История Второй мировой войны 1939-1945., т. 9. М.: Ордена Трудового Красного Знамени военное издательство Министерства обороны СССР, 1978.

Войскам 2-го Белорусского фронкта, которым командовал генерал Г.Ф.Захаров, предписывалось во взаимодействии с левым крылом 3-го и правым крылом 1-го Белорусских фронтов разгромить могилевскую группировку противника, освободить Могилев и выйти на Березину.

Елена Ивановна Ивановская, 30 лет, в конце ноября 1922 г. отправлена на поселение в г.Тобольск за контакты с братом-биржевиком, заболела в пути. Выходили поселенцы, март 1923 г. (1 сессия).

Мне тридцать лет. У меня светлые волосы, пучок небольшой. Вообще я красивая, все говорят. Я живу в Москве, в маленькой трехкомнатной квартирке на Поварской, недалеко от Ар­бата. Квартира не нравится, вечно холодно, не очень удобная, угловая. В первой комнате мы и дети, девочка и мальчик. Большая комната, изразцовая печь до потолка, очень красивая. Старая нянечка живет, которая меня еще воспитывала. Где-то в другом месте жили, но Евгению, мужу, дали эту квартиру в бывшем доходном доме. Все меня называют "Ивановская", ког­да училась в пансионе, нас называли там по фамилиям. У меня своя фамилия. Мы с мужем не венчаны и не расписаны. Няне­чка по этому поводу очень сокрушается.

- Да молчи ты, старуха, так сейчас все живут.

Муж мне подарил на тридцатилетие золотой медальончик и надел на цепочку вместо креста, сказал, чтобы я крест не носила. Он работает в Кремле. Няня говорит: "При царе-батюшке был бы ты обслугой". А он говорит, чтобы она этих слов не говорила, что он госслужащий.

- Это сейчас, а при царе - обслуга.

Москва снегом занесена, дров нет, очень холодно и голодно. Друг к другу никто не ходит. Няня выручает, бегает на Калашовский рынок. А Евгений получает паек каждую неделю в столовой, там, где Царское крыльцо. Приносит из Кремля в кульках и в газету завернутое.

- Дожили, нормально завернуть-то не могут, только в посудной лавке так заворачивают, - это няня.

Он в комендатуре, в охране Кремля. Бонч-Бруевич возглавлял охрану, был комендантом Кремля, их быт устраивал. Я работала в Третьяковке, сейчас не работаю.

У меня брат, младше меня, Ивановский Дмитрий Иванович. С Евгением они постоянно в ссоре. Он на бирже играет, но все не на пользу, все проматывает. На Беговой живет, в Яр ездит к цыганам, друзья у него сомнительные. Он разгульный, вся Москва его знает. Деньги огромные были, и нам он помогал. Колечко с изумрудом мне подарил на тридцатилетие. У ме­ня все это раньше было, я привыкла. Он говорит: "Возвращаю краденое".

- В Москве бирж много открылось, многие играют. Прямо избыток денег на руках, - Евгений сказал.

Заехал брат на извозчике, продукты привез, все в пергаментной бумажке, и все это стоит безумно дорого. Евгений нас кормит, а брат вкусненьким подкармливает.

- Ешьте, пока я жив.

- Ох ты, мой хороший шалопай, - нянюшка.

Она в нем души не чает. Первый кусок всегда ей. Едим в нянюшкиной комнате. У нее в комнате узкая печка, зеленой плит­кой выложена. Теплая комнатка, ма­ленькая. Нянечка называет меня "Солнышко". Чай ставим. В Москве сейчас только морковный пьют, чай очень дорогой, себе могут позволить только деловые лю­ди. Он привозит, для няньки старается. Бир­жа на Мясницкой, "Чайный дом", он там все покупает. Калачи от Елисеева приносит детям-племянникам.

Евгений упрекает: "Твой братишка на извозчиках всю Мос­кву объездил, надоело мне это..."

...

Ноябрь 1922 г.

Биржу закрывают, там следствие. У брата дела плохие, прибегал, просил, что­бы я с Евгением поговорила, а тот и слушать не хочет, руками разводит, что сделать ничего не может.

У нас черный телефон на стене.

- Нэп свертывается, биржу закрывают,- говорит Евгений по телефону, - и будет облава, массовые аресты дельцов-биржеви­ков. Почему бесконтрольность такая.

Нянечка брата жалеет. Все время забегал, а тут несколько дней не появляется, его, возможно, забрали. Нянечка очень вол­нуется: где брат, там и сестра.

- Если с братом что-нибудь случится, то и сестре несчастья не миновать.

Евгений сообщил, что его забрали, там разборы идут биржевиков, и он по делу биржевиков проходит, и что я брата дол­го не увижу. Мы очень переживаем, ня­нечка испугалась, до­с­тала свой чемодан из-под кровати, валенки. Евгений чего-то все на работе, домой не приходит. Он последнее время стал странно себя вести, как бы он отдельно, а семья отдельно. В Крем­ле и сотрудники живут, вот он там и ночует.

- Где это видано, чтобы в Кремле люд толпился.

...

Праздники ноябрьские. Ночью к нам постучались, думали, что это Евгений... Вошли. Когда пришли, я у печки стояла.

- Ивановская Елена Ивановна, собирайтесь с вещами, надо разобраться.

Нянька уже все собрала, дает мне. Лифт стеклянный, как в Метрополе. Живем на четвертом этаже.

Зима. Маленький, с брезентом грузовик у входа, карбюратор закрыт телогрейкой. За кем-то еще заехали, напихали нас туда. Рядом с бортом военный: "Ну теперь на Ярославский вок­зал на подъездные пути".

Поезд отогнан от вокзала дальше. Привезли, грузовиков много, машин двенадцать. Где грузовик остановился, в тот вагон и сажают. Вагоны товарные, внутри скамьи по периметру. Лесенки установили. Погружают. Подсвечивают фарами гру­зовиков. Двое солдат помогают подняться, поддерживают. Когда поднялась, подали чемодан и паспорт в синем переплете, в него какое-то постановление вложено... "Выселяется из Москвы, мера наказания - поселение". Прохожу, сажусь на свободное место. У кого-то чемоданчики в руках, у меня тоже в руках чемодан темный, деревянный, на крышке открытки приклеены. Непривычно, сетка с продуктами: хлеб, бутылка с подсолнечным маслом закрыта пробкой из газеты, луковицы, пшено, в кульке куски сахара, от головки я его сама откалывала. Масло пролилось, руки испачканы. Ощущение, что все мне приснилось, что это случайно. Не знаю, куда документы сунуть, испачкаю их маслом, надо сунуть в валенки.

Теплушка набита людьми, нас человек тридцать, как сельди в бочке, как на картине Ярошенко "Всюду жизнь". Старики, женщины, есть еще молодые ребята-студенты, как воробьи. Все молчат. Недоумение. Дверь открыта. Справа на металлическом крюке висит лампа керосиновая. Темно, но освещено фарами.

У меня пальто черное осеннее на вате, расклешенное, манжеты на рукавах и воротник бархатом отделаны. Мне его няне­чка дала. "Что новое-то трепать", - она сказала. Чемодан няне­чкин, к нему ее новые серые валенки привязаны, убожество какое. Ботики на каблучке, юбка длинная, перчатки, на голове шапочка каракулевая, как у Крупской, сверху платок-паутинка, белый, шерстяной. У меня кольцо и серьги золотые с изумрудом, бриллиантами. А еще у меня часы золотые швейцарские и браслет золотой на часах. Никто их не видел под кофтой. Еще цепочка золотая, медальончик - зигзаг и маленький красненький камешек, с маленькими фотографиями детей.

В правом углу, под лампой, старик сидит, говорит: "Ну, дамочка, замерзнешь ты в таком одеянии. Не доедешь, околеешь".

Чокнулась я, что ли? Я чокнутая, точно чокнулась. Ну на первой станции меня выдворят. Нянечка позвонит мужу...

- Это все случайность. Муж вернется из Кремля и на первой станции меня вызволит.

- Из Кремля, говоришь, тем хуже будет.

- Вы помолчите, еще не известно, кто он, - говорит женщи­на.

- А чего мне бояться, я здесь случайно.

- Случайно пришли?

- Случайно.

- Все здесь случайно.

- Чего в жизни не бывает.

Мне холодно. Прислонилась к стенке, ноги начинают подмерзать. Значит, ва­ленки надену. Они новые, форму еше не при­няли.

- Как же здесь люди в туалет ходят?

- В эту дырку будешь испражняться, - говорит старик.

Дверь закрывают задвижкой. Вагон дернулся, трогаемся, бжи­-бжи. Как во сне, не соображаю, что происходит. Совсем стало темно.

- Ну поехали, теперь до Алтайского края кто доедет, а кто в пути помрет, а может, до Сибири доволокут.

Все начинают суетиться в своих сумках. Хрустят, как мыши. Я вспоминаю: когда в санаторий с Евгением ездили, в Кисловодск, как только поезд трогался, нянечка начинала еду доставать. Хлеба, может быть, с постным маслом поесть. Правильно, что нянечка мне дала паек, а детям оставила то, что брат принес в пос­ледний раз.

- Вы, дамочки, все не сжирайте, путь предстоит дальний. Дома надо было жрать-то, а не здесь. Не успели-то и в вагон сесть...

Странно, один говорит, все остальные молчат.

- Господи, разговаривает так странно.

- А ты, дамочка, сахар не грызи, а под язык клади, надолго хватит. Сейчас наедитесь сладкого, а кипятка в дороге не будет.

- Может быть, и дадут добрые люди.

Холодно и спать хочется. Может быть, сейчас валенки надеть, но тогда сидеть невозможно, очень уж они высокие. Ведро здесь есть с углем, можно огонь развести, но еще рано, если израсходуем, дальше хуже будет. Все кофты, которые нянька мне дала, я на себя надела, но холодно в теплушке и душно. Холодно уж очень. Хочется ноги протянуть, лечь. Тело устало, размяться хочется.

- Давайте лавку от стены отодвинем.

- Вот дура, тут лавки от стены не отодвинешь. Если даже отодвинуть, поезд двинется, башкой-то приложишься. Такие неприспособленные дуры до конца-то и не доедут. Ну, дамочки, все сдохнете. В семнадцатом не сдохли, теперь сдохнете.

- Какая станция-то следующая?

- Для тебя следующая станция Тобольск, там и будет следующая остановка. Размечтались.

- Хотя бы лампу зажгли. Что, некому лампу зажечь.

Надо так повернуться, чтобы касаться стенки то одним, то другим плечом, просто глаза закрыть, согреться и задремать. Должны же меня отсюда вызволить, случайный я здесь человек. У няни даже припасы были приготовлены. Откуда она толь­ко эту сетку взяла? Противно, масло протекло, руки все в масле. Я засыпаю. Вагон дергается, где-то останавливаемся. Надышали уже, не так холодно. Я заболеваю.

Слышу, открывается крюк. Чайник.

- Наливайте по кружкам быстро, кипяток.

Все бросаются к этому чайнику. Подают второй чайник.

Недоразумение все. Сколько суток едем, и никто меня отсюда не вызволяет. Одежда, белье грязное, неприятно. Умыться невозможно. Старик сделал разрезы на валенках и загнул. Надела, натерла под коленками. Забываешься, даже день не замечаешь. Лижу в кульке от сахара крошки. Действительно, я чокнутая какая-то.

Уже неизвестно, сколько дней едем. Кипяток нам дают на станциях. Сначала все кидались к чайнику, думали, что не хва­тит. Заварка у меня в кульке, половину просыпала.

- Все морковный пьют, а эта дамочка - буржуйка, видно.

...

Ночь, поезд останавливается, долго стоит. Не открывают. Вот открыли, приставили лестницу. По списку вызывают. Нес­колько человек и я выходим. Солдат в валенках, в тулупе. Перед нами маленькая станция-полустанок. Лампа электрическая. Названия не видно.

- Что это за станция? - я.

Никто не отвечает. Мы все на этой станции не поместимся, внутрь не зайдем. Дым, поезд дальше трогается. Вагонов ста­ло очень мало. Человек пятьдесят стоят, нас разделили на группы, человек по пятнадцать. Мы стоим лицом к этой станции, за нами рельсы. Долго ждем. Подъехали подводы с мужиками. Нас сажают на телеги, куда-то везут.

Я уже простыла, у меня температура, замерзать стала. Даже подняться не могла, меня кто-то подсадил. Сижу на телеге, ноги в валенках, думаю: "Валенки соскочат, трагедия будет". По­тихонечку ноги подтягиваю, теперь-то я спокойна. Опира­юсь на чемодан, он у меня веревкой перевязан. Задремала. Едем очень долго. Сначала один поселок, большой. Здесь мужиков высадили. Проезжаем насквозь и едем дальше. У меня часы, но я на них не смотрю, чего смотреть, темнотища. Две телеги остались в том поселке, а мы едем дальше. И вот перед нами домов двенадцать, второе поселение - черные избы по одной линии. Меня кто-то снял, я околела прямо. Оставили у последнего дома, дальше занесено. Кто-то у нас документы от­нимает и говорит: "Пятый дом от края, иди". Я со своим чемоданом тащусь по тропинке. Оставили где-то на краю земли.

Раннее утро. Шеренга домов, все одинаковые, черные. Про­лезаю под канат. Качаюсь, зацепляюсь за брус, на который калитка закрывается. Снег не утоптан. Дом не обжитой. Захожу. Маленький темный предбанник, большая изба, окно заколочено. Тут никто не жил. Справа еще маленькая комната, там кровать за деревянной перегородкой. Бросаю чемодан и валюсь на эту кровать. Очень холодно. Кружится голова, плохо себя чув­ствую. Сквозь дремоту чувствую: кто-то пришел, женщина что-то говорит, спрашивает, как меня зовут, а я молчу. Печку затапливает. Две лавки сдвигают, раздевают, кладут, салом рас­тирают.

- Запаршивела как, вши завелись. Надо переодеть ее во что-то наше, а одежду прокипятить. Волосы больно красивы, жалко стричь, надо керосином смазать. В баню ее вести нельзя, больно больная.

Перетаскивают на кровать, полушубком накрывают. Кровать уже застлана чистой ситцевой простыней. Дают кипяток. Кружка алюминиевая, травы с медом. Лежу, согреваюсь, засыпаю.

...

Сколько уж я дней так, я и не знаю. Володя и Мария, поселенцы, выходили меня, шиповник и травы заваривали. Все Володю политическим называют, Мария - его подруга. Он све­т­­ловолосый, с голубыми глазами, пальцы у него длинные. Безрукавка, подбитая мехом, ремешок. Поселили одну, думали, что тиф, но Маша сказала, что простуда. А сейчас ко мне, может быть, кого-нибудь и подселят. Волосы Маша не разрешила стричь, она их вычесывала деревянным гребнем, вот она мне и спасла косу. Звук... она у меня так вшей ловила, в бане парила. Баня по-черному, мыла нет, там тоже чай на травах настаивали. Здесь холод и есть нечего. Откуда ж они мед взяли? Большое село - крестьянское, там лавка есть, можно купить хлеба. Они сменяли у деревенских мое колечко обручальное, часть на деньги, часть на картошку и одежду: тулуп и платок, очень теплые. Все украшения сняли и повесили на край кровати, а кольцо я сама разрешила продать. Это дело наживное, главное, Мария сказала, чтобы я была здорова.

- Крестьяне не возьмут, это им не нужно, - это Володя о кольце с изумрудом.

Крестьяне покупают только обручальные кольца для своих детей.

Скорей бы весна наступила. Такая слабость, в голове все путается, но я уже пришла в норму. Володя говорил, что я крепкая, организм молодой, все будет нормально. "Городским людям деревня необходима, для здоровья". Я уже здесь нес­колько месяцев. В избе я одна живу, хожу к Володе, так ни с кем не познакомилась. Они относятся ко мне хорошо. "Они и я", - я все время разделяю. Володя сказал, что никто не даст мне тридцать лет и что у меня двое детей. Я похудела и как девчонка выгляжу.

...

Март 1923 г.

Я в маленьком поселке, от Тобольска далеко, где-то в глуши. Наше село называется поселением. Здесь еще до революции ссыльные жили. Хорошо, что сюда по­пали. В Алтайском крае, куда привезли москвичей и питерцев, они себе землянки сооружали, там очень много народа погибло, а здесь хорошо, есть где жить.

Зима. Ужасные сугробы. Дома очень темные, деревянные, с одной стороны улицы. Рядом с заборами канат протянут. Поселенцы, те, что жили в Алтайском крае, знают, что чтобы пройти во время пурги и не заблудиться, надо натянуть канат вдоль улицы и идти по нему, а к весне канат снимается. Был случай, когда человек замерз в двух шагах от дома. Я живу в пятом доме, хожу от пятого дома во второй от края, где Володя живет, Мария в третьем. Так до конца села ни разу не дошла.

Холодно сегодня. Я иду по дороге, хватаясь за канат. В черном тулупе, огромных валенках, варежки стеганые, на голове повязан деревенский коричневый платок. Заборы черные, как закопченные. Иду по чьим-то следам. Калитка деревянная, тяжело открывается. Проскальзываю под канат. Протоптанная дорожка, четыре ступеньки крыльца. Стучу. Знаю, что двери не закрываются. Вхожу. В предбаннике снова стучу в дверь. Снег отрясаю. Открываю дверь в большую избу. Притолока низко, в любой дом приходишь, приходится сгибаться. Здесь перед все­ми приходится сгибаться. Все избы низкие, похожи друг на друга, окна прямо на уровне лавок. В избе никого нет. Слева печка, занавесочка ситцевая наверху задвинута, задвижка внизу. Ухват стоит металлический. Поднос старый, угли на нем. Котелки здоровые, все под крышками. Едой пахнет, принюхиваюсь. Свеча в очень хорошем подсвечнике. Лампа керосиновая.

Пытаюсь раздеться, но оставляю тулуп расстегнутым: мне холодно. На мне портки мужские стеганые, арестантские, кото­рые они потом выменяли, а сверху юбка черная, длинная. Такие штаны им на прииске выдают, все поселенцы их носят. Кофта ситцевая в серо-голубенький цветочек, типа косоворотки, безрукавка вязаная. Платок мокрый, снег все-таки был, сни­маю его, вешаю на ухват у печки. Прислоняюсь к печи, она чуть теплая. Варежки кладу на крышку котла. Стою у печки, смотрю в окно. Окно, выходящее на околицу, не занавешено. Снег, снег, вдали возвышенность. Вокруг дома ни одного де­ревца, снежная пустыня вокруг, поле бесконечное. День яс­ный. Уже ближе к весне. Говорили, что зима здесь мягкая. "Скорей бы весна наступила", - думаю. А река открывается здесь поздно. Надо спросить, как она тут называется.

Присаживаюсь на уголочек лавки, листаю книги. Думаю, чего он книги на ви­ду оставил. Три книги в мягком переплете, может быть, это юридическая литература. Плюс "Вести" осенние, как журналы толстые, буква "ять". Я эти книги никогда не видела, думаю, что, конечно, лучше их не смотреть. Закрываю эти "Вести", рукой бью. Странные у него книги, читать тут нечего. Неэтично трогать чужие книги, но здесь никого нет. Справа у окна тумбочка, покрыта салфеточкой. Там у него кни­ги, ящички с бумагами. Чернильница, ручка с пером, конец обкусанный. Он, когда пишет, всегда кусает. Статьи какие-то пишет. Думаю, что в баню надо в субботу сходить. Она здесь одна, как курятник, по-черному топится.

Я жду. Сколько времени, я не знаю. Часы на стене висят, но не ходят. Часов, наверное, шесть есть. Они должны с работы приехать, а сил у меня встретить их у крайнего дома нет. Я могу их только услышать, а не увидеть: окно в другую сторону выходит от дороги, на реку широкую. Они работают в большом селе, но что они там делают, я так и не разобралась. Их возят на работу на телеге, на лошади. Лошадь Кузьмы. Из поселка при­возят продукты, свечи. В холодрыгу шарфами да­же лицо закрывают, обморозиться можно. Должны давно приехать. Он мне пряники привезти обещал, соль и съестное, хлеба. Сахара и чая здесь нет, но зато здесь много трав. Чай этот с травами терпеть не могу, всю зиму пила, отвратный чай. Витамины. Хоть бы хорошего чая из самовара понюхать. У меня нет самовара, все в кружке завариваю.

Неуютно в избе. Они ничего не закрывают, здесь вообще никто ничего не закрывает. Кто же сюда придет, в такую глушь никто не придет, зато ссыльные поселенцы тут свободно живут. На краю деревни в верхней избе, что ближе к дороге, следящие за поселенцами, и мы должны там отмечаться.

- Сейчас-то мы никуда не убежим, а летом проверять будут чаще.

Писем не получаю, переписка не разрешена. Володя говорит, что это могут и отменить. Никаких вестей. Тоска, о детях думаю. У меня фотография их есть. Кто мой муж, я никому не говорю, потому что надеюсь, что мой муж меня вызволит, муж меня найдет, нет безвыходных положений. Они, наверное, не знают, кто у меня муж, но брат-то с нами не жил... Никто особенно друг друга и не спрашивает. И что я дальше буду делать, я не знаю. Да чего унывать, живут же люди, может быть, к весне все будет нормально. Нянечка о детях позаботится. И во­обще все это случайность. Я слабенькая, но настроение у ме­ня не паническое, просто все разъяснится, и в обратный путь по­еду. А пока мне надо выздороветь, скоро весна.

На тумбочке зеркало, старинное, местами с пятнами, по краю отбито. Смотрю, отхожу, снимаю платок, приглаживаю во­­лосы, охорашиваюсь. На столе в котелке картошка в мундире. Картошка и для меня, но я есть без них не буду.

Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

Чай терпеть не могу на травах и в этой жизни. Не могу заваривать ромашку, когда горло полоскать надо. Дурно становится, когда дед пустырник заваривает. Удивляюсь, что другие любят такой чай. Когда меня как-то в гостях угостили чаем с травами, мне аж нехорошо стало. Валенки видеть не могу, не переношу.

Ощущение часто, что я не виновата, а могу пострадать из-за родственников, что глупость какую-то они сморозят. И по этой жизни все время ощущение, что, если что-то происходит, это случайность. Мне не свойственно ощущение отчаяния.

Люблю, когда что-то в пергаменте из магазина, особенно из Елисеевского. Ощущение теплоты, если порезано тонко. Отношение к магазину "Чайный домик" на Мясницкой особое - самый лучший ароматный магазин, чувство к нему "пер­гаментное".

Не было безумного беспокойства за сына, не тосковала о нем в разлуке. Там тоже не испытывала за детей особого беспокойства и особого чувства любви и тоски, надежда на няню.

Бонч-Бруевич почему-то всегда очень не нравился: маленький, толстенький. Очень не нравилось, что в Кремле живут, возникал вопрос: "Что, в Москве не хватает домов?" Боялась это сказать. На экскурсиях даже никогда не говорила, что на месте Царского крыльца была столовая, там пайки раздавали, почему-то было стыдно этого.

В фильмах очень люблю толстых нянечек. Деревню зимой очень не люблю.

Заметки историка:

Нэп - новая экономическая политика, провозглашенная на Х съезде РКП(б) в 1921 г., на некоторое время возродила в Советской России прослойку частных предпринимателей со свойственными им купеческими нравами. К этому кругу относился и брат главной героини. Несмотря на то, что в целом нэп был свернут только в 30-е гг., репрессии против отдельных представителей "советской буржуазии" осуществлялись больше­виками постоянно, особенно начиная с 1922 г., когда Ленин начал отходить от управления страной. Показательно, что высылка на по­селение осуществляется еще довольно мягко, по царской еще системе. В сталинские времена отношение властей к ссыльнопоселенцам серьезно ужесточилось.

Быт и нравы Москвы периода расцвета нэпа описаны довольно достоверно. В.Д. Бонч-Бруевич действительно руководил в 1918 г. переездом большевистского правительства из Пет­рограда в Москву и его устройством на новом месте.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: