Проекты» соединения России и Ливонии

Нас не будут интересовать все перипетии Ливонской войны. Мы рассмотрим лишь те обстоятельства, которые имели отношение (прямое или косвенное) к поверхностной европеизации России. В центре внимания мы будем держать проекты устройства ливонских территорий в составе России. В этом вопросе в начальный период войны (1558 – начало 1560-х) московское вотчинное государство пошло на необычную для себя гибкость. Оно (подобно другим претендентам на Ливонию – Польше, Дании, Швеции) пыталось решить вопрос не только силой, но и поиском общественно-политического компромисса или консенсуса с ливонской элитой. Это свидетельствовало как о приоритетной ценности приобретения Ливонии с точки зрения Москвы, так и о попытке освоить, хотя бы частично, европейский опыт автономного устройства отдельных провинций.

3.1. Первый «Нарвско-Дерптский вариант»

С развалом орденской организации крестоносцев в ходе реформации в Прибалтике все соседние страны (Россия, Швеция, Дания и Польша с Литвой) смогли вернуться к решению «ливонской проблемы».

Используя давнишнюю конкуренцию Ордена и Рижского архиепископства, в ливонские дела в 1557 г. на стороне Архиепископства вмешался польско-литовский монарх Сигизмунд II Август, в результате чего ливонский магистр вынужден был заключить Посвольский договор с польско-литовской стороной, открывавший путь к установлению польско-литовского протектората над Ливонией[807]. Это спровоцировало Россию на начало Ливонской войны. Для Московского государства Ливонская война стала продолжением его войн с Орденом 1480-1481 и 1501-1503 гг.

Поводом для конфликта послужила неуплата «юрьевой дани» за 50 последних лет. Уже в 1554 г. Москва поднимала вопрос об уплате дани (по гривне с человека), но тогда Орден получил отсрочку на три года. В феврале 1557 г. ливонских послов, явившихся с просьбой о сложении долга, царь не допустил к себе. В апреле 1557 г. было приказано князю Шестунову в устье реки Нарвы ниже Ивангорода строить город и «корабельное пристанище». «Того же года, июля, поставлен город от Немец усть-Наровы-реки… у моря для пристанища морского корабельного»[808], - говорится в Никоновской летописи. Впрочем торгующие с Россией западные купцы не смогли перенести в этот первый российский морской порт свою торговлю. Ливонская конфедерация и Ганза приняли решение просто не пропускать купцов в русское «корабельное пристанище». В ответ русским купцам из Пскова и Новгорода запретили ездить в Ливонию, но ливонских гостей велено было пускать в Россию и чинить с ними торг «без зацепок».

В ноябре 1557 г. бывший казанский царь Шиг-Алей с воеводами М.В. Глинским и Д.Р. Захарьиным-Юрьевым повели 40-тысячное войско к ливонским рубежам. Видя все это, в декабре 1557 г. в Москву приехало новое ливонское посольство, которое предлагало за прошлые недоимки взять единовременно 45 тысяч ефимков (18 тыс. рублей по московскому счету[809]) и впредь брать с Ордена по 1 тысяче венгерских золотых в год. Однако денег у послов с собой не оказалось. Ливонские хроники утверждают, что послы понадеялись на обещанные кредиты московских купцов, торговавших с Ливонией, но царь запретил своим людям под страхом смертной казни давать послам в долг. В итоге в январе 1558 г. последовало вторжение.

Внутреннее состояние Ливонии никак не способствовало успеху в отражении нашествия. С 1435 по 1561 г. Ливонский орден входил в рыхлое политическое объединение – Ливонскую конфедерацию, куда также относились епископства Рижское, Дорпатское, Курляндское и Эзель-Викское. С XIII в. в делах Ливонии активное участие принимала Папская курия, но с началом реформации авторитет Папы и католической церкви резко пошел на нет. Реформация не вызвала в Ливонии духовного и морального очищения. Немецкоязычной социальной элитой (бывшими братьями-рыцарями, светскими феодалами и городским патрициатом германо-скандинавского происхождения) реформация была воспринята как возможность скинуть тяжелые служебные обязанности, налагаемые орденской формой государства. Курбский, являвшийся активным участником первого похода на Ливонию, свидетельствует: «Земля была богатая, а жители в ней гордые: отступили они от веры христианской, от обычаев и дел добрых праотеческих, ринулись все на широкий и пространный путь, на пьянство, невоздержание, на долгое спанье, лень, на неправды и кровопролитие междоусобное»[810]. Мнение воеводы подтверждают ливонские хронисты. Они пишут, что разврат в их стране дошел до такой степени, что его «не стыдились, но гордились им, правители подавали пример подчиненным»[811]. Приниженное эстонское и латышское население демонстрировало полное равнодушие к судьбе Ливонского государства, а первое время выражало даже благожелательное отношение к русским. Правда, действия русских служилых людей вкупе с татарскими отрядами, обычные для средневекового воинства, скоро разочаровали коренных обитателей Прибалтики. Главным методом ведения войны был не военный разгром противника, а опустошение его территории. Уже в первый поход ливонская округа на 200 верст на запад от Пскова и Новгорода была разорена.

В военном плане немецкая сторона сумела выставить лишь мелкие разрозненные отряды, которые были смяты российской массой. Через месяц московские войска вернулись домой, везя огромную добычу и отправив к магистру от имени царского воеводы Шиг-Алея и его помощников грамоту, суть которой состояла в требовании присылать послов для переговоров. Магистр Вильгельм фон Фюрстенберг (Fürstenberg, ок. 1500 - июнь 1568) - согласился на переговоры, и русская сторона прекратила боевые действия.

Первый проект устройства ливонской территории в составе России родился спонтанно из обстоятельств взятия Нарвы. Начальник нарвского гарнизона, несмотря на объявленное перемирие, продолжал обстрел Ивангорода. Нарвские обыватели, с которыми стали контактировать воеводы, отвечали (непонятно, насколько искренне), что не могут унять «своего князьца» (фохта). В результате последовал недельный обстрел Нарвы из Ивангорода. Черные люди в Нарве взбунтовались против фохта и его окружения (30 орденских рыцарей и 150 светских дворян). Во главе с двумя ратманами Иоакимом Крумаузеном и Арндтом фон Деденом, обладателями царских грамот на свободную торговлю в Московии, они требовали перейти под власть Москвы. Фохт вынужден был допустить переговоры жителей Нарвы с русскими.

9 апреля 1558 г. депутация горожан заявила, что готова «перейти на государево имя», а от магистра — отказаться. С этим, оставив у московских воевод в заложниках двух «лучших людей» (неких Ивана Белого и Ашпириче[812]), нарвские переговорщики отправились в Москву. В беседе с главой Избранной рады Алексеем Адашевым они попытались пойти на попятную и не порывать с магистром, но Адашев в ответ продиктовал государеву волю: «выдайте князьца, который у вас начальствует крепостью, а крепость сдайте нашим воеводам; тогда государь вас пожалует, из домов не разведет, старины вашей и торгу не порушит, а будут владеть и Вышгородом (кремлем) и Нарвою царские воеводы, как владели магистр и князец»[813]. Переговорщики принесли присягу царю, узнав об этом, нарвские жители отказались отворять ворота воеводам из Ивангорода, заявив, что они посылали в Москву для перемирия, а не для перехода в русское подданство.

Перемена настроения в Нарве объяснялась прибытием туда подкрепления от магистра, впрочем, оно было не такое существенное, чтобы отразить новый русский напор. Вспыхнувший в Нарве 11 мая 1558 г. пожар[814] облегчил прорыв русских сил. Несмотря на упорное сопротивление, нижний город был взят. Гарнизон заперся в верхней крепости — Вышгороде. В результате новых переговоров крепость с пушками была сдана. Русские воеводы согласились на выход из города ее защитников во главе с «князьцом» и почти всех лучших горожан (без имущества). Черные люди Нарвы присягнули «быть за московским царем вовеки». Такой исход не совсем устраивал московское правительство. Нарва интересовала Москву не столько как военная крепость, у россиян здесь была своя — Ивангород. Нарва нужна была как живой процветающий торгово-ремесленный центр, способный вести через Балтику международную торговлю. Без немецкого городского патрициата это было затруднительно.

В итоге следующие действия Ивана IV и Избранной рады в отношении Нарвской области представляли собой смесь обычной для Московского вотчинного государства политики и уступок «немцам», привыкшим жить в порядках совершенно иного социально-политического уклада. Начался процесс раздачи московским служилым людям земель с местными крестьянами в поместья; из Новгорода в Нарву прибыл архимандрит с протопопом с приказом ставить православные церкви, очищать Нарву от «веры латинской и лютерской». По сообщениям авторов начала XVII в. —факто́ра Английской Московской компании Горсея и одного из офицеров царской охраны французского капитана Маржерета[815] — часть окрестных нарвских дворян и купцов были насильно вывезены в Москву. Но одновременно оставшимся жителям Нарвы дали жалованную грамоту, гарантирующую их имущество и дающую различные торговые привилегии. В соответствии с этой грамотой среди пленников начали отыскивать выходцев из Нарвы, освобождать и возвращать обратно в родной город.

«Московская Нарва» бурно развивалась. Вскоре она стала главным посредником в транзитной морской русско-европейской торговле, чем серьезно подорвала экономическое могущество «шведского Ревеля», выступавшего прежде в этой роли на Балтике.

В самом начале Ливонской войны русское правительство явно сделало упор на частные договоры с жителями отдельных ливонских областей, т.к. с посольством магистра в Москве разговаривали как с прежде завоеванными казанцами и астраханцами. Немцы же привезли большой выкуп за недоимки и военные издержки — 60 тысяч талеров. От «юрьевой дани» за 1558 г. просили освободить, так как дерптская область вконец разорена русским вторжением и взяли москвитяне военной добычи во много раз больше причитавшейся дани. Никоновская летопись приводит ответ Москвы: «Если… хотят мира, то магистр, архиепископ рижский и епископ дерптский должны сделать то же, что сделали цари казанский, астраханский и Шиг-Алей: должны сами явиться перед государем с данью со всей земли Ливонской, ударить ему челом и впредь во всем исполнять его волю, а города завоеванные останутся за Москвой»[816].

Это означало продолжение войны. У Фюрстенберга под рукой было всего 8 тысяч надежных наемных воинов. Дело обороны городов оказалось в руках самих их жителей и окрестного ливонского дворянства. В этих условиях элита Ливонии разделилась на несколько «партий».

Одна в силу воспитания и убеждений полагала, что нужно бороться. Бургомистр Дерпта Тиле призывал сограждан пожертвовать всё состояние на войну, встать всем как один на защиту обычаев и веры. Ему вторил епископ Дерпта — Герман Вейланд. Но большинство членов «антирусской партии» склонялись к мысли отдаться под защиту какой-либо европейской страны: Швеции, Дании или Польши — и с их помощью воевать с Россией.

Другие дворяне и купцы, в основном протестанты, справедливо утверждали, что втягивание в войну новых зарубежных участников закончится полным опустошением и скорее всего разделом Ливонии, и они, ливонцы, окажутся в наибольшем убытке. Надо искать компромисс с русскими. Когда дело дошло до осады Дерпта, большинство дерптских дворян выехали из города в свои сельские имения спасать семьи и имущество. Ливонские пленники из «прорусской партии» с охотой переходили на московскую службу. Забегая вперед, скажем, что к концу 60-х – началу 70-х гг. XVI в. из нескольких знатных ливонских дворян, бывших русских пленников — Иоганна Таубе, Элерта Крузе, Юргена Фаренсбаха и Вахтмейстеров — возникнет влиятельный придворный кружок, который на какое-то время приобретет решающее влияние на царя Ивана Грозного, а следовательно и на всю русскую политику в Прибалтике.

Что касается магистра Ливонского государства с 1557 г. Фюрстенберга, то он оставался противником подчинения Ливонии кому-либо из иностранных государств. Боролся он и с попытками протестантов секуляризировать владения Рижского архиепископства. К 1559 г. позиции «партии магистра» разделяло явное меньшинство ливонцев.

В этой обстановке внутренних «шатаний» в Ливонии в 1558 г. разворачивалось второе русское победоносное наступление. Большинство малых городов сдавались без боя, надеясь этим спастись от разграбления. Серьезное сопротивление оказал только Нейгауз, и то благодаря помощи Фюрстенберга, который сам там едва не попал в плен. Сельское коренное население приводилось к присяге русскому царю без всяких затруднений.

Решающим событием второго русского похода оказалось падение Дерпта. Его защищали оставшиеся жители и 2-тысячный гарнизон из нанятых в Германии ландскнехтов. На запрос о помощи к магистру они получили следующий ответ: Фюрстенберг стыдил бежавших дворян, велел держаться, помощи не гарантировал, объясняя, что пока занят поиском войск. Тем временем русские воеводы обещали милость. Горожане слабо откликались на страстные речи бургомистра Тиле и епископа Вейланда, и, подумав четыре дня, сами выработали условия сдачи «москвитянам».

Дерптские условия ясно выражали те пожелания, на основе которых остзейские немцы готовы были «поддаться» России:

«1) Епископ получает для жительства своего монастырь Фалькенау в двух милях от Дерпта со всеми принадлежащими ему землями, людьми и пошлинами; под его ведомством остается латинское духовенство и церкви с их имуществом. 2) Дворяне, желающие остаться под властью государя, удерживают свои земли и людей, находятся под ведомством епископа и не могут быть выведены в Россию. 3) Граждане дерптские остаются при своей религии аугсбургского исповедания безо всяких перемен и не будут принуждаемы отступить от нее; церкви их со всеми принадлежностями остаются как были, равно как и школы их. 4) Городовое управление остается по старине. 5) Браки с заморскими немцами дозволяются. 6) Все горожане и обитатели Дерпта при его сдаче могут выехать в течение 8 дней из города со всем своим имением, и чего не могут взять с собою, то могут оставить у своих приятелей или в своих домах и взять после при удобном случае. 7) Если потом они сами или дети их захотят опять переселиться в Дерпт и жить под властию государя, то могут это сделать. 8) Ратные люди могут выйти из города с имением и оружием. 9) Иностранные купцы, немецкие и русские, не могут торговать в Дерпте непосредственно друг с другом, а только с дерптскими горожанами. 10) Русские ратные люди не будут становиться в домах обывательских. 11) Государь не будет выводить горожан или обывателей из Дерпта в Россию или другие места. 12) Все преступления, даже против государя, судятся городским судом. 13) Право гражданства дается по старине городовым управлением; новый гражданин должен присягать государю и городовому управлению. 14) Городовое управление желает, чтоб на его судные приговоры могла быть апелляция к рижскому городовому управлению»[817].

Как мы видим, речь шла о сохранении западного христианства (католического и лютеранства), западных прав собственности, социальных привилегий немецкоязычного дворянства и городского патрициата, макдебургского самоуправления и суда, а также даровании московского протекционизма местным купцам. 18 июля 1558 г. уполномоченные от епископа и духовенства, дворянства и городской общины явились к воеводе Петру Ивановичу Шуйскому.

Для Москвы столкнуться с такими требованиями, абсолютно противоречащими всему ее прежнему опыту расширения своей территории, было большим испытанием. Ответ же обладал огромной важностью, определяя потенциальный вектор развития не только Ливонии, но и московских стратегических общественно-политических перспектив.

Воевода-боярин Петр Иванович Шуйский принял условия горожан, надеясь, что Избранная рада и царь Иван утвердят его выбор. Пока дерптскую грамоту везли в Москву, Шуйский обеспечил образцовое выполнение предварительных договоренностей. Немецкие источники (что здесь особенно важно) свидетельствуют, что епископ, наемники и те горожане, которые захотели покинуть Дерпт, свободно выехали из него под русской охраной. Оставшиеся жители не испытали никакого насилия, редкие его проявления со стороны завоевателей завоевателями же и были пресечены. Небольшие караулы из русских воинов ежедневно объезжали город, забирая немногих пьяных дебоширов. Шуйский запретил местным жителям под страхом наказания продавать российскому воинству крепкие спиртные напитки. Одним словом, в Дерпте царил полный порядок. В благодарность «Магистрат и община прислали князю в подарок ящик вина, свежей рыбы, пива и зелени, а через несколько дней новый властитель города дал в замке роскошный пир магистрату, гильдии и всем почетным бюргерам». Русские войска разместились в домах уехавших горожан. Эти дома, как и имущество епископа, были отписаны в русскую Казну.

По сообщению «Ливонской хроники» Бальтазара Рюссова, в тайнике одного из таких зданий, принадлежащего ранее дворянину Фабиану Тизенгузену, был найден клад в 80 тыс. талеров, который тоже достался «московиту»[818], т.е. царю Ивану Грозному. «…никто не хотел расставаться с деньгами, - сетует Рюссов на дерптцев, - И хотя каждый хвастал, что лучше провоюет 100 талеров, чем один даст московиту в дань ради мира, однако когда пришла беда, то никто не захотел ничего дать ни для мира, ни для войны; а от этого они лишились не только своего города, земли и людей, но и всех своих сокровищ и благосостояния. И хотя многие из них замуровали или закопали в церквах под могильными плитами свои сокровища, однако ничего не помогло. Потому что русские в то время, а также и после, обыскали все стены, все могилы и могильные памятники и забрали себе все запрятанные там сокровища»[819]. Москвитянам достался также дерптский арсенал в 552 орудия и большой запас пороха и свинца.

6 сентября 1558 г. из российской столицы поступила царская грамота. Часть дерптских предложений была принята, часть изменена, а также добавлены новые. К изменениям относилось: 1) невозможность судебной апелляции к рижскому суду, апеллировать надо было к назначенному Москвой дерптскому воеводе или прямо к царю; 2) в городской суд вводился русский приказной человек (drost) для защиты интересов русских в городе; 3) прилагался подробный перечень ответственности перед Москвой и пострадавшей стороной преступников, в том числе сбежавших за море; порядок изъятия и распределения их движимого и недвижимого имущества; 4) в случае войны или ее угрозы предполагалось ставить русских воинов на постой в дома черных людей. Дополнения включали: 1) право дерптских жителей на беспошлинную торговлю в Нарве, Ивангороде, Пскове и Новгороде; при проезде вглубь России вплоть до Казани и Астрахани дерптцы платили те же пошлины, что и русские купцы. 2) Жители Дерпта могли покупать дома и сады во всех русских областях и свободно жить там; равно как и русские подданные имели право свободно селиться в Дерпте и его области (напомним, что уже шел процесс раздачи имений московским подданным в оккупированных русскими районах). 3) Дерпт мог иметь свою монету и печать; на сторонах монеты должен был быть помещен московский и дерптский гербы, на печати — только московский двуглавый орел с всадником-змееборцем на груди.

Этой грамотой, аналогичной Нарвской, и определялась жизнь в Дерпте вплоть до конца 1570-х гг. Правда, не обошлось без выселений. Большей частью дерптские переведенцы - это были пленные. В их числе оказался последний католический епископ Дерпта Герман, умерший в московском плену. Также для улучшения торгового дела в Москве туда переселили значительное число купцов. Перемещения населения было практикой Московского государства. Например, весной 1569 г. царь свел в Москву полтораста семей новгородцев и пятьсот семей псковичей[820]. Кроме экономической подоплеки переселения всегда преследовали политическую цель. Угроза и пример переселений были действенным рычагом управления. Переведенцы, чужаки на новом месте, были крепко привязаны к власти, без которой уже не могли найти свою общественную нишу. Как свидетельствует Маржерет, перемещенные ливонцы верно служили именно царю, с помощью которого они быстро освоились в особой отведенной для них столичной Немецкой слободе и разбогатели. По отношению к русскому населению и другим служилым иноземцам они вели себя столь «высокомерно», что заслужили ненависть и тех, и других[821].

Получив жалованную грамоту для Юрьева (Дерпта), П.И. Шуйский послал письмо в Колывань (Ревель). Воевода обещал ревельцам в случае добровольной сдачи еще большие привилегии. Ревель, как и Рига, был, бесспорно, самым населенным, богатым, прекрасно укрепленным с военной точки зрения городом Ливонии. Еще это был прекрасный торговый порт. В начале Ливонской войны ни Нарва, ни Дерпт не могли соперничать с Ригой и Ревелем. Приморское положение гарантировало Риге и Ревелю возможность долго сопротивляться. Морем сюда прибывали наемники, снаряжение и припасы из Империи и других стран Западной Европы. Не имея флота, Россия не могла препятствовать этому. Все попытки Ивана Грозного заключить военный союз с английской королевой Елизаветой диктовались надеждой задействовать в Ливонской войне английские корабли. Получив грамоты П.И. Шуйского, ревельцы взвесили свои возможности и разные перспективы и решили, что им выгоднее ориентироваться на Запад. Такого же взгляда будут придерживаться в течение всей Ливонской войны и рижане.

Нельзя утверждать, что это был оптимальный выбор. Ревель, к примеру, после перехода под руку шведского короля ввиду жесткой торговой конкуренции с «русской Нарвой» утратил (и никогда в будущем не смог вернуть) ту значимую роль в международной торговле, которую он играл прежде, будучи свободным городом и членом Ганзы.

Позиция Ревеля и Риги во многом определила конечное поражение России в Ливонии. Однако следует признать, что причина его состояла не в ошибке русской политики в Прибалтике в начальный период войны, а в социокультурном предпочтении жителей крупнейших ливонских городов. В итоге для России Ригу и Ревель можно было покорить только силой, которой у нее тогда, как показали следующие 25 лет войны, не оказалось.

Однако на маленькие прибалтийские города предложения, отправленные Шуйским в Ревель, подействовали. Многие перешли в русское подданство. В итоге к концу сентября 1558 г. власть Ивана IV признавало уже 20 городов. Им были розданы грамоты, определяющие их автономный статус внутри России. Чтобы не «пустошить» округу «русских ливонских городов», решено было отпустить российское воинство на зимовку домой. Под рукой у воевод, оставленных в «московской» Ливонии, осталось не более 2 тысяч человек, включая гарнизоны в городках и немногочисленных русских помещиков, успевших прибыть в свои новые ливонские имения.

Мы можем сделать определенные выводы относительно первых действий Москвы в Ливонии. Бросается в глаза попытка правительства Избранной рады отказаться на ливонской территории от выработанной прежде практики управления внутренними областями России. При овладении Нарвой и Юрьевым (Дерптом) в 1558 г. не зафиксировано тех жестокостей, которые обычно позволяла себе российская сторона в бесконечных русско-литовских войнах конца XV-XVI вв. (к примеру, жесточайшие конфискационные и переселенческие меры, последовавшие вслед за взятием в 1563 г. «братского» Полоцка). И центральная власть, и русские воеводы в Ливонии демонстрировали готовность вырабатывать проекты компромиссного вхождения Ливонии в Московию. Служивший в опричнине Генрих Штаден подчеркивал фактор личного влияния русских наместников на ход дел в Ливонии. Например, о земском боярине Иване Петровиче Челяднине он пишет, что, «пока он был наместником в Дерпте, немцы не знали беды, чтобы, например, великий князь приказал перевести их из Нарвы, Феллина и Дерпта в Русскую землю»[822]. Аналогично вел себя в роли наместника, по мнению Штадена, и Андрей Курбский.

Первый проект, назовем его условно «нарвско-дерптским вариантом», предполагал сепаратное наделение отдельных городов и областей, признавших верховный суверенитет московского царя, отдельными царскими жалованными грамотами. Такая политика, разрушая государственное единство Ливонии, привязывала ее отдельные территории к Москве, укрепляя надежды ливонской элиты на сохранение царем заложенного еще в эпоху крестоносцев западноевропейского социокультурного уклада Ливонии.

Очевидно, что в 1558 г. центральная российская власть не боялась проникновения носителей этого уклада вглубь России, раз позволяла россиянам и ливонцам свободно перемещаться в пределах русско-ливонского пространства. Было бы ошибкой считать, что делалось это для европеизации русских внутренних терриорий. Такая позиция проистекла из уверенности московского государства в незыблемости собственного могущества. Москва желала быстрее овладеть Ливонией, чтобы качать через нее с Запада нужные ей «новшества». Москва была уверена, что уже в предыдущем опыте использования служилых греков, «немцев» и фрязей она отработала механизм, позволяющий устроить жизнь западных иностранцев во внутренних областях России так, чтобы русский мир существовал параллельно миру немецких слобод, не допуская никакого синтеза. Образ жизни немногочисленных русских в Прибалтике также, полагали, легко можно контролировать из русской столицы.

3.2. «Второй проект»

События быстро показали нежизнеспособность такого решения. Магистр Фюрстенберг, отступив в 1558 г. в Валку, передал полномочия ландмейстера Тевтонского ордена в Ливонии феллинскому командору Готгарду Кетлеру (Gotthard von Kettler или Ketteler; 1517-1587)[823]. Его кандидатуру выдвинули ливонские дворяне. До мая 1559 г. он управлял Орденом как коадъютор, в мае прежний магистр окончательно отказался от своих полномочий и Кетлер стал ландмейстером Ордена[824]. Фюрстенберг был стар, и последние невзгоды окончательно подорвали его силы. Он укрылся в Феллине, где и угодил в русский плен в августе 1560 г.

Кетлер не сильно преуспел в сборе войска. К 8 тысячам воинов, имевшимся у Фюрстенберга, он добавил еще 2 тысячи. Но и с этими силами он сумел нанести русским болезненный контрудар. Отдельные русские отряды за своей малочисленностью бежали при появлении рати Кетлера. Сказалась и несостоятельность старинных (русско-татарских) приемов обороны против новой военной тактики немногочисленных отрядов западноевропейских наемников Кетлера. Новый магистр сумел взять город Ринген, русский гарнизон которого сражался отчаянно. Правда, Кетлер тоже потерял под городом пятую часть своих людей. (В будущем из этих и других своих поражений Москва сделает выводы. Если в начальный период Ливонской войны она использовала на западе свое дворянское ополчение и татарские отряды, а на востоке кроме русских служилых людей воевали служилые московские «немцы», то с конца 1560-х по конец 1570-х в Ливонии будут использовать и западноевропейских наемников.) А пока после взятия Рингена московский воевода в Дерпте, не надеясь на верность жителей Дерпта, заблаговременно вывел из Дерпта в Псков всех взрослых мужчин. Их семьи как заложники оставались в Дерпте, где им не причинили никаких обид. Русский летописец объяснял эту меру тайной перепиской некоторых дерптских немцев с Кетлером, призывавшей ландмейстера вернуть себе власть над их городом.

Идти к Дерпту Кетлер не решился, но его контратака привела к вступлению в январе 1559 г. в пределы Ливонии огромной (по ливонским сообщениям, явно завышенным, численностью до 130 тысяч человек[825]) российской карательной рати. При Тирзене наемники Кетлера потерпели сокрушительное поражение. Русские войска принялись «пустошить» ливонские пределы вплоть до Балтийского моря, не щадя, как писал русский летописец, «даже младенцев во чреве матерей»[826]. Не надо думать, что эта тактика была совершенно чужда западному воинству. Аналогичные методы процветали в ходе Первой Северной Войны 1563-1570 гг. между Швецией и Данией, которая велась на их территориях.

Ландмейстер отступил в Ригу, где начал поиски зарубежного союзника умирающей Ливонской Конфедерации. Кетлер, противник рижского архиепископа, сначала снесся с герцогом Финляндии Юханом, вторым сыном шведского короля Густава I Ваза (1523-1560). Ландмейстер просил войско и 200 тысяч рейхсталеров под залог ряда ливонских земель. Юхан готов был выступить против России, но король Густав не позволил. Более того, узнав об уничтожении в шведских водах ревельскими кораблями лодок русских купцов, Густав приказал арестовать ревельских купцов, оказавшихся в Выборге, и послал сказать об этом в Москву. Король Густав просил царя прекратить разорять Ливонию и приступить к переговорам, оговорив, что это просьба Максимилиана II, в империи которого значился и Ливонский орден.

Не получив поддержки от Швеции, ландмейстер, невзирая на свою вражду с Рижским архиепископом, ставленником Польши, связался с главой польско-литовской унии Сигизмундом II Августом для обсуждения условий перехода ливонских территорий под его руку. Рига хоть и имела ландмейстера и архиепископа своими сеньорами, но этой инициативы не одобрила. Город желал получить статус вольного города Священной Римской империи. (Польскому королю Рига присягнет только в 1581 г.) Тем временем жители Ревеля пытались вести переговоры о помощи против России с Данией, Польшей и Швецией. Датский король Христиан III (1535-1559) решился просить русского царя лишь о перемирии.

В Москве демарши Густава I Ваза и Христиана III оценили как проявление слабости Швеции и Дании. Русские решили, что им удастся навязать выгодный им договор, который облегчит вхождение всей Ливонии в Россию. Это оказалось заблуждением. Интересы Дании и Швеции позволяли их монархам вести переговоры лишь о разделе Ливонии, который Москва не предполагала вплоть до начала 1580-х гг. Нерешительность датского и шведского королей в 1559 г. проистекала из их преклонного возраста, а также из-за их постоянной вражды и военных столкновений между собой на скандинавских территориях, которые велись после выхода Швеции в 1523 г. из Кальмарской унии с Данией и Норвегией.

К тому же Густав в какой-то степени был носителем тех же суеверий и предрассудков в отношении «божественности» власти монарха, что и Иван Грозный. Густав, родоначальник династии Ваза, не был потомственным монархом. Ему приходилось терпеть тот обидный факт, что Москва не допускала прямых контактов между ним и царем. Все переговоры «государя от Бога и сродника римского императора Августа» - царя Ивана IV с Густовом Ваза, избранным королем из «мужичьего», по мнению русского царя, рода, велись через новгородских наместников. «Комплекс неполноценности» перед лицом русского царя унаследовал и преемник Густава, его старший сын Эрик XIV. Иван Грозный, словно ордынский хан, общался с королями Густавом, а потом и с Эриком XIV через особую форму унизительных дипломатических посланий — челобитий (в русских переводах шведский король «бил челом русскому царю») или пожалований (царь «жаловал» шведского короля). Так, на послание Густава 1559 г. Иван IV позволил себе реагировать так: «Мы твою грамоту выслушали и твое исправление уразумели. Ты делаешь гораздо, что свое дело исправляешь; нам твое дело полюбилось, и мы за это твою старость хвалим…»[827] Эрик, став королем, вступил в Ливонскую войну, приняв 6 июня 1561 г. присягу ревельцев. Эрик XIV гарантировал горожанам их вольности и торговые привилегии. Так Ревель оказался крупнейшим торговым городом Шведского королевства. Однако до 1568-1570 Швеция не воевала против России.

Усиление шведских позиций в Ливонии стало одной из причин нового всплеска датско-шведской вражды. В 1563 г. начнется Первая Северная семилетняя (или скандинавская) война. Чтобы противостоять Дании, Эрик XIV будет искать союза с Россией. Неуспех этого дела (наряду с психической болезнью короля) станет одной из причин дворцового переворота, в результате которого шведская корона окажется у Юхана, младшего сводного брата короля Эрика. Тон, неправильно выбранный московской дипломатией, как и другие абсурдные[828] со всех точек зрения требования Ивана Грозного в общении со шведской стороной, сделают ее врагом России, что только ускорит поражение России в Ливонской войне. Однако в 1559 г. до этого, как и до выступления Дании в защиту Ливонии, дело не дошло.

Обращение ливонского правителя Кетлера к польскому королю и великому литовскому князю Сигизмунду II Августу имело развитие. Ландмейстер оказался готов передать ему всю Ливонию, за собой оставлял лишь герцогство Курляндское, которое также должно было считаться вассалом польской короны. Отказаться от столь «законного» приобретения Ливонии Сигизмунд II Август не мог. Длящаяся уже 100 лет конкуренция с Москвой за западнорусские и южнорусские земли, находившиеся с XIII–XIV вв. в составе Литвы и частично отобранные Москвой при деде и отце Ивана IV, только подталкивала польско-литовскую сторону к войне в Прибалтике. В 1561 г. Кетлер, принявший лютеранство, станет вассалом польской короны и герцогом Курляндии и Семигалии, что будет означать окончательное вступление польско-литовской унии в борьбу за Ливонию. Официальной датой ликвидация Ливонского ордена считается 5 марта 1562 г.

В преддверии всех этих событий в 1558-1559 гг. рождается «второй проект» соединения Москвы и Ливонии, причем он предполагал куда более обширный переворот во всей внешней, а по потенциальным возможностям и во внутренней политике России. Это был последний проект, в разработке которого приняла участие Избранная рада, а непосредственные переговоры вел Алексей Федорович Адашев.

Иногда в Адашеве видят противника Ливонской войны. Это не совсем правильно. Решение о нападении на Ливонию принималось еще Избранной радой в 1556–1558 гг., и Адашев, как ее глава, не мог его не одобрять. Более того, еще до превращения Кетлера в вассала польского короля, предполагая втягивание Сигизмунда II Августа в ливонскую эпопею, Избранная рада решила, что Ливония «стоит» православных «отчин» московского государя в Литве и решилась допустить возможность кардинального пересмотра внешнеполитической доктрины России в отношении Литвы и Польши. Польско-литовской стороне предложили «вечный мир» за отказ от претензий на Ливонию. В обмен Москва обещала навсегда прекратить требовать западнорусские (белорусские) и южнорусские (украинские) территории и готова была создать с Польшей и Литвой прочный военно-политический союз против общих врагов — Турции и Крыма, к чему, кстати, давно призывали император Священной Римской империи и папа Римский. Последнее было немаловажно особенно для Литвы, южные области которой, включая Подолию, были разорены набегом крымского хана в 1558 г.

Этот план имел сторонников в православной и протестантской русско-литовской знати, в частности, ему сочувствовал самый влиятельный литовский вельможа того времени - виленский воевода князь Николай Радзивилл.

В ходе переговоров 1558–1559 гг. Алексей Адашев говорил королевскому послу Василию Тишкевичу: «Прежние дела должно все отложить и делать между государями доброе дело на избаву христианам; если же станем говорить по прежнему обычаю, станем просить у вас Кракова, Киева, Волынской земли, Подолии, Полоцка, Витебска и все города русские станем звать готовую вотчинною своего государя, а вы станете просить Смоленска, Северской страны, Новгорода Великого, то такими нелепыми речами дело сделается ли?»[829] Предложение вечного мира Польше и Литве, предполагающее согласие польско-литовского монарха на приобретение Россией Ливонии, указывает, насколько ценным уже в конце XVI в. был для правящих кругов России ливонский выход в Балтийское море.

Однако, в отличие от Литвы, где мнения о союзе с Россией разделились, Польша боялась России больше, нежели Турции и Крыма. Зная дальнейшую историю, нельзя отказать полякам в проницательности. «Вечный мир», будь он заключен не в 1686 г., а в 1559, только ускорил бы превращение России, подкрепленной приморской Ливонией, в однозначного геополитического лидера Восточной Европы. Эта перспектива мало что давала полякам, а потому Тишкевич не согласился с предложениями Адашева и готов был вести переговоры только о перемирии.

Новый посланец польско-литовского монарха, прибывший в Москву в январе 1560 г. Мартин Володков, требовал, чтобы царь отозвал свои войска из Ливонии, т.к. она еще до начала Ливонской войны отдалась под покровительство Сигизмунда II Августа. Что имел в виду польский монарх? Ливонский орден формально был филиалом Тевтонского ордена, последний магистр которого Альбрехт присягнул в 1525 г. на верность польской короне. Сигизмунд II Август имел поэтому формальные права рассматривать Ливонию как свое вассальное владение[830]. В ответ Иван IV заявил, что польскому королю хорошо известно, что ливонская земля с времен Пруса и его потомка Рюрика является отчиной русских государей, не принадлежит никакому другому государству, кроме Русского, которому и платила юрьеву дань.

Все это означало крушение стратегического русско-литовского замирения и настроило Алексея Адашева пессимистично относительно возможности выиграть Ливонскую войну. Но царь не склонен был из-за опасений уже порядком тяготившего его сановника останавливать борьбу за Ливонию в тот момент, когда все выглядело благополучно. Член Избранной рады глава Посольского приказа Иван Михайлович Висковатый в 1559 г. тоже выступил приверженцем продолжения русской экспансии в Ливонию.

Расхождения между главой Избранной рады Алексеем Адашевым и государем Иваном IV по вопросу определения главного направления внешней политики России, безусловно, вели Избранную раду к падению. В 1560 г. последовали опалы и ссылки. В 1561 г. погибли Федор и Данила Адашевы (отец и брат Алексея). В опричные годы (1565-1572) казнили многих их сподвижников, включая «канцлера» И. Висковатого. Самому Алексею Федоровичу «повезло»: будучи сосланным в Ливонию, он умер под арестом в дерптской тюрьме в 1561 г. раньше своих родных.

Падение Избранной рады и вступление в ливонский конфликт Польши и Литвы привело к ужесточению русского курса в Ливонии. Московский наместник в Ливонии боярин Челядинин, сторонник поиска компромисса с ливонцами, вскоре пал жертвой опричного террора. Новый наместник боярин Морозов, по версии Штадена, «оболгал лифляндцев перед великим князем так, что великий князь приказал вывести всех немцев с женами и детьми из Лифляндии: из Дерпта, Феллина и Нарвы — в свою землю, в четыре города — Кострому, Владимир, Углич и Кашин»[831]. Конечно, выводили далеко не «всех немцев», однако привычные для Москвы массовые переселения коснулись Лифляндии. «Переселению», если верить Штадену, подверглись не только люди. В Москву были вывезены несколько больших ливонских колоколов и изрядное число пушек. Колокола поместили на кремлевскую звонницу, а феллинский арсенал стоял в столице как трофей: «только напоказ»[832].

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: