросы, когда их спрашивали. Это было весьма странно. Ведь решение о начале забастовки оставалось в силе, и никто о ее прекращении не объявлял.

Просто университет привлек военных и разрушил баррикады, а забастовка по идее продолжалась. Разве не они выступали громче всех, когда выносилось решение о забастовке, и разве не они бранили и порицали студентов, выступавших против забастовки (или выражающих сомнение)? Я подошел к ним и спросил, почему они не продолжают забастовку, а ходят на лекции. Они не смогли ответить. Им нечего было сказать в ответ. И это те, кто кричал, что разгромит университет, думал я, и презрение мое не знало границ. Эти жалкие людишки то грозно выступали, то жалко прятались, смотря откуда дул ветер.

Ты видишь, Кидзуки, какой это дурацкий мир, думал я. Вот такие людишки прилежно набирают баллы в университетах и строят жалкое общество.

Я решил какое‑то время ходить на лекции, но не отвечать во время проверки посещаемости, когда называют мое имя. Я понимал, что толку от этого все равно нет, но иначе мне становилось так противно, что сил не было терпеть.

Из‑за этого я, однако, еще более изолировался от остальной группы. От того, что я молчал, когда называли мое имя, в аудитории атмосфера становилась натянутой и неловкой. Никто со мной не заговаривал, я тем более не заговаривал ни с кем.

На второй неделе сентября я пришел к выводу, что университетское образование – полная бессмыслица. И я решил считать обучение в университете тренировкой на выносливость. Все равно, брось я сейчас университет и начни самостоятельную жизнь, заняться мне особо было нечем. Поэтому я каждый день посещал лекции, вел конспекты, а в свободное время шел в библиотеку читать книги или изучать материалы занятий.

(Наступила вторая неделя сентября, а Штурмовик все не возвращался. Это было не просто странно, а все равно как если бы небо с землей поменялись местами. Не могло такого быть, чтобы в университет начались занятия, а Штурмовик их пропускал.

Его стол, радио – все покрылось слоем пыли. На полке стояли пластиковый стакан с зубной щеткой, банка для чая, аэрозоль от насекомых... Все было в сохранности на местах.

Пока Штурмовика не было, я делал уборку в комнате. За прожитый год я привык к чистоте в комнате, и в отсутствие Штурмовика мне ничего не оставалось, как поддерживать чистоту самому.

Каждый день я подметал пол в комнате, раз в четыре дня протирал окно, раз в неделю выносил одеяло на просушку. Я ожидал, что Штурмовик похвалит меня, когда вернется: "Ну даешь, Ватанабэ! Как это ты так? Вот это чистота."

Но он не вернулся. Как‑то раз я вернулся с занятий, и обнаружил, что не только он не вернулся, но и вещи его все исчезли. даже табличка с его именем исчезла с двери, осталась только моя. Я пошел к коменданту и спросил, что с ним случилось.

"Выехал он из общежития, – коротко ответил комендант. – Поживешь пока один."

Я спросил, что вообще произошло, но комендант ничего мне больше не сказал. Это был примитивного типа человек, получавший безграничное удовольствие от того, что заведовал делами единолично, и посторонним он ничего не докладывал.

На стене какое‑то время висела фотография снежных гор, но потом я снял и ее и взамен повесил фото джима Моррисона и Майлза дэйвиса, так что комната немного стала похожа на мою собственную.

На заработанные деньги я купил маленький проигрыватель. По ночам я в одиночку пил и слушал пластинки. Иногда вспоминался Штурмовик, но тем не менее одному жить было приятно.

(В понедельник в десять часов была лекция по "Истории драмы II" об Эврипиде, и закончилась она в пол‑двенадцатого. После лекции я пошел в маленький ресторан в десяти минутах ходьбы от университета и съел омлет с салатом.

Ресторан этот, удаленный от богатых кварталов, был подороже, чем студенческая столовая, внутри было тихо и спокойно, и можно было заказать довольно вкусный омлет. Обслуги было три человека, угрюмая супружеская парочка и подрабатывающая там девушка. Когда я присел один у окна перекусить, вошла стайка студентов. Были они ярко одеты, и было их двое юношей и две девушки. Они сели за столик у входа и долго разглядывали меню, изучая содержание, а потом один из них суммировал заказы и сообщил их девушке‑работнице.

Тут я заметил, что одна студентка то и дело украдкой смотрит в мою сторону. Это была девушка с очень короткой стрижкой в темных солнцезащитных очках, одетая в белое хлопчатобумажное платье. Мне ее лицо было совершенно незнакомо, и я спокойно продолжал трапезу, как вдруг она встала с места и подошла ко мне. Она оперлась одной рукой о край стола и назвала меня по имени.

– Ватанабэ, да?

Я поднял глаза и еще раз вгляделся в ее лицо. Но сколько я ни смотрел, лицо ее мне было незнакомо. Внешность ее бросалась в глаза, и девушку такого типа я бы обязательно узнал, если бы видел где‑то ранее. да и не так много кто в университете знал мое имя.

– Можно присесть на минуту? Или ты тут ждешь кого‑то?

Я в растерянности помотал головой.

– Да нет, садись.

Она со скрипом отодвинула стул и села напротив меня, взглянула сквозь очки на меня, потом перевела взгляд на мою тарелку.

– Выглядит вкусно.

– Да, вкусно. Омлет с грибами и салат с горошком.

– Ух ты, в следующий раз надо будет попробовать. Сегодня уже другое заказала, – сказала она.

– А что заказала?

– Запеканку с макаронами.

– Запеканка с макаронами тоже ничего. А мы встречались где‑то? что‑то никак не припомню...

– Эврипид, – коротко ответила она.

– Электра. "О нет, и боги не слушают слова несчастного", только что же лекция закончилась.

Я взглянул ей в лицо. Она сняла очки, и я, наконец, ее узнал. Первокурсница, я видел ее на занятиях по "Истории драмы II". Просто прическа была совсем другая, так что сразу не смог узнать.

– Так у тебя же до летних каникул волосы длинные были, вот досюда. – сказал я, показав рукой сантиметров на десять ниже.

– Ну да, летом химию сделала. Но очень уж безобразно получилось. Я вообще думала, умру. Будто водоросли к волосам налипли, как у утопленницы. думала умру, мучалась‑мучалась, потом постриглась коротко. Но ничего, зато не мешают.

Говоря это, она приглаживала короткие, сантиметра по четыре или пять, волосы. Потом посмотрела на меня и улыбнулась.

– Да совсем неплохо получилось, – сказал я, поедая омлет. – Ну‑ка, голову поверни.

Она повернула голову вбок и замерла так секунд на пять.

– Ух ты, по‑моему, здорово идет! Явно форма у головы красивая, уши симпатичные.

– Да, я тоже так думаю. Постриглась, а потом смотрю, вроде ничего. Но мальчишки никто так не говорят. То говорят, на первоклассницу похожа, то из концлагеря сбежала. Почему мальчишкам только длинные волосы у девочек нравятся? Фашисты настоящие. Противно аж. Почему мальчишки считают, что девочки с длинными волосами обязательно утонченные, отзывчивые, женственные? да я вреднющих девочек с длинными волосами человек двести пятьдесят знаю.

– А мне твоя прическа нравится, – сказал я.

На самом деле это не было ложью. С длинным волосом, как я припоминал, она была совершенно заурядной симпатичной девушкой. Но та, что сидела передо мной сейчас, источала свежую жизненную энергию, точно только что появившийся на свет весной детеныш какого‑то животного.

Глаза ее весело бегают, смеются, сердятся, возмущаются, размышляют, точно отдельные живые существа. Я так давно не видел такого одушевленного лица, что какое‑то время восхищенно его разглядывал.

– Ты правда так считаешь?

Я кивнул, поедая салат. Она опять надела свои очки и посмотрела сквозь них в мое лицо.

– Слышь, а ты не врешь?

– Нет, я вообще стараюсь быть честным.

– Хм, – хмыкнула она.

– А зачем очки такие темные носишь?

– Да волосы как обрезала, чего‑то не хватает. Какая‑то незащищенность, будто голой в толпу людей попала, вот и ношу очки.

– Да? – сказал я. И доел остатки омлета. Она с неподдельным интересом наблюдала, как я ем.

– Тебе туда не надо? – сказал я, показывая на ее компанию.

– Да успеется. Как еду принесут, пойду. Неважно. Я тебе есть‑то не мешаю?

– Да какое там, я уже, тем более, все съел, – сказал я.

Поскольку за свой столик уходить она не собиралась, я заказал кофе. Хозяйка унесла тарелки и взамен оставила сахар и сливки.

– А почему ты не отозвался на лекции, когда отмечали? Ты же Ватанабэ? Ватанабэ Тору, правильно?

– Да, правильно.

– Так почему ты не отозвался?

– Да настроения сегодня не было.

Она опять сняла свои очки, положила их на стол и уставилась на меня, точно на клетку с диковинным животным.

– Настроения сегодня не было, – повторила она. – Знаешь, ты разговариваешь, прямо как Гемфри Богарт (Humphrey Bogart). Насмешливо, с достоинством.

– Ну ты скажешь тоже. Я человек простой. Каких много.

Хозяйка принесла кофе и поставила передо мной. Я потихоньку пил его, не кладя ни сахар, ни сливки.

– Во, ни сахар, ни сливки не кладешь?

– Да я просто сладкое не люблю... А ты что подумала? – терпеливо объяснял я ей.

– А где так загорел?

– В походы ходил, недели по две на ногах. Туда‑сюда. С рюкзаком и спальником. Вот и загорел.

– А куда ходил?

– В Канадзаве обошел весь полуостров Ното. до Ниигаты ходил.

– Один?

– Ну да... Кое‑где, бывало, правда, кто‑то пристраивался вместе.

– А романов не было? Познакомился, там, с девушкой где‑нибудь по дороге, и все такое.

– Роман? – удивился я. – Слушай, ты что, вообще не соображаешь, что ли? Какие романы, когда ходишь с одним спальным мешком, борода вот такая?

– И всегда так один в походы и ходишь?

– Ну да.

– Любишь быть один? – сказала она, подперев рукой подбородок. – Путешествовать в одиночку, есть в одиночку, на лекциях сидеть в одиночку.

– Один быть никто не любит. Просто насильно никого с собой общаться не заставляю. От этого одни разочарования.

Она прикусила дужку очков и низким голосом произнесла:

– "Никто не любит одиночества. Просто я не люблю разочарований." Будешь мемуары писать, так и напиши. – сказала она.

– Спасибо.

– Зеленый цвет тебе нравится?

– Это ты к чему?

– Потому что на тебе водолазка зеленая.

– Не так чтобы люблю. Какая разница, какой цвет?

– Не так чтобы люблю. Какая разница, какой цвет? – повторила она за мной вслед и спросила. – Мне нравится, когда так говорят. Как будто стену белят свежей известкой. Тебе так говорил кто‑нибудь?

– Не‑а.

– Меня Мидори (яп. "зеленый ") зовут. Но зеленый цвет мне совсем не идет. Странно, да? Как‑то чересчур, не кажется? Как заклятие какое‑то. А старшую сестру зовут Момоко (момо – яп. "персик "). Смешно, да?

– И как, идет ей розовый цвет?

– Знаешь, очень идет. Как будто родилась, чтобы в розовом ходить. Вот ведь несправедливо как.

На ее стол принесли еду, и юноша в индийской клетчатой рубахе позвал ее: "Мидори! Еда пришла." Она махнула ему рукой, мол, поняла.

– Ватанабэ, а ты конспект ведешь? По "Истории драмы II"?

– Конечно.

– А можешь одолжить? Я пару лекций пропустила, а в группе не знаю никого...

– Конечно, могу.

Я вытащил из портфеля тетрадь, проверил, не было ли в ней чего лишнего, и протянул Мидори.

– Спасибо. А ты послезавтра в универ придешь?

– Угу.

– Тогда, может, придешь сюда к двенадцати? Я тебе конспект отдам, и заодно пообедаем вместе. У тебя ведь несварений не случается, если ешь не один?

– Да ладно тебе... Но не стоит за это взамен ничего такого. Подумаешь, конспект одолжил.

– Ничего. Я люблю благодарить. Не забудешь, может, запишешь лучше?

– Да чего бы я забывал? Послезавтра, в двенадцать часов, встречаемся здесь.

– Со стороны ее столика донеслось: "Мидори, иди быстрей, остывает все". Она не прореагировала.

– А ты всегда так разговаривал?

– Ну да, вроде. Не обращал внимания вообще‑то, – ответил я. Я действительно впервые слышал от кого‑то, что у меня какая‑то особая манера говорить.

Она о чем‑то задумалась, потом улыбнулась и ушла за свой столик.

Когда я проходил мимо ее столика, она помахала мне рукой. Остальные трое глянули на меня лишь мельком.

В среду, хотя было уже условленных двенадцать часов, Мидори в ресторане видно не было. Я хотел попить пива, пока она не придет, но в ресторане стало людно, и мне пришлось сделать заказ и поесть.

Я закончил есть в 12:35, но Мидори все не было.

Я заплатил за обед, вышел наружу, сел на каменных ступенях небольшого синтоистского храма напротив ресторана и до часа дня прождал ее, пока выветривались остатки пива, но и тогда она не пришла. Я махнул рукой и пошел в библиотеку. Затем к двум часам пошел на лекцию по немецкому языку.

После лекции я пошел в студотдел, взял журнал посещаемости и в группе "Истории драмы II" поискал ее имя. К счастью, с именем Мидори был только один человек – Кобаяси Мидори. Затем я порылся в картотеке со списками студентов, нашел среди поступивших в 1969 году Кобаяси Мидори и записал ее адрес и телефон. Адрес принадлежал частному дому в районе Тоёсима. Я зашел в будку телефона‑автомата и медленно набрал ее номер.

– Алло, книжный магазин Кобаяси слушает, – ответил мужской голос. Я смутился, услышав слово "книжный магазин".

– Извините пожалуйста, я Мидори ищу...

– А Мидори сейчас нет.

– Она на занятиях?

– В больницу, вроде, пошла... А ваше имя как?

Я не стал представляться, просто поблагодарил и повесил трубку. В больницу? Травму получила или заболела и в больницу пошла? Но в голосе у мужчины не чувствовалось беспокойства такого рода. "В больницу, вроде, пошла..." Это было сказано так, точно больница была частью ее жизни. Таким тоном можно было сказать, что она пошла в магазин рыбы купить.

Я попробовал разобраться в своих мыслях на этот счет, но мне это наскучило, и я бросил думать, вернулся в общежитие и дочитал, лежа на кровати, книгу джозефа Конрада "Lord Jim", одолженную у Нагасавы. Затем отнес ему книгу.

Нагасава как раз собирался пойти поесть, и мы вместе пошли ужинать.

– Как экзамены в министерство? – спросил я. Второй этап высших экзаменов Министерства иностранных дел был в августе.

Нагасава равнодушно ответил:

– Нормально. Тут‑то и со средними результатами проходишь. Что дискуссия, что собеседование, везде так. Это то же самое, что баб снимать.

– Короче, просто было, значит. А результаты когда?

– В начале октября. Если пройду, с меня крутой банкет.

– А какие он вообще, этот второй тур мидовских высших экзаменов? Их только такие, как ты, ходят сдавать?

– Какое там! В основном лохи всякие. Если не лохи, то извращенцы. Процентов девяносто пять из тех, кто лезет в чиновники, это отбросы. Это я тебе честно говорю. Они даже читать нормально не могут.

– А ты тогда почему хочешь в МИд?

– Есть причины, – сказал он, – типа, за границей, там, поработать. Но самая главная причина, хочу свои способности проверить. Представь государство. докуда я в этой громадной чиновничьей структуре смогу подняться, насколько сил хватит, вот что хочу испытать, понял?

– Прямо как игра какая‑то.

– Ну да, что‑то вроде игры. Я к власти, к деньгам не стремлюсь. Вот честно, я может, и настырный, но к таким вещам у меня, что удивительно, стремления нет. Такой я человек, ни аппетитов, ни страстей, что называется. Одно лишь любопытство. да еще хочется просто испытать свои силы в большом могучем мире.

– Ну а идеалы, ничего такого, выходит, нет?

– Нет, конечно, – продолжал он говорить, – в жизни они не нужны. Все, что нужно, это размах, вот и все.

– Но ведь сколько угодно людей без этого в жизни обходятся.

– Тебя не устраивает, как я живу?

– Да при чем тут это?.. Какие могут быть "устраивает" или "не устраивает"? Ну ты сам прикинь. Я в Токийский университет поступить не могу, каждую день спать с любой, кто мне нравится, не могу, и языкастым меня не назовешь. Уважать меня некому, подруги у меня нет, выпущусь со своей гуманитарной кафедры второразрядного частного универа, и все равно никаких перспектив, о чем я могу говорить?

– Так ты что, завидуешь мне, что ли?

– Нет, не завидую... Я к себе такому привык. да и честно сказать, что Токийский университет, что МИд мне до лампочки. Единственное, чему завидую, что подруга у тебя такая есть, как Хацуми.

Он некоторое время ел молча.

– Знаешь, Ватанабэ, – сказал он, закончив есть, – у меня такое чувство, что закончишь ты свой универ, и лет через десять или через двадцать мы с тобой обязательно встретимся. И что‑то нас будет связывать.

– Разговор у нас, прямо как по Диккенсу, – засмеялся я.

– В натуре... Но меня предчувствия не подводят, – сказал он и тоже засмеялся.

После ужина мы пошли в закусочную по соседству выпить чего‑нибудь. И пили там до девяти часов.

– И все‑таки, в этой своей вот такой жизни чем ты руководствуешься в своих поступках?

– Да ты смеяться будешь.

– Да чего бы я смеялся?

– Тем, что джентльменом надо быть, вот чем!

Я не засмеялся, но со стула чуть не упал.

– В смысле, джентльменом? Типа леди и джентльмены, ты про это?

– Да, вот таким джентльменом.

– А что значит, быть джентльменом? Если определение есть какое‑то, может, объяснишь?

– Быть джентльменом – значит делать не то, что хочется, а то, что нужно.

– Из всех людей, кого я встречал, ты самый особенный.

– А ты из всех людей, кого я встречал, самый настоящий человек, – сказал он.

За выпивку заплатил я.

(И в следующий понедельник на лекции по "Истории драмы II" Кобаяси Мидори не появилась. Я убедился, что она не явилась, осмотрев аудиторию, сел, как всегда, в переднем ряду и стал писать письмо Наоко, пока не пришел преподаватель. Я написал о походе, в который ходил летом. Куда ходил, сколько прошел, кого встретил.

"Я по ночам думаю о тебе. Потеряв возможность встречаться с тобой, я осознал, как ты мне нужна. Занятия в университете раздражают своей бестолковостью, но я прилежно посещаю их и занимаюсь в целях самовоспитания. С тех пор, как ты исчезла, все кажется пустым. Хочу разок встретиться с тобой и спокойно поговорить. Если можно, хотел бы съездить в лечебницу, в которую ты поехала, и хоть пару часов с тобой повидаться, возможно ли это? Хочу погулять, шагая рядом с тобой, как раньше. Понимаю, что это, наверное, тяжело, но очень прошу черкнуть хоть пару строк в ответ."

Закончив писать, я аккуратно сложил четыре листа письма, сунул их в приготовленный конверт и написал на нем адрес Наоко.

Вскоре вошел низкорослый преподаватель с беспокойным лицом, проверил посещаемость и вытер лоб платком.

Он опирался на стариковскую клюку, словно у него были слабые ноги. Лекции по "Истории драмы II" были не сказать чтобы интересными, но по‑своему содержательными, и слушать их было можно.

"Все так же жарко", – сказал он и начал рассказывать о роли "бога из машины" (Deus ex machina) в драмах Эврипида. Еще он рассказывал, как отличаются боги у Эврипида от богов Эсхилла или Софокла.

Минут пятнадцать спустя дверь аудитории отворилась, и вошла Мидори. На ней были темно‑синяя куртка от спортивного костюма и кремовые джинсы, и она была в тех же противосолнечных очках.

Она улыбнулась преподавателю, как бы извиняясь за опоздание, и села рядом со мной. Она вынула из спортивной сумки мой конспект и протянула мне. В него была вложена записка со словами: "Извини, что в среду так получилось. Ты обиделся?"

Где‑то в середине лекции, когда преподаватель чертил на доске устройство сцены в древнегреческом театре, дверь опять открылась, и вошли два студента в широкополых летних шляпах набекрень. Были они в точности как парочка из комедийной программы. Один был высокий и бледнолицый, второй низкого роста с круглым черным усатым лицом, и усы ему совсем не шли.

Тот, что повыше, нес пачку агитационных листовок. Тот, что пониже, подошел к преподавателю и сказал, что вторую половину лекции они просят уступить им, так как намерены посвятить ее дискуссии, и что мир сейчас охвачен более важными проблемами, чем греческие трагедии.

Это была не просьба, а простое оповещение. Преподаватель сказал, что он не считает, что в мире на данный момент есть проблемы серьезнее греческих трагедий, но поскольку говорить им что‑то бесполезно, то пусть поступают, как им хочется. Затем спустился вниз, взявшись за угол кафедры, и ушел из аудитории, подволакивая ногу, опираясь на клюку.

Пока высокий раздавал листовки, круглолицый залез на кафедру и произнес речь. В листовках специфическим упрощенным стилем, использовавшимся для краткого изложения сути идеологических учений, было написано: "Стереть в порошок очковтирательские выборы ректора", "Объединить все силы в новой общеуниверситетской студенческой забастовке", "Повернуть вспять курс Японская империя = союз производства и науки".

Идеи выдвигались блестящие, особых возражений к содержанию тоже не было, но текст был неубедительным. Ни доверия он не внушал, ни увлечь ничем не мог. Речь круглолицего тоже была слеплена откуда‑то. Все та же старая песня. Та же мелодия, слова чуть другие. Мне подумалось, что истинным их врагом, похоже, было не правительство страны, а нехватка воображения.

"Пошли отсюда", сказала Мидори.

Я согласился, и мы с Мидори встали и направились к выходу из аудитории. Круглолицый что‑то мне сказал, я не расслышал, что. Мидори сказала ему: "Пока!", и помахала ручкой.

– Так мы теперь контрреволюционные элементы? – сказала мне Мидори, когда мы вышли из аудитории. – Если революция победит, мы с тобой на одном телеграфном столбе будем рядышком висеть?

– Прежде, чем нас повесят, если это так срочно, надо пообедать, – весело ответил я.

– Точно, я хочу тебя в одно место сводить, далековато, правда. Со временем как?

– Нормально. Следующая лекция в два часа, так что время есть. Раз уж все равно вырвались.

Мидори довезла меня на автобусе до Ёцуя. Место, куда она меня хотела отвести, была столовая в мрачноватом переулке за Ёцуя.

Мы сели за стол, и не успели сказать ни слова, как перед нами возникли красные деревянные прямоугольные коробки с комплектами еды согласно ежедневно меняющемуся меню и чашки с бульоном. Столовая явно стоила того, чтобы специально ехать сюда на автобусе.

– Вкусно!

– Ага. А еще очень дешево. Я поэтому еще когда в школе училась, сюда иногда обедать приходила. Моя школа тут поблизости. У нас в школе так строго было, что мы тайком сюда есть ходили. А узнали бы, что мы не в школе питаемся, тут же на второй год бы оставили.

Без очков Мидори казалась какой‑то сонной по сравнению с прошлым разом. Она теребила тоненький серебряный браслет на левой руке и то и дело потирала мизинцем глаза.

– Спать хочешь? – спросил я.

– Немного. Не выспалась. Вчера дел много было, – сказала она. – Ты извини, что в тот раз так вышло. Очень важное дело появилось, никак не смогла вырваться. да еще с утра, ни с того, ни с сего... Вот и не получилось. думала в тот ресторан позвонить, да не могла вспомнить даже, как он называется, а твой домашний телефон я не знаю. Ты долго ждал?

– Да ничего. У меня времени всегда вагон.

– Так много свободного времени?

– Так много, что с удовольствием с тобой бы поделился, чтобы ты выспалась.

– Она улыбнулась, подперев подбородок рукой, посмотрела мне в лицо.

– Ты такой заботливый.

– Да дело не в заботе, просто время девать некуда, – сказал я. – Слушай, а я ведь в тот день тебе домой звонил, кто‑то другой трубку взял и сказал, что ты в больницу пошла, случилось что‑то?

– Ко мне домой? А откуда ты мой номер знаешь?

– В студотделе справки навел. Это же любой может.

Она понимающе кивнула пару раз и опять затеребила браслет.

– Ясно. Мне такое и в голову не приходило. Так ведь и твой телефон можно было узнать, наверное... Я про больницу тебе в другой раз расскажу, ладно? Я сейчас не хочу об этом. Извини.

– Да ладно, это я не в свое дело суюсь тут.

– И вовсе нет. Просто я сейчас замучалась очень. Замучалась, как обезьяна под дождем.

– Пошла бы домой, поспала, – предложил я.

– Нет, не хочу еще спать. Пошли, походим? – сказала Мидори, наблюдая за выражением моего лица.

Мидори привела меня к школе для девочек, в которую она ходила в старших классах, находящейся в нескольких минутах ходьбы от станции Ёцуя.

Проходя мимо станции Ёцуя, я вдруг вспомнил свои бесконечные прогулки с Наоко.

Если подумать, отсюда все и начиналось. Я подумал, что моя жизнь ведь сложилась бы совсем иначе, не столкнись я совершенно случайно тогда с Наоко на центральной линии метро. И тут же поправился, что пусть бы мы и не встретились тогда, в результате все могло бы кончиться тем же. Встретились мы с Наоко, наверное, потому что должны были встретиться тогда, а не встретились бы в тот день, все равно столкнулись бы где‑то еще. доказательств тому не было, но такое у меня было чувство.

Мы с Мидори сели на скамейку и посмотрели на здание школы, в которую она ходила.

Здание было обвито лозой дикого винограда, а на краю крыши отдыхали от полета голуби. Здание было старое и весьма колоритное. Во дворе рос огромный вяз, а рядом с ним в небо поднимался белый дым, и в и в лучах еще по‑летнему светившего солнца дым казался еще более рассеянным.

– Знаешь, что это за дым, Ватанабэ? – вдруг спросила Мидори.

– Не знаю.

– Это женские прокладки сжигают.

– Кхм, – только и вырвалось у меня. Больше ничего на ум не приходило.

– Прокладки, тампоны, – улыбалась Мидори. – Школа же для девочек, все эти дела в туалете в урну бросают. А дворник их собирает и сжигает в печке. Вот от этого такой дым.

– Печальная история, как послушаешь.

– Ага, я тоже, когда смотрела из окна в классе на этот дым, всегда об этом думала. Что это печально. У нас в школе, если средние и старшие классы вместе сложить, где‑то тысяча человек училось. У некоторых девочек месячных еще нет, поэтому, считай, где‑то девятьсот, из них у одной пятой месячные, выходит где‑то сто восемьдесят. Получается, что в день сто восемьдесят человек выбрасывает прокладки в урну, так?

– Ну, где‑то так, я вообще‑то считать не очень люблю.

– Но это же целая куча! Сто восемьдесят человек же! Представляешь, что будет, если это все собрать и сжечь?

– Да вообще‑то не могу вообразить.

Ну как я мог это представить? Некоторое время мы вдвоем смотрели на этот белый дым.

– Честно говоря, не хотела в эту школу ходить, – сказала Мидори, качая головой. – Я в простую государственную школу хотела. Куда самые простые люди ходят. Хотела веселого беззаботного детства. Но из‑за тщеславия моих папы с мамой пришлось поступить сюда. Так ведь бывает, если в начальной школе учишься хорошо? Учитель говорит: "С такой успеваемостью она не может не поступить". Вот я и поступила. Шесть лет проходила, но без охоты совершенно. Шесть лет только и думала, как бы поскорей ее закончить. Мне даже грамоту дали, за то что опозданий и прогулов не было. Хотя так мне эта школа не нравилась. А знаешь, почему?

– Не знаю.

– Потому что не любила школу смертельно. Поэтому назло ни дня не прогуливала. Не хотела проигрывать. Боялась, что стоит раз проиграть, и все, потом покатишься по наклонной. даже когда температура была 39 градусов, чуть не ползком в школу шла. Учитель говорил: "Мидори, ты не заболела?", а я врала, что все нормально, и терпела. Мне потом грамоту за отсутствие прогулов и словарь французского языка подарили. Я поэтому в универе немецкий выбрала. Чтоб я ихними подарками пользовалась, подумала, да ни за что! Это чушь бы какая‑то получилась.






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных