Его жизнь последних лет - это упорное, героическое, по-чеховски негромкое, хотя кажущееся безрассудным, противос­тояние жестокой судьбе.

Как пишет Б.Зингерман, "постоянным внутренним усилием он переосмысливает и перерабатывает драматические обстоятель­ства жизни в нечто им противоположное и над ними возвышенное. Жестокую жизненную ситуацию Чехов обволакивает юмором и уби­вает шутливым тоном, снимает с нее трагический ореол. Он изощряет свою всегдашнюю способность видеть комедийную сторо­ну, комедийную сущность в каждом драматическом событии".

Именно так ведут себя и герои Чехова. Вот почему так непонятно нам, по­чему Чехов смеется там, где другой на его месте просто впал бы в отчаяние. Эта чеховская "теория комического" содержится в проходной фразе письма к Книппер от 3 ноября 1903 года. После окончания пьесы "Вишневый сад" Чехов пишет: "Кстати, ты пишешь, что пьеса у тебя; ведь это единственный экземпляр, смотри, не потеряй, а то выйдет очень смешно. Черновые листы я уже сжег". Да, действительно, "очень смешно" - потерять ру­копись последнего произведения, которое писалось как истинное духовное завещание, и восстановить которую было бы просто не­возможно, так как не было уже ни сил, ни времени, не остава­лось уже главного - жизни.

Юмор Чехова - это особая форма его героического стои­цизма. Причем он не просто отшучивается от печальной ситуации - он находит в себе мужество видеть ее комедийную сущность.

■ ■ ■

Мировое значение театра Чехова во многом определяется его сценическими героями. Это они, скромные, изящные чеховс­кие интеллигенты, притягивают к себе внимание сменяющихся по­колений. Это их обаяние, неброское, не всегда поддающееся разгадке, заставляет актеров разных стран мечтать о том, что­бы сыграть Нину Заречную, Астрова, Вершинина, Машу, Раневс­кую, Треплева и многих других, населяющих театральный мир Че­хова.

Мы уже говорили, что главное в чеховском творчестве - это нравственные, духовные искания, искания правды, красоты, справедливости, смысла жизни. Лишенное этих исканий существо­вание человека просто обессмысливается. Героиня "Трех сестер" Маша говорит: "Мне кажется, человек должен быть верующим или искать веры, иначе его жизнь пуста, пуста... Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звез­ды на небе... Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава". А герой одного из чеховских рассказов утвержда­ет, что "призвание всякого человека в духовной деятельности - в постоянном искании правды и смысла жизни".

В творчестве Чехова эти искания отличаются двумя осо­бенностями. Во-первых, поисками смысла жизни в его пьесах озабочены люди, казалось бы, ничем не выдающиеся, погруженные в мерный поток обыденности; они объединяются в "группу лиц" (В.Мейерхольд), объединенную общей судьбой, общим настро­ением. Во-вторых, духовные искания героев Чехова приобретают чрезвычайно напряженный, поистине драматический характер. Этот неиссякаемый драматизм рожден все более крепнущим ощуще­нием, что в многовековой истории России наступают пограничные времена, что все проблемы обостряются до своего последнего предела, что Россия движется к неким глобальным переменам, которые, как предрекал Ф.М.Достоевский, "изменят лик мира сего".

В пьесах Чехова современников поразило также "отсутс­твие привычного параболического движения от завязки к кульми­нации и от кульминации к развязке, движения, приливающего к событию и от события отступающего. Вместо этого у Чехова - ровное повествовательное течение действия, без заметных подъ­емов и спадов, не имеющее ни твердо обозначенного начала, ни сколько-нибудь определенного разрешения в конце. Чехов пола­гал, как известно, что писателю належит брать "сюжетом жизнь ровную, гладкую, обыкновенную, какова она есть на самом де­ле...". (Б.Зингерман)

Чехов не показывает событий как таковых, так как убеж­ден, что само по себе событие - это "случай", а случай может "случиться" или не "случиться", и от этого течение жиз­ни не изменится. Событие не ускоряет, не меняет жизнь челове­ка, а, скорее мешает ее течению, отвлекает человека от позна­ния подлинных закономерностей жизни, заключенных в ней самой, в круговороте ее цветения и увядания, ее обольщений и разоча­рований.

Но это не означает, что в пьесах Чехова, как это часто показывают режиссеры, превращающие пьесы Чехова в скучнейшее скитание актеров по сцене, отсутствует сюжетный ряд. Пьесы Чехова полны событий. Его герои переживают любовные драмы, соперничают из-за женщины, ссорятся, мирятся, стреляют друг в друга, покушаются на самоубийство, запутываются в долгах, ра­зоряются, меняют профессию, добиваются славы, терпят крах в своих честолюбивых намерениях, приезжают и уезжают. Но не эти события организуют действие. Многие из них вообще происходят вне сценического времени и пространства - о них герои лишь упоминают в своих разговорах.

Чехов не выделяет никаких, даже самых острых эпизодов в своих пьесах. Его пьесы движутся неторопливо и ровно, обна­руживая перед нами тоску медленно текущей жизни. Более того, вопреки всем законам сценического искусства, действие как бы замедляется к финалу.

"Любимый музыкальный прием Чехова заключается в сведе­нии звука на нет, диминуэндо, оканчивающееся тишиной" (М.Гри­горьев). То же самое происходит и с драматическим действием. О "Чайке" Чехов пишет, что "начал ее forte и кончил pianissi­mo - вопреки всем правилам драматического искусства". Такому необычному - шиворот-навыворот - построению своих драм Чехов придавал особое значение, о чем свидетельствуют его авторские указания актерам. В одном из писем Ольге Леонардовне Книппер он высказывает беспокойство по поводу того, что в "Дяде Ване" слишком страстно играют прощальную сцену Астрова с Еленой Андреевной: "Елена нравится Астрову, она захватывает его сво­ей красотой, но в последнем акте он уже знает, что ничего не выйдет, что Елена исчезает для него навсегда, - и он говорит с ней в этой сцене таким же тоном, как о жаре в Африке, и це­лует ее просто так, от нечего делать. Если Астров проведет эту сцену буйно, то пропадет все настроение IV акта - тихого и вялого...". Так Чехов как бы лишает возможности актеров и режиссеров "обыграть", выделить в действии те или иные кульминационные эпизоды, связанные с событиями в жизни героев, стремится "свести на нет" мелодраматизм таких "выигрышных" с точки зрения режиссера, актера и зрителя сцен, как, например, прощание Маши с Вершининым, известие и смерти Тузенбаха, объ­яснение Вари с Лопахиным.

Для Чехова есть более важное, чем те или иные драмати­ческие ситуации и сцены. Есть время человеческой жизни, раст­воряющееся в бесконечности. Главное для драматурга - чтобы к финалу театрального представления зритель думал не о том, что происходит перед ним на сцене, сейчас, в данный момент, а том, что будет с героями впоследствии, когда закроется зана­вес.

Мотив времени

Мотив времени в пьесах Чехова - основной. Другие мотивы то по­являются, то исчезают, а этот звучит постоянно, во всех пь­есах, с неослабевающей силой.

Герои Чехова говорят о времени постоянно - то весело, то печально, по самым разным поводам. Они говорят о своей ушедшей молодости, о прошлом России, о близкой старости, о будущем человечества, о каких-то случайных мгновениях своей жизни, ярких и незабываемых, о мерном однообразном течении буден.

Пьеса "Дядя Ваня" начинается с этого мотива, со слов Астрова: "Нянька, сколько времени прошло, как мы знакомы?" И констатирует, что за эти 11 лет он "сильно изменился": "В де­сять лет другим человеком стал". Приезд профессора Серебряко­ва нарушил привычный временной распорядок и тем самым нарушил ход жизни обитателей имения. Время как будто остановилось, и отъезд Серебрякова с красавицей женой восстановит, как наде­ются герои, нормальное течение времени.

Пьеса "Три сестры" открывается словами Ольги: " Отец умер ровно год назад, как раз в этот день, пятого мая, в твои именины, Ирина. Было очень холодно, тогда шел снег".

Даже начальная фраза "Вишневого сада", не несущая, каза­лось бы, информации о "времени прожитом", время само по себе содержит. Лопахин говорит: "Пришел поезд, слава Богу. Который час?"

Даже напыщенный ответ Маши на вопрос Медведенко: "Отче­го вы всегда ходите в черном" - "Это траур по моей жизни. Я несчастна" - косвенно отсылает нас в прошлое, сразу вводя в пьесу мотив времени, напоминая о нем.

Тема возраста возникает в пьесах Чехова особенно часто, с удивительно странной настойчивостью звуча в диалогах че­ховских героев, которые говорят о годах, которые они прожили и о годах, которые им предстоит прожить.

В "Записной книжке" Чехова есть запись: "Прежде герои повестей и романов (Печорин, Онегин) были двадцати лет, а те­перь нельзя брать героя моложе 30-35 лет". Почему же Чехов выбирает именно этот возраст? Во-первых, в эти годы человек уже обрел необходимый для самоопределения жизненный опыт, соприкоснулся с действительностью, ее проблемами в полной ме­ре. Во-вторых, это так называемый "роковой возраст", когда наступает момент перехода от надежд к разочарованиям, порож­денным осознанием невоплощенных возможностей. В-третьих, это тот возраст, когда от множества маячащих впереди возможностей человек вдруг переходит к обреченному движению по одной, до конца жизни обозначенной колее. Еще недавно человек полагал, что лучшие годы у него впереди, что он живет как бы начерно, и вскоре произойдет нечто такое, что изменит его жизнь, и он начнет жить по-новому, по-другому - набело. Но вдруг выясня­ется, что если и было что-то в их жизни, то это уже позади, в мерцающем в сознании прошлом, а в настоящем и будущем им уже ничего не светит, кроме скучных и однообразных дней.

В "Записной книжке" Чехов писал о таком человеке: "И не заметил, как исполнилось ему 45 лет, и он спохватился, что все время ломался, строил дурака, но уже переменять жизнь бы­ло поздно. Как-то во сне вдруг точно выстрел: "Что вы делае­те?" - и он вскочил весь в поту". В этих строках - вся драма его театральных героев, с которыми мы знакомимся в тот момент их жизни, когда с ними происходит трагическое отрезвление, когда с внезапной и пугающей ясностью они осознают, что жизнь коротка и прожита не так, как следует, и что переделывать ее, кажется, уже поздно. Вот почему с таким отчаянием, так горя­чо и поспешно подсчитывают они свои годы, раздумывая об уро­нах, нанесенных временем.

Иван Петрович Войницкий с горечью восклицает: "Я был светлой личностью... Нельзя сострить ядовитей! Теперь мне со­рок семь лет. До прошлого года я так же, как вы, нарочно ста­рался отуманивать свои глаза вашею этою схоластикой, чтобы не видеть настоящей жизни, - и думал, что делаю хорошо. А те­перь, если бы знали! Я ночи не сплю с досады, от злости, что так глупо проворонил время, когда мог бы иметь все, в чем от­казывает мне теперь моя старость!".

Вторит ему и Вершинин: "Все-таки жаль, что молодость прошла..."

Есть в этом и особая, свойственная только российской ментальности, черта - когда человек уже в молодости ощущает возраст, когда, как писал Чехов о себе, он в 30 лет "старость уже чувствует", когда энергия молодости быстро сменяется ус­талостью, апатией, сознанием тщетности всех надежд.

Герои Чехова вспоминают не о том, что с ними случилось, а о том, сколько времени утекло. Печалясь о своей судьбе, о неосуществленных мечтах, доктор Астров, дядя Ваня, сестры Прозоровы ведут счет не несчастьям, которые выпали на их до­лю, а тусклым мучительным годам жизни в провинциальной глуши. Не несчастьями, не трагическими событиями погублена их жизнь, а этими годами, в течение которых они испытывали на себе раз­рушительное давление обыденности, пошлости и лжи, бесполезно­го и бессмысленного труда.

Но кто же виноват в том, что жизнь так скучна, так бесцветна? Чехов отвечает: сам человек. На что он тратит свою жизнь? Вершинин говорит: "Если послушать здешнего интеллиген­та, штатского или военного, то с женой он замучился, с домом замучился, с лошадьми замучился... Русскому человеку в высшей степени свойственен возвышенный образ мыслей, но скажите, по­чему в жизни он хватает так невысоко? Почему?"

Почему человек не в состоянии реализовать те богатые возможности, что заложены в него природой? Что мешает ему? Только его собственное неумение и нежелание совладать с дав­лением времени, с пошлостью обыденной жизни, разрушительной скукой и праздностью. И самым страшным разочарованием в жизни человека становится осознание того, что жизнь, посвященная тому или иному "идолу", той или иной идее, прошла понапрасну, так как идол упал с пьедестала, а идея обманула. Вот уж воис­тину: "не сотвори себе кумира"!

"О, как я обманут! - в тоске восклицает дядя Ваня. - Я обожал этого профессора, этого жалкого подагрика, я работал на него, как вол! Я и Соня выжимали из этого имения последние соки; мы, точно кулаки, торговали постным маслом, горохом, творогом, сами не доедали куска, чтобы из грошей и копеек собирать тысячи и посылать ему. Я гордился им и его наукой, я жил, я дышал им! Все, что он писал и изрекал, казалось мне гениальным... Боже, а теперь? Вот он в отставке, и теперь ви­ден весь итог его жизни: после него не останется ни одной страницы труда, он совершенно неизвестен, он ничто! Мыльный пузырь! И я обманут... вижу - глупо обманут..."

"Мыльным пузырем" оказалась и деятельность профессора, и жизнь дяди Вани, этой деятельности посвященная. На упрек Сони, что ведет себя несообразно возрасту, Войницкий отвеча­ет: "Годы тут ни при чем. Когда нет настоящей жизни, то живут миражами. Все-таки лучше, чем ничего". Но когда эти миражи рассеиваются, у человека действительно ничего не остается. И ничего не изменит ни выстрел дяди Вани в Серебрякова, ни его попытка покончить с собой.

Драматические события у Чехова сглажены, притушены, вы­несены за сцену. Обращаясь к актрисе Н.С.Бутовой, которая, по мнению Чехова, слишком горячо произносила монологи Сони, об­ращенные к отцу, прося быть милосердным, драматург писал: "Драма была в жизни Сони до этого момента, драма будет после этого, а это - просто случай, продолжение выстрела. А выстрел ведь не драма, а случай". Равнодушие Чехова к событиям обус­ловлено убеждением писателя в том, что главной сферой челове­ческой жизни является обыденность. Не "минуты роковые" опре­деляют содержание человеческой жизни, а простое течение дней и ночей, складывающихся в годы и десятилетия. Бытие и событие Чехов разводит в разные стороны.

Самое трудное по Чехову - не преодоление какой-то экс­тремальной ситуации, которая, как известно, заставляет чело­века мобилизовать все свои силы и духовные резервы. Самое трудное - прожить достойно жизнь, никакими экстраординарными событиями не отмеченную, прожить ее достойно, не изменяя собственным идеалам, сохранив в потоке серых буден чувство человеческого достоинства. По Чехову, кто устоит против неп­рерывного давления буден, тот и перед событиями не сробеет.

Особенно трудно устоять тем, кто отмечен талантом, кто чувствует в себе силы и способности для "великих дел".

Елена Андреевна говорит Соне об Астрове: "А знаешь ли, что значит талант? Смелость, свободная голова, широкий раз­мах.. Посадит деревцо и уже загадывает, что будет от этого через тысячу лет, уже мерещится ему счастье человечества. Та­кие люди редки, их нужно любить... Он пьет, бывает грубоват, - но что за беда? Талантливый человек в России не может быть чистеньким. Сама подумай, что за жизнь у этого доктора! Неп­ролазная грязь на дорогах, морозы, метели, расстояния громад­ные, народ грубый, дикий, кругом нужда, болезни, а при такой обстановке тому, кто работает и борется изо дня в день, труд­но сохранить себя к сорока годам чистеньким и трезвым...".

В уста Астрова Чехов часто вкладывает свои собственные размышления о содержании жизни, о тех "мелочах", что разруша­ют представления человека о норме и идеале, что мешают чело­веку чувствовать себя сильным и свободным.

Астров говорит, характеризуя окружающую его жизнь: "Во­обще жизнь люблю, но нашу жизнь, уездную, русскую, обыватель­скую, терпеть не могу и презираю ее всеми силами моей души. А что касается моей собственой, личной жизни, то, ей-Богу, в ней нет решительно ничего хорошего. <...>

Мужики однообразны очень, неразвиты, грязно живут, а с интеллигенцией трудно ладить. Она утомляет. Все они, наши добрые знакомые, мелко мыслят, мелко чувствуют и не видят дальше собственного носа - просто-напросто глупы. А те, кто поумнее и покрупнее, истеричны, заедены анализом, рефлек­сом... Эти ноют, ненавистничают, болезненно клевещут, подхо­дят к человеку боком, смотрят на него искоса и решают: "О, это психопат!" или: "Это фразер!". А когда не знают, какой яр­лык прилепить к моему лбу, то говорят: "Это странный человек, странны!" Я люблю лес это странно; я не ем мяса - это тоже странно. Непосредственного, чистого отношения к природе и к людям уже нет...".

■ ■ ■

Время у Чехова действует против героев, как бы им во вред, не принося никаких позитивных изменений в их жизнь, а наоборот, унося мечты о личном счастье, лишая родных пенат, забирая дорогих сердцу людей. Но рядом с мотивом жестокого воздействия времени развивается в пьесах Чехова не менее важ­ный и значимый мотив терпеливого ожидания, рассчитанного на долгое время, ожидания которым спасаются от отчаяния.

Чеховский герой-интеллигент, защищаясь от удушающей се­рости будничной жизни, обращается к будущему. "Мне кажется, - говорит Вершинин, - все на земле должно изменить мало-помалу и уже меняется на наших глазах. Через двести-триста, наконец, тысячу лет, - дело не в сроке, - настанет новая, счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы для нее живем теперь, работаем, ну, страдаем, мы творим ее - и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье".

Только в этой вере в счастливое будущее потомков можно найти смысл и цель своей собственной жизни в настоящем, толь­ко этим можно оправдать те страдания, что выпадают на долю человека, только этим можно спастись от отчаяния. "Через двести, триста лет жизнь на земле будет невооб­разимо прекрасной, изумительной. Человеку нужна такая жизнь", - восклицает Вершинин.

Будущее в пьесах Чехова представлено не только как ожи­даемое и предполагаемое в каких-то формах время, как мечта. Оно воплощено уже в его героях, в том, как они нарисованы. В их утонченности, интеллигентности, терпимости к слабостям других, в образованности, в тонком вкусе, в тяге к прекрасно­му, в чуткости к окружающему миру, миру природы. То есть, ге­рои Чехова - это такие люди, какими будут наши потомки в бо­лее благоприятные для человечества времена. Настоящее связы­вается с будущим именно через действующих лиц. На это указы­вают даже их фамилии: Вершинин, Астров, Заречная. О Станис­лавском в роли Астрова одна из современниц писала: он "играл человека, в котором еще смутно, но уже проглядывал человек будущего".

Так на сцене чеховского театра сходятся прошлое, насто­ящее и будущее. А в последних сценах его пьес явственно ви­дится образ вечности, просвечивающий через будущее в беско­нечность, которая и составляет фон всего происходящего.

Мотив ожидания, веры в светлое будущее звучит почти во всех пьесах Чехова, придавая героям Чехова уверенность в том, что и их жизнь - один из кирпичиков в этом будущем прекрасном здании, и только в этом можно найти утешение и обрести смысл своего собственного существования.

Вот рухнули все надежды и все ожидания сестер, и они стоят, "прижавшись друг к другу", слушая удаляющиеся звуки марша.

Маша: "О, как играет музыка! Они уходят от нас, один ушел совсем, совсем навсегда, мы останемся одни, чтобы начать нашу жизнь снова. Надо жить... Надо жить..."

Ирина: "Придет время, все узнают, зачем все это, для чего эти страдания, никаких не будет тайн, а пока надо жить... надо работать, только работать! Завтра я поеду одна, буду учить в школе и всю свою жизнь отдам тем, кому она, быть может, нужна. Теперь осень, скоро придет зима, засыплет сне­гом, а я буду работать, буду работать...".

Ольга: "Музыка играет так весело, бодро, и хочется жить! О, Боже мой! Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас за­будут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но стра­дания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь. О, милые сестры, жизнь наша еще не кончена. Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем... Если бы знать, если бы знать!"

В заключительном монологе пьесы "Дядя Ваня" Соня произ­носит: "Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживем длинный-длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба; будем трудиться для других и теперь, и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы по­корно умрем и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрас­ную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой - и отдохнем. Я верую, дядя, я верую горячо, страстно... Мы отдохнем! Мы отдохнем! Мы ус­лышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, ко­торое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую...".

Так ожидание связывается с ТЕРПЕНИЕМ - главной нравс­твенной категорией в этике и эстетике Чехова. "Трудиться и терпеть" - эти слова звучат как лейтмотив его пь­ес. Но терпение у Чехова - категория амбивалентная, двойс­твенная. С одной стороны, терпение может быть свойством стой­кой героической натуры, великой доблестью, способностью му­жественно переносить невзгоды и разочарования жизни, не уни­жаясь, не суетясь перед несчастьями и не теряя веры в добро и лучшее будущее. С другой стороны, терпение - это и выражение душевной пассивности, безответственности перед другими людьми и самим собой, это и рабская покорность судьбе, являющаяся чертой нерешительных, вялых натур.

■ ■ ■

Художественное время пьес Чехова составляет несколько месяцев, как в "Дяде Ване" и "Вишневом саде", или несколько лет, как в "Чайке" и "Трех сестрах", но через эти несколько лет или месяцев проступает вся жизнь героев, а в их жизни - бытие нескольких поколений, живущих до них и тех, что будут жить после них. Однако, как полагает Б.Зингерман, и это эпи­ческое толкование происходящего на сцене, при котором лири­ческая драма нескольких частных лиц тесно связывается с прош­лым и будущим человечества, не является у Чехова окончатель­ным.

Движение человеческих судеб у Чехова сопоставляется с круговоротом жизни в самой природе. Ход времени оказывается удвоенным: течение человеческой жизни от молодости к зрелости и старости, от надежд к разочарованиям - и новым надеждам - сливается с вечной сменой времен года. Через мерное движение русской природы, сопровождающее драматическое действие и ста­новящееся частью его, а не только в воспоминаниях о прошлом и мечтах о будущем, лирическая драма действующих лиц, полная хрупких, зорко уловленных мимолетностей, обретает широкий эпический характер.

Если герои классической литературы были связаны с род­ной природой традиционным укладом помещичьей жизни, общим строем мирочувствования, то герои Чехова чувствуют себя в ро­довых поместьях гостями или пленниками, они горожане как по образу жизни, так и по складу мироощущения. С родной природой их связывает лишь душевная потребность.

На примере "Трех сестер" Немирович-Данченко характери­зует тип чеховской драмы: "Вот у него первое действие: имени­ны, весна, весело, птицы поют, ярко светит солнце... Четвер­тое - осень, крушение всех надежд, торжество пошлости".

Контраст между первым и вторым действием режиссер объ­ясняет через смену времен года. В первом акте веселье проис­ходит при ярком весеннем солнечном свете. В последнем акте - осень и торжество пошлости. Мотив смены времен года соотно­сится не только с внешним действием, но с общим умонастроени­ем героев пьесы, непосредственно включаясь в ход драматичес­кого действия. В первом акте "Трех сестер" настроение весен­нее: говорят о цветах, широком голубом небе, солнце, тепле, о мечтах и надеждах. В четвертом акте сестры говорят о холоде, снеге, близкой зиме. А образ перелетных птиц, появляющийся в первом акте как символ радостного ожидания, в четвертом акте означает тоску безысходности: "Маша. А уже летят перелетные птицы. (Глядит вверх) Лебеди или гуси... Милые мои, счастли­вые мои...". В беловой редакции пьесы монолог Маши бы более пространным, и там были такие слова: "Над нами перелетные птицы, летят они каждую весну и осень, уже тысячи лет, и не знают, зачем, но летят и будут лететь еще долго, долго, много тысяч лет - пока наконец Бог не откроет им тайны...".

Поразительная чуткость чеховских героев к движению ок­ружающей их органической жизни, к смене времен года свиде­тельствует об их душевной тонкости, а также о чуткости к неб­лагополучию настоящего. Маша замечает, что счастливым можно назвать того, кто "не замечает, лето теперь или зима". Сопоставленные с природой, с круговоротом времен года, будничные переживания героев Чехова приобретают широкий эпический, над­личностный характер.

Эпический мотив смены времен года неизменно сопровожда­ет важнейшие у Чехова сцены встреч и расставаний. "Каждая встреча совпадает с весной, волнующим обновле­нием природы, с ожиданием радости. В начале лета в имение к родственникам приезжает красавица Елена Андреевна с мужем; в мае, в солнечный весенний день к трем сестрам является с визи­том восторженный Вершинин; в мае, когда цветут вишневые де­ревья, возвращаются домой усталые и счастливые Аня с Раневс­кой.

А расставание связано с крушением надежд, увяданием возродившейся, было, жизни - с холодной, неуютной осенью. В сценах расставания где-то близко маячит смерть: расставание, осень и смерть движутся на героев одновременно.

Глухим осенним вечером, когда шумят голые деревья и в трубах воет ветер, прощается с Ниной и стреляется Костя Треп­лев; осенним вечером, в час отъезда Елены Андреевны с мужем у дяди Вани с трудом отбирают баночку с морфием; холодным осен­ним днем, когда улетают перелетные птицы, три сестры прощают­ся с Вершининым, с только что убитым Тузенбахом, с еловой ал­леей, которую вскоре срубит Наташа; расставание Гаева и Ра­невской с родовым гнездом происходит в тихий октябрьский день, сопровождаясь ударами топора по деревьям вишневого сада.

Композиция чеховских пьес так и движется: с весны по осень, от радостных встреч к горькой разлуке" (Б.Зингерман).

■ ■ ■

Позиция чеховских героев относительно времени своей жизни в известной мере напоминает их положение в пространс­тве. В сущности, никто из них уже не является по-настоящему оседлым, укоренившимся человеком. Они как будто выпали из своего прежнего быта, из прежнего времени. Они - странствую­щие люди.

Аркадина наезжает в родовую усадьбу время от времени и спешит назад в суету кочевой актерской жизни. Тригорин слу­чайно, на короткий срок попадает на берега лесного озера. Со­рин чувствует себя в собственном имении как в ссылке и жалоб­но просит сестру забрать его с собой в город. Нина Заречная бежит прочь из родных мест, чтобы потом всю жизнь скитаться по сценическим подмосткам провинциальных городов. Начинающий писатель Константин Треплев остается в усадьбе только потому, что у него нет средств, чтобы жить в другом месте или хотя бы на время съездить за границу. Дорн уезжает путешествовать за границу, потом возвращается, чтобы снова уехать при первой же возможности.

Три сестры мечтают покинуть провинциальный город и без боя уступают свой дом Наташе, так как не считают его родным, не дорожат им, постоянно мечтая о переезде в Москву. Тузенбах выходит в отставку и собирается ехать на кирпичный завод. У Ирины "уже все готово" к отъезду. Вершинин отправляется в Царство Польское. Владельцы вишневого сада навсегда покидают родовое гнездо, радуясь и плача одновременно. Лопахин собирается вновь ехать в Харьков.

Постоянные приезды и отъезды, встречи и расставания, помимо прочего, вносят в повседневность атмосферу неустойчи­вости, подвижности, постоянной готовности к переменам. Жизнь на сцене течет ровно, спокойно, однообразно, но, зритель пос­тоянно ощущает, что она готова легко сняться с места и напра­виться в неведомое. Чем дальше развивается действие, тем явс­твеннее возникает чувство, что вот-вот все должно переменить­ся.

Так в поэтике чеховских драм передается столь свойс­твенное началу века предощущение скорых перемен.

■ ■ ■

Рядом с темой ВРЕМЕНИ в пьесах Чехова постоянно звучит тема КРАСОТЫ. Обе темы сопрягаются друг с другом в драмати­ческом контрапункте, то сближаясь, то расходясь в разные сто­роны.

Для современников Чехова было очень свойственно ощуще­ние того, что красота обречена, что она разрушается, уходит вместе со старым укладом жизни, что она бессильна перед вре­менем. Красота меркнет и исчезает под напором современности, как исчезает срубленная Наташей еловая аллея, что ведет к ре­ке от дома Прозоровых; как погибает под топором деловитого Лопахина вишневый сад; как вырождается русский лес, печальная судьба которого не дает покоя Астрову; как блекнет и изнаши­вается красота самих героев Чехова - Астрова, Маши, Ирины.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: